е хотят вести с двух сторон. Но и мы не отступим  ни  на  шаг,  пока
души многих из них не отправим прямиком в ад!
     И Абдрахман невесело  улыбнулся.  Потом  внимательно  прочел  бумагу  и
передал ее Сахипгерею.
     Члены Совдепа знали заранее о том, что из Джамбейты выехал  карательный
отряд  под  предводительством  Аруна-тюре.  Все  вооруженные  силы   собрали
большевики  под  Богдановкой.  Со  вчерашнего  дня  из  соседних  прибрежных
деревень стекались джигиты, крестьяне. Каждому было вручено оружие. В  обоих
концах  длинного  глубокого  оврага  установили  по  пулемету,  канавы  были
превращены в траншеи, где ждали стрелки. Всю  ночь  Иван  Белан  распределял
своих воинов в нужных местах отдельными небольшими отрядами.
     Вскоре в штаб прибыли Иван Белан,  Парамонов,  Довженко  и  командующий
джигитами-казахами Мырзагалиев. Все они прочли слова Дмитриева  и  приписку,
сделанную Зубковым.
     - Туговато...  приходится...  атаманам,  -  сказал  Парамонов,  выделяя
каждое слово, точно вколачивая гвоздь. - Надо сделать так,  чтобы  им  стало
еще хуже. Пусть каратели умоются собственной кровью!  Мы  не  отступим.  Как
твои ребятки, Иван? Казаки ведь мастера рубить шашками -  помчатся  во  весь
дух... Так что будь начеку!
     - Я обошел только что траншеи, Петр Петрович, -  отдав  честь,  доложил
Белан. - Точь-в-точь как в Пруссии. Ни один хлопец  не  попятится  назад.  А
около пулеметчиков буду я сам...
     Хаким был взволнован. Мужественный вид этих людей,  готовых  к  большой
битве,  спокойная  организованность  действий  произвели  на  него   сильное
впечатление. Он забыл усталость, рану, хотел сейчас  только  одного  -  быть
вместе с товарищами, помочь им.
     - Товарищ командир! - горячо обратился он к Белану. -  Примите  меня  в
свой отряд. Направьте к Амиру, и я разведаю расположение врага!
     Иван поглядел на  бледное  лицо  юноши,  на  его  взмыленную  кобылу  и
медленно покачал головой:
     - Нет, пока отдохни, товарищ. Много и  других  дел  будет.  Вот  сейчас
прискачет и сам Малыш - на самом  краю  плоскогорья,  видишь,  стоит  он  на
посту...
     Белан взглянул на восток и вдруг воскликнул, сверкнув глазами:
     - Товарищи!  Уже  показались  головы  незваных  гостей!  Ну,  я  пошел,
подготовлю своих ребят!
     Все вскочили.
     Белан поскакал по краю оврага к  самым  дальним  стрелкам,  не  отрывая
зоркого взгляда от всадника, который приближался к вершине  большого  холма.
Он разглядел, что вслед за ним мчались во весь опор двое, а  немного  дальше
еще трое всадников.
     Ярость овладела Беланом.
     - А-а-а... Сукины сыны! - проговорил он, задыхаясь от гнева. - Гонитесь
за Амиром, а? Я вам покажу!..
     Всадников заметили все, кто был на краю Теренсая. Каждый  быстро  занял
свое место. Мырзагалиев присоединился к своим джигитам на восточной стороне,
Парамонов с Абдрахманом приблизились к отрядам, стоявшим возле запруды.
     "Кто этот всадник, что убегает  от  погони?  -  мучимый  беспокойством,
думал Хаким.  -  Казаки  догонят  его  и  зарубят  на  куски...  Помешать...
Помешать...
     Он быстро привязал коня и, не отдавая себе отчета, стал карабкаться  на
четвереньках вверх.
     Да, это был Амир...
