держите  язык  за  зубами.  Тюрьма  кишит
провокаторами.
     "Многое видел в жизни этот татарин-рабочий,  не  раз,  видно,  сидел  в
тюрьме, опытный, умный человек. Пожалуй, он правильно  говорит.  Ну  хорошо,
если со мной ничего не сделают,  тогда  зачем  держат  в  тюрьме,  для  чего
унижают и издеваются? Тут  действительно,  как  говорил  адвокат,  настоящее
варварство. Ведь никто не знает, где мы, что с  нами.  Если  даже  всех  нас
уничтожат, все равно никто не узнает".
     В  углу  камеры  заворочался  арестованный  с  забинтованной   головой,
заплывшими от побоев глазами и распухшими губами. Он не  мог  разговаривать.
Татарин-рабочий объяснялся с ним знаками.
     - Хороший человек, лев-джигит!..  Председатель  Январцевского  Совдепа.
Это кулаки его так, собаки!.. - сказал  татарин,  вставая  и  направляясь  к
больному.
     Камера переполнена,  людей  набили  сюда,  как  овец  в  тесный  загон.
Заключенные сидят плотно, плечо к плечу,  многие  в  одних  рубашках.  Когда
втолкнули сюда Хакима со стариком и адвокатом, было  холодно,  а  теперь  от
человеческих тел и дыхания сделалось тепло,  в  камере  стоял  кисло-горький
тяжелый запах, смешанный с табачным дымом,  было  трудно  дышать,  неприятно
першило в горле.
     Тюрьма как могила, сырая и холодная, и кажется, что стены  наваливаются
на плечи и вот-вот раздавят человека.
     "Настанет ли светлый день для нас или нет?" -  грустно  подумал  Хаким,
взглянув на ржавые железные прутья и тусклые стекла высокого тюремного окна.


2

     После полудня воробей, умостившись на  подоконнике  высокого  тюремного
окна, суетливо повертел своей крохотной серовато-темной  головкой  и  сквозь
железные решетки с  любопытством,  как  показалось  арестантам,  заглянул  в
камеру.
     - Хаким, воробушек на  тебя  смотрит,  -  наверное,  тебя  выпустят?  -
наперебой закричали арестованные.
     Хаким сидел на краю железной койки, спиной к  окну.  Пока  обернулся  и
выглянул в окно, воробушек чирикнул  и  улетел.  Хакиму  страстно  хотелось,
чтобы это была правда. Стараясь ничем не выдать  своего  волнения,  небрежно
сказал:
     - Все эти приметы - ерунда!
     - Совсем не ерунда, - возразил татарин-рабочий,  подойдя  к  Хакиму.  -
Верный примет. Освободишься.
     Не успел он проговорить, как целая стайка воробушков с шумом уселась на
подоконник, но через секунду, словно вспугнутая кем-то, - улетела!
     - Ура!
     - Ура!
     - Все как один уйдем отсюда! - нестройно закричали арестованные.
     Некоторые на радостях даже захлопали в ладоши.
     - Оллахи, хорошо, малай. Все равно мы  победим.  Красная  гвардия...  -
начал было татарин, но тут же смолк.
     Хаким, глядя на взволнованное скулистое лицо татарина, подумал: "Многое
претерпел в жизни этот человек, крепкий!"
     - Товарищи! - татарин выбросил вперед руки, как бы  зазывая  к  себе  в
объятия. - Давайте споем! - И, не  ожидая  согласия,  густым  сильным  басом
затянул:

                          Смело, товарищи, в ногу,
                          Духом окрепнем в борьбе.
                          В царство свободы дорогу
                          Грудью проложим себе.

     Песню  подхватили  второй,  третий,  четвертый,  и  вскоре  вся  камера
загудела от мощного слитного хора голосов.
     Страстные  призывные  слова  песни  и  щемящая,  захватывающая  мелодия
проникали в самое сердце. Песня вырвалась в коридор и  потекла  по  камерам,
она проникла в самые темные  закоулки  тюрьмы,  в  самые  глухие  подвалы  с
щербатым и грязным цементным полом, куда никогда не попадал солнечный луч.
     Как пламя во время пожара, раздуваемое ветром,  вдруг  охватывает  весь
дом, - так всколыхнулась и охватила тюрьму песня. Не прошло и минуты, как ее
запели и в других камерах.  Словно  эстафету,  ее  передавали  от  камеры  к
камере: от восьмой к девятой, от девятой к десятой... от двадцать  второй  к
двадцать третьей - общим камерам, расположенным  в  конце  коридора.  Второй
куплет пела уже вся тюрьма.