     Хаким не знал, что юноша давно рвался на разведку. Амир злился, что всю
весну он был вынужден просидеть возле больного отца, точно старая  бабка.  И
теперь он был рад, как молодой беркут, с которого сняли  томагу*.  Работа  в
овраге казалась ему скучной, лишенной романтики. На рассвете  этого  дня  он
выклянчил у Капи Мырзагалиева его быстроногого вороного скакуна и помчался в
степь, чтобы разведать, до какого места дошли уже ненавистные каратели.
     ______________
     * Томага - кожаный колпачок, закрывающий глаза беркута.

     Большой холм находился в семи верстах от Богдановки. Амир  поднялся  на
вершину, когда всходило солнце. В  чистом  и  свежем  утреннем  воздухе  его
взгляду открылась необъятная даль  степи,  чуть  подернутая  легкой  дымкой.
Небольшие селения по берегам Яика казались грудами мелких пестрых  камешков,
лежащих на дне прозрачной воды.  Амир  спешился  и  направился  к  сенокосу,
полной грудью вдыхая пряный запах полыни и  сайгачьей  травы.  Юноша  лег  в
траву. Первые лучи солнца коснулись  его  разгоряченного  лица.  Неизвестно,
сколько он пролежал, о чем думал.
     Вдруг он поднял голову и увидел, как недалеко, прямо в  лощине,  словно
волки, вереницей двигались всадники.
     - Казаки!
     Сердце Амира сильно забилось. Не от страха, нет! Он ждал,  когда  враги
совсем приблизятся... Тогда...
     Казаки остановились. Поговорив о чем-то, они выхватили из ножен шашки и
помчались прямо к Амиру. Юноша выжидал, вдев ногу в стремя... Он чувствовал,
что конь ловит каждое его движение, готов  в  любую  секунду  броситься  как
ветер вперед...
     - ...Еще поближе... На расстояние выстрела... - шептал Амир, - а  потом
я выведу вас прямо к нашим пулеметчикам, и вы  растянетесь  в  овраге  точно
толстые быки... Вы найдете там свою смерть, шакалы...
     И Амир, вскочив в седло, гикнул. Конь рванулся с места вперед, но  Амир
натянул поводья, и животное, сразу поняв, перешло на мелкую играющую рысь...
     Расчет оказался правильным - казаки помчались вслед с ругательствами  и
криками. Ближе всех шла лошадь с широкой, как  дверь,  грудью.  Чернобородый
казак, размахивая горящей в лучах солнца шашкой, весь  склонился  вперед,  и
огромная папаха его раскачивалась, точно  крыша  юрты  на  ветру.  Амир  уже
слышал за спиной храп лошади, тяжелое дыхание грузного всадника.
     - Теперь выручай, Черныш! - склонившись к уху  коня,  проговорил  Амир,
пришпоривая его тугие бока.
     И только воздух засвистел в ушах!  Амир  смутно  видел  землю,  в  лицо
яростно бросался ветер, а глаза заволокло слезами...
     - Не стрелять! - приказал Белан. -  Пусть  подъедут  на  сто  пятьдесят
шагов! Тогда мы и без пулеметов покажем им кузькину мать! Верно, Науменко?
     Бешено скакавшие казаки приблизились к оврагу Теренсая.
     - Пропустите Малыша! По казакам огонь! - закричал Белан.
     Стрелки дали залп. В облаках дыма было видно, как черный  казак  нырнул
вниз, высоко задрав длинные ноги в широченных  шароварах,  а  хозяин  второй
лошади, скорчившись, упал на землю.  Третий  казак  испуганно  заметался  на
месте, но тут же стрелок, лежавший рядом с  Беланом,  метко  подстрелил  его
лошадь.
     - Черные кобели, я покажу вам  могилы  ваших  отцов,  -  стиснув  зубы,
повторил Белан.
     Тут в лог спустился Амир, дав большой круг, точно участник  байги.  Еще
не остыв от быстрой езды, он с недоумением уставился на Хакима.
     - Хаким! - только мог выговорить он пересохшими губами.
     ...А казачья конница приближалась. Она стремительно мчалась вперед. Это
были отряды султана Аруна и казачья сотня. Уничтожив и спалив дотла  деревню
Алексеевку, каратели думали, что так же беспрепятственно они сметут  с  лица
земли и Богдановку.
     - Эти негодяи, хохлы, видимо, попытаются оказать нам  сопротивление,  -
насмешливо проговорил  Арун,  обращаясь  к  сотнику,  когда  кони  их  пошли
рядом. - Надо атаковать их вашими шашками. Нагонят на них страху  казаки,  а
остальное довершат мои доблестные джигиты.
     - Не только босоногие хохлы, а и войско самого кайзера не устоит  перед
казачьими шашками! - высокомерно ответил сотник. - Моя сотня может  изрубить
на шашлык целый батальон.
     И казаки помчались вперед.
     В овраге быстро разгадали намерение врагов. Пулемет перетащили  с  края
лога ближе к Науменко, сгруппировали возле  него  бойцов.  И  все  притихло,
точно в лесу перед бурей.
     - Главное, чтоб не было паники!  -  повторяли  Абдрахман  и  Парамонов,
обходя траншеи. - Слушайте только приказ командира Белана. Или  смерть,  или
жизнь!
     Казаки не видели замаскированных бойцов, а о существовании пулеметов не
могли  и  подозревать.  Ослепительно  сверкая  шашками,  казаки  с  гиканьем
бросились в лог.
     - Слушать команду! - закричал Белан. - Науменко,  Кобец,  поворачивайте
пулеметы! Стрелки - огонь!
     Грянули выстрелы, часто застучали пулеметы.  Все  смешалось  в  дыму  и
пыли,  поднятой  копытами  коней.  Казаки  валились  как  снопы,  бились   в
предсмертных судорогах кони.
     Оставшиеся  в  живых  казаки,  подобно  перепуганным  овцам,  бросились
обратно. Но и тут их догоняли меткие пули стрелков Белана. Красные  бойцы  с
винтовками наперевес начали подниматься вверх по склону оврага.


ГЛАВА ВТОРАЯ

1

     У каждого - своя мечта. У Мукарамы она тоже есть.  Но  мечта  потому  и
мечта, - не всегда исполнима, неуловима...
     После встречи с Хакимом девушка лишилась покоя.  Все  ее  помыслы  были
там, с ним, на берегу Яика.
     Возле светлого Яика, где когда-то она бегала босиком, купалась, ныряла,
чтобы вырвать белый корень тростника!
     Возле белого Яика, где, розовощекая  от  мороза,  она  когда-то  возила
самки, каталась на коньках.
     А теперь так далек родной город, где она впервые  пошла  в  школу,  где
выросла, читала книги, научилась танцевать.
     Город той беззаботной первой юности, где вместе с Хакимом,  держась  за
руки, она бегала, уверенная, что  завтра  ждет  ее  более  радостный,  более
счастливый день...
     Последняя встреча... Все она  живо  помнит!  Все  было  необыкновенным!
Необыкновенным  был  и  Хаким,  выросший,  возмужавший,  красивый.  А  какой
сдержанный, умный! Как серьезно, озабоченно говорил: "Лучше пошла  бы  ты  в
степь, в аулы и лечила бы наших людей, чем промывать  тут  раны  врагам.  Мы
ведь скоро вернемся!"
     Девушка не сразу вникла в смысл его слов.  Да  разве  могла  она  тогда
думать о чем-то другом! Ее сердце ликовало тогда! Не  хватало  сил  опустить
руки с его плеч. Разве могла она спокойно ответить горячо любимому человеку?
А тут  еще  разгневанная  бабушка!  Ощетинившийся  штыками  город!  Полиция,
следящая за каждым твоим шагом! Все как будто  на  них  смотрели,  торопили,
были против.