                          Вышли мы все из народа,
                          Дети семьи трудовой.
                          Братский союз и свобода -
                          Вот наш девиз боевой.

     Пели на разных языках: русском,  казахском,  татарском,  пели  во  весь
голос, вдохновенно и бодро, казалось,  что  песня  вот-вот  сорвет  крышу  и
разбросает по камушкам эти холодные стены тюрьмы.
     Арестованные не спрашивали себя, зачем они поют и кто первый  запел,  -
песня сама вырывалась из груди. Она звала к борьбе, и каждый чувствовал себя
в этот миг сильным и свободным, уносился мыслями  вперед,  к  светлым  дням,
которые непременно наступят и принесут счастье и  радость.  Песня  окрыляла,
заставляла надеяться и верить.
     Песню услышали и в соседнем корпусе, где томились женщины. Она проникла
и в глухие одиночные камеры, в одной из которых сидели Червяков и Дмитриев.
     Червяков  подбежал  к  узкому  зарешеченному  окну,  закрытому  снаружи
дощатым козырьком, и стал внимательно прислушиваться.
     - Петр Астафьевич, подите сюда!..  Поют  "Смело,  товарищи...".  Это  в
общих камерах. Да, в общих камерах поют! Там, очевидно,  произошла  какая-то
перемена.
     В глазах Червякова загорелись огоньки; чем дольше он  вслушивался,  тем
шире расплывалась по лицу радостная улыбка.
     - Перемена?.. Это вполне  естественно,  особенно  теперь,  в  настоящий
момент, - улыбнулся Дмитриев. - Пожалуй, и мышь едва  ли  согласится  сидеть
без движения в этой каменной скорлупе.
     - Все громче и громче поют, Петр  Астафьевич,  слышите?  По-моему,  там
что-то большое произошло. Может, помощь подоспела, а?..
     Дмитриев некоторое время молча вслушивался, затем тихо проговорил:
     - Нет, Павел Иванович, это не помощь... Рановато ей, да  и  откуда  она
сейчас?.. Поют, вероятно, по какому-то другому случаю.
     - Но ведь вся тюрьма поет!
     - И что же...
     Из соседней камеры послышался стук - это  вызывали  Червякова.  Учитель
подошел к стенке и стал тоже стучать.
     В камере, откуда раздался стук, сидели Половинкин  и  Нуждин.  Червяков
установил с ними связь и все время поддерживал ее.  Он  заставлял  Дмитриева
расхаживать по камере, а сам в это время  разговаривал  с  Нуждиным.  Вот  и
теперь, прослушав выстукивание, он подошел к Дмитриеву и сказал:
     - Нуждин передает, что это, по-видимому, песня протеста.
     - Это его предположение? Да, конечно...


x x x

     Надзиратели бегали, суетились, но песня все росла и росла, и  казалось,
раскачивалась и трещала тюрьма от ее силы.
     Кто-то побежал за начальником.
     Когда  в  сопровождении  шести  жандармов  в  коридор  вошел  начальник
тюрьмы - низкий рыжеусый старичок,  с  отекшими  мешочками  под  глазами,  -
заключенные второй раз пели куплет:

                          Долго в цепях нас держали,
                          Долго нас голод томил,
                          Черные дни миновали,
                          Час искупленья пробил.

     Начальник тюрьмы, постояв с минуту на пороге, прошел  к  двери  восьмой
камеры. Он молча кивнул коридорному надзирателю, давая знак открыть.
     Старичок надзиратель возразил:
     - Эту страшную кутерьму затеяли вон в той камере, - и он указал  ключом
на седьмую.
     - Открой!
     Надзиратель послушно вложил в замочную скважину ключ,  повернул  его  и
открыл дверь. В камере пели:

                        ...Час искупленья пробил...