     - Не надо провожать. А  то  сразу  тебя  заприметят!  -  сказал  Хаким,
торопливо целуя ее. И поспешно ушел, без  конца  оглядываясь  назад.  Быстро
пошел по Сенной и исчез в переулке.
     А  Мукарама?  Истосковавшаяся,  изболевшаяся  по   любимому,   осталась
оглушенной неожиданным счастьем, у ней будто отнялся язык от радости,  и  не
успела, не в силах была  поведать  ему  о  своих  думах,  о  самом  дорогом,
трепетно нежном, так и застыла у  ворот  с  широко  открытыми,  растерянными
глазами...
     Радость встречи сменилась горьким расставанием. Девушка вошла в дом  и,
ошеломленная, долго сидела у окна. Все проходит, нет ничего вечного. Радость
встречи, горечь расставания, печаль разлуки.
     "Что мне мешает? Что меня здесь удерживает? Живу вдали от родного дома.
Холодный и загадочный брат также не близко. Что меня держит здесь? Почему  я
не с ним? Вместо  того  чтобы  рассказать  свои  тайны,  лишь  молча  кивала
головой? Отчего не сказала, что готова лечить  революционеров,  перевязывать
раны от казачьих шашек? Почему не ушла ухаживать за  Мендигереем  и  другими
ранеными товарищами? Почему я не там, где Хаким? Есть же на фронте  девушки,
женщины, разве я хуже их?" Сомнения, думы тревожили  изводили  Мукараму,  не
покидали и днем, и долгой ночью...
     Шли дни. "Вскоре вернемся! Жди!" - говорил Хаким.
     "Он сдержит слово! Он верен своему обещанию! Он герой! Он особенный! Он
придет! Завтра придет!" - стучало сердце Мукарамы.
     Шли дни, шли месяцы.
     Прошла весна, пролетело пыльное, знойное джамбейтинское лето, и  теперь
вот на пороге унылая осень. Хмуро кругом, и земля лишилась тепла.  Хмуро  на
душе, и жизнь неуютна, неласкова.
     Мукарама обычно вставала поздно, но сегодня поднялась на заре, вышла из
дому. Улица неприглядная, унылая. Девушка подошла к умывальнику и  вернулась
в дом. Наспех вытерев лицо, руки,  открыла  маленькую  форточку,  проветрила
комнату. Потом начала рыться в столике, нашла бумагу,  карандаш.  Присела  к
столу... На бумаге быстро  появились  бусинки  букв,  они  слились  в  самые
дорогие, сокровенные слова.
     "Избраннику  моего  сердца,  любимому  другу  Хакиму  Жунусову   низкий
поклон..."
     Нахлынули воспоминания. Девушка нервно зачеркнула строки и уставилась в
открытую форточку, откуда струилась утренняя прохлада.
     Девичьи думы загадочны.  Может  быть,  рука  невольно  выдала  то,  что
творилось в душе и о  чем  девушка  не  решалась  говорить?  Либо  это  были
случайные слова, говорящие не то, о чем думалось? Как бы  там  ни  было,  но
строки, неожиданно легшие на бумагу, так же неожиданно были зачеркнуты.
     Девушка долго смотрела в окно. Она  любила  смотреть  в  большие  глаза
Хакима, на его высокий, крутой лоб, и  взгляд  ее  тогда  был  таинственным,
задумчивым,  а   сейчас   она   уставилась   на   покосившуюся   раму   окна
невыразительным, пустым взглядом. Мягкий,  женственный  подбородок,  точеный
небольшой нос, длинные трепетные ресницы, тонкие линии черных бровей  -  все
было сейчас застывшим, печальным.
     Мукарама представила, как по-осеннему грустно  сейчас  в  степи...  Над
долиной Уленты висит ущербный месяц, тонкий и нежный, словно девичья  бровь.
Рожь выбросила колос, гибкий чий в зеленой тюбетейке накинул на  себя  белое
легкое  покрывало  из  пуха.  Старухи  в  белых  жаулыках  выбирают  длинные
тростинки чия, складывают в  рядок  и  связывают  тонкой  бечевой  -  делают
циновки.
     Полноводная весною река Уленты за лето стала мелкой,  а  местами  вовсе
высохла.  Звезды  Плеяды,  вольно  пройдясь  по  ночному  небосводу,   точно
нежеребые кобылицы по степи, теперь снова заняли свое место...
     К письму девушка уже не вернулась. Решимость исчезла,  вспышка  радости
погасла.
     Не дожидаясь утреннего чая, Мукарама отправилась  в  больницу.  Девушка
шла быстро, никого вокруг не замечала  и  не  обратила  внимания  на  Амира,
поджидавшего ее возле школы.
     - Подождите, Мукарама!
     Девушка  вздрогнула,  обернулась  и  сразу  узнала   Амира,   знакомого
гимназиста, друга Хакима, о котором он постоянно ей говорил...  "Откуда  он?
Неужто от Хакима?" Но девушка ни о чем не спросила, лишь молча посмотрела на
смуглое, загорелое лицо юного  джигита.  Затаив  дыхание,  она  ждала  слов:
"Хаким... привет вам передал". Но Амир тоже молчал.  Он  потянулся  рукой  к
карману,  но  на  мгновение  замешкался,  посмотрел  на  девушку.  Красивая,
нарядная, она стояла перед ним в напряженном ожидании и показалась Амиру еще
более похорошевшей. Чистые черные глаза с длинными, чуть загнутыми ресницами
словно хотели смутить его и глядели в упор.
     "Интересный  парень  Хаким.  В  такой  суматохе  находит  время  писать
девушкам письма! Или тут настоящая любовь? Впрочем, такой  девушке  невольно
напишешь", - подумал Амир. Он отвел глаза, глянул на нагрудный карман  своей
гимнастерки и вытащил сложенное  в  несколько  раз  и  заклеенное  по  краям
письмо. Девушка взглянула на письмо, потом вопросительно на Амира - что  это
может быть?
     - Хаким Жунусов просил передать...
     Мукарама почти выхватила  письмо,  торопливо  сказала:  "Спасибо"  -  и
пошла. Но, пройдя несколько шагов, остановилась.
     - Амир, вы у кого на квартире? - спросила она неожиданно.
     Амир, уже зашагавший  к  городу,  тоже  остановился.  "Сказать  или  не
сказать?"  Необыкновенная  радость  на  лице  девушки,  ее  ликующий   голос
заставили Амира ответить:
     - У портного.
     "Помнит мое имя, не  забыла",  -  не  без  удовольствия  подумал  Амир,
восхищаясь обликом  Мукарамы  и  все  же  испытывая  к  ней  легкую  прежнюю
неприязнь из-за того, что она дочь известного богача. Продолжать разговор на
улице он счел неуместным и пошел дальше. Девушка нетерпеливо вскрыла  письмо
и стала читать на ходу. С первых же строчек бурно  заколотилось  ее  сердце.
Каждое слово, каждая строчка влекли ее  в  мир  долгожданной,  выстраданной,
недоступной мечты.

     "Мукарама! Прими сердечный привет от истосковавшегося по  тебе  Хакима.
Хотя в эту минуту я не вижу тебя, но мне кажется, что  я  рядом  с  тобой  и
крепко-крепко обнимаю и целую  тебя.  Много  дней  прошло  с  той  последней
встречи, но ты стоишь перед моими глазами так живо, будто  все  было  только
вчера. Я вижу тебя в твоей комнате, в твоем родном доме на большой  улице  в
Уральске. Я так ярко представляю тебя, только руками не могу дотянуться,  не
могу  прижать  крепко  к  себе  и  горячо  поцеловать.  Я  знаю,  верю,  что
скоро-скоро настанет долгожданный, желанный, счастливый день. Были бы у меня
крылья, вот сегодня, сейчас прилетел бы к тебе! Был бы птицей - по три  раза
в день прилетал бы к тебе.
     Мукарама! Никогда не забуду дня, когда мы расстались с тобой.  Это  был
самый незабываемый, самый славный день в моей жизни! Совершенно неожиданно я
стал свидетелем великого события. Именно в тот день я понял, что нас  много,
что дело наше верное и святое, что нет такой  силы,  которая  могла  бы  нас
сломить. Я окончательно убедился, что дело, начатое нашими братьями,  нашими
современниками, ведет нас к свободе и равенству, к  любви  и  счастью.  Этот
день указал путь к нашему с тобой счастью. Все передать в письме невозможно,
можно только рассказать при встрече и, как сказку, передавать из поколения в
поколение. Впечатление того дня я храню, чтоб передать  только  тебе  одной.
Храню как песню о бесстрашных и мудрых людях...
     Письмо тебе передаст  гимназист,  которого  ты  знаешь.  Он,  наверное,
ничего тебе не скажет, потому что ему нелегко говорить сейчас, он  не  имеет
права раскрывать себя, да и вообще ему не до разговоров. Отец его в  тюрьме.
Личная свобода сотен и сотен людей неразрывно связана с тем великим будущим,
которое близко... Скоро, может, я увижу тебя, обниму тебя.
     Я помню свое обещание: мы встретимся! Вот моя рука!
     Любящий тебя твой Хаким".

     Словно пожав его руку, Мукарама крепко сжала ладонями письмо  Хакима  -
так и вошла в ворота больницы.
     А за воротами среди толпившихся парней находился в это время  еще  один
близкий для нее человек...


2

     Огромный двор возле красного кирпичного здания Джамбейтинской  больницы
был заполнен чернявыми казахскими парнями. Они  собрались  -  кто  по  своей
доброй воле, а кто поневоле - из двенадцати волостей, чтобы стать  солдатами
ханского войска.
     Большинство в заскорузлых  чекменях,  кое-кто  в  длиннополых  шубах  с
клочьями овечьей шерсти, а обтрепанные,  замызганные  шапки  из  смушек  так
пестры, как бывают пестры ягнята у казахских овец: черные и пегие,  белые  и
серые. Одеты бедно:  полинявшие,  когда-то  красные  рубахи,  вправленные  в
залатанные  нанковые  штаны,  кажутся  ханским  одеянием  рядом  с  нелепыми
шароварами из шкурок и бязевыми рубахами. Среди босоногих собратьев важно  и
гордо вышагивают парни в  огромных  сыромятных  сапогах,  отделанных  грубым
войлоком.
     Девяносто пять из ста парней в разношерстной одежде никогда  не  видели
города,  не  склонялись  над  книгами  или  бумагами,  не  держали  в  руках
карандаша. Это были тихие, безобидные дети  казахской  степи  из  разных  ее
уголков и краев - из Кара-Куля и Каратау, Жалгиз-агаша  и  Тамды  в  стороне
Мангистау, из Шынгырлау и Бурили  в  стороне  Оренбургской,  из  Косатара  и
Дуаны, из Анхаты и Ащисая под Яиком. Они толпились во дворе больницы,  точно
сбившиеся в кучу овцы. Нурым и его новый знакомый выглядели  вожаками  столь
странной,  случайной,  разномастной  толпы.   Словно   осиротевшие   ягнята,
поблескивая глазами, парни подобострастно заглядывают в рот  своим  вожакам,
то простодушно расхохочутся над их  шуткой,  то  обиженно  нахмурятся,  если
заденут их насмешливым словцом.
     - Эй, головастик, ты знаешь, почему город называется Кзыл-Уй? - спросил
Нурым сидевшего рядом джигита.
     - Я, по-твоему, строил этот  Кзыл-Уй  и