     Заключенные стояли возле дверей. Увидев группу вооруженных жандармов во
главе с начальником тюрьмы, теснее прижались друг к другу. Песня  постепенно
стала стихать.
     - Прекратить! - рявкнул рыжеусый.
     Один за другим заключенные стали отходить в глубь камеры,  но  те,  кто
посмелее, продолжали еще петь, хотя голоса их  уже  звучали  тише  и  вскоре
совсем  смолкли.  В  камере  наступила  тишина.  Амир  выступил  вперед   и,
иронически улыбаясь, заговорил:
     - Господин начальник, в камере пятнадцать гимназистов, десять  рабочих,
пять железнодорожников, четыре  крестьянина  и  два  интеллигента.  Все  они
посажены сюда безо всякой вины и пока  пребывают  в  добром  здравии.  Хлеб,
отпускаемый вами, лопают целиком и крошки тоже. А революционные песни поют с
разрешения самой новой власти  и  всей  душой  желают,  господин  начальник,
неизменно цвести и вам на вашем служебном посту.
     - Пошел!.. Заткни глотку! Без  вины...  Хороши:  без  вины...  Бунтари!
Нарушители порядка! На законную власть руку подняли! Молчать!.. - возмущенно
гаркнул начальник тюрьмы и зло топнул ногой.
     - В чем же мы виноваты, господин начальник? - понизив голос,  заговорил
Амир. - Что мы сделали? Мы только называли вещи  своими  именами:  на  белое
говорили белое, на черное - черное. Какие же мы "нарушители  порядка"?  Если
уж говорить правду,  то  нарушителем  является  прежде  всего  сам  господин
Акутин, который оторвал нас от учения и запер сюда,  в  довольно  неприятное
для "гостей" помещение. Здесь тысячи клопов. Тысячи!.. А спим  мы  прямо  на
цементном полу, вместо пуховых подушек - доски! Вот, смотрите на нас,  -  мы
же должны зачеты сдавать, понимаете, в Пифагоровых штанах разобраться...
     Последние слова Амира, где речь  шла  о  каких-то  "штанах",  начальник
тюрьмы истолковал по-своему, увидев в  этом  намек;  огненно-рыжие  усы  его
нервно задергались.
     - Молчать, - срывающимся  голосом  крикнул  он.  -  Пуховые  подушки...
цементный пол... штаны Пифагорьева...
     В этот момент сидевший в глубине камеры адвокат поднялся и, расталкивая
заключенных, подошел к начальнику тюрьмы.
     - Господин начальник  тюрьмы,  -  заговорил  он,  жестикулируя,  словно
выступал  на  судебном  процессе,  -  на  ваших  глазах  творится   страшное
безобразие, которого нельзя ни передать словами, ни описать  пером.  За  что
посадили этих людей? Ни за что. Это ни  с  чем  не  сравнимое  шарлатанство,
возмутительное бесчинство, не имевшее себе равных ни в какие  времена  ни  в
одном   цивилизованном   государстве.   Это   можно   классифицировать   как
самоуправство, по принципу: что хочу, то и делаю!  Вы  растоптали  священный
свод законов о гражданских правах, незыблемо существовавший со времен  Петра
Великого и Екатерины Великой. Этот закон никто не имеет права нарушать.  Вам
должно быть хорошо известно, что, прежде чем арестовать кого бы то ни  было,
честного  гражданина  или   даже   преступника,   власти   должны   оформить
обвинительные документы и передать их прокурору, чтобы получить  санкцию  на
арест. Прокурор выявляет наличие и характер преступления. Если находит оного
гражданина опасным для общества, дает санкцию на арест, а  дело  передает  в
руки  правосудия.  Следственные   органы   устанавливают   по   вещественным
доказательствам и по опросу  свидетелей  степень  виновности.  Только  после
этого человека сажают в тюрьму. Так записано в  гражданском  праве.  А  наше
насильственное  заключение   -   это   нарушение   закона,   это   тягчайшее
преступление. Это, если хотите, приведет к нарушению незыблемых основ  нашей
Российской империи, фундамент которой - Закон!..
     Начальник  тюрьмы,  бледнея,  презрительно  смотрел  маленькими   злыми
глазами на адвоката.
     - Вы?.. Вы кто такой есть?
     - Я адвокат. Елеули Буйратов.  Член  окружной  коллегии  адвокатов.  По
долгу своей службы я, как адвокат,  обязан  защищать  безвинно  пострадавших
людей. И вот я, как обычно иду утром на коллегию суда. По дороге ни  с  того
ни с сего налетают на меня казаки, хватают  и  приводят  сюда,  к  вам,  где
содержатся только преступники. Таким образом, я сам очутился...
     - Вижу, большой вы  мастер  по  части  законов.  Это  хорошо.  Но  куда
прекраснее, господин Буйратов, не оказываться вместе с  бунтарями.  Нет,  не
господин, а арестант Буйратов.
     - Не арестант я, господин начальник, не имеете права так называть меня.
     - Всякий, кто попадает сюда, - арестант!  Вы  тоже  должны  это  знать,
бывший адвокат Буйратов.
     - Мне еще никто не предъявлял никаких обвинений.
     - Предъявят, долго не придется ждать.
     - Какое обвинение? Меня  попросил  простой  человек  прочесть  бумажку,
которая была наклеена на воротах. Я прочел, разве  это  вина?  Граждане,  не
умеющие читать сами, имеют полное право просить кого  угодно...  Я  не  лгу,
пусть подтвердит вон тот  старик.  Не  так  ли  было,  Мартыныч?  -  адвокат
повернулся к высокому старику с отекшим лицом и умоляюще посмотрел на него.
     Мартыныч, с достоинством кивнув головой, проговорил:
     - Зря ты тратишь золотые слова, адвокат. В наши дни закон  не  стоит  и
одной щепотки табака...
     - Закон...  закон.  Закон  вы  любите,  а  почему  тюремную  дисциплину
нарушаете? Почему устроили в камере шум? За нарушение порядка всех посажу  в
карцер, - медленно проговорил  начальник  тюрьмы,  обводя  суровым  взглядом
заключенных. Затем, обернувшись к надзирателю, добавил: - Эту камеру на пять
дней перевести на карцерный режим!
     - Да-а, щепотки табака... - покачал головой Мартыныч, провожая взглядом
выходившего из камеры начальника тюрьмы.


ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1

     Словно  обессиленный,  притих  Уральск.  На   улицах   пустынно,   люди
попрятались в дома. Учреждения, лавки, магазины -  все  закрыто,  на  дверях
тяжелые висячие замки, на закрытых ставнях с угла на угол железные болты. Не
только люди, не только все живое в городе притихло, присмирело, предчувствуя
какую-то неотвратимую беду. Даже дома  и  заборы,  казалось,  уменьшились  в
размерах, жались к земле, будто старались сровняться с ней. Не слышно собак,
обычно с громким лаем бросавшихся из-под ворот на прохожих; они позабивались
в самые глухие уголки.
     Но город жил. Люди осторожно, со страхом в глазах, глядели из  окон  на
разъезжавших по улицам суровых, рыжебородых  и  светлоусых  казаков,  на  их
обветренные лица и заломленные набекрень папахи. Сытые кони  с  подвязанными
хвостами звонко разбивали копытами жидкий, смешанный с водой и грязью  снег,
желтоватые брызги разлетались по сторонам. В тени, где снег был еще твердый,
копыта выстукивали дробь.
     Набатный звон колоколов, то затихающий, то вновь надрывный и тревожный,
с утра до вечера парил  над  городом,  еще  больше  угнетая  и  настораживая
жителей. В церквах служили молебны, а  по  улицам  рыскали  казачьи  наряды,
бряцая саблями и щелкая затворами.
     Колокола гудели и в тот день, когда со стороны  Яика  в  город  въехала
большая темная кошевка, запряженная парой великолепных вороных коней.
     На козлах осанисто и важно сидел кучер  в  черной  шапке  и  коричневом
чекмене,  перетянутом  холщовым  кушаком;  он  натягивал  вожжи,   сдерживая
вороных, направлял их  по  кромке  дороги,  где  снег  был  крепче.  Кошевка
свернула  на  Губернаторскую.  В  ней  сидел  хмурый  невысокий  господин  в
полицейской форме, ноги его были накрыты цветным дорожным ковриком.  Золотые
эполеты с аксельбантами, по которым  сразу  можно  было  признать  в  едущем
полковника, сливались с ярко начищенными медными пуговицами, отчего на груди
и плечах, казалось, поминутно вспыхивали огоньки. Это было особенно  заметно
на фоне черной шинели. Под козырьком форменной с кокардой фуражки  светились
зоркие черные глаза. Господин в полицейской форме  бросал  злые  взгляды  на
редких прохожих. Еще год назад все трепетали перед  суровым  полицмейстером,
лишний раз боялись  по  улице  пройти,  а  теперь...  "Расхрабрилась  черная
голь!.. - думал господин в  кошевке,  проезжая  мимо  маленьких  избушек.  -
Ничего,  наведем  порядок...  Железная   дисциплина!.."   Он   взглянул   на
подтянутого,  бравого  адъютанта,  скакавшего  впереди,   и   удовлетворенно
погладил усы, загибая пальцами их острые кончики  вверх.  Нет,  не  все  еще
потеряно, снова надежда окрылила полковника -  ему  мерещились  генеральские
погоны, ордена, затем  почетная  отставка...  счастье...  слава...  всеобщее
уважение...
     - Погоняй, погоняй, Жамак! Ровнее держи!..
     Хотя полковник крикнул, как обычно, резко и властно, в  голосе  его  не
было прежней суровости, и это сразу заметил кучер Жамак. Да, полковник  имел
сегодня все основания не быть строгим с  подчиненными  -  он  возвращался  к
своей былой славе и власти. Жамак в  первую  минуту  не  поверил  ушам,  ему
показалось, что он ослышался. Кучер,  обернувшись,  удивленно  посмотрел  на
хозяина. Никогда раньше полковник не говорил:  "Погоняй,  Жамак!"  Он  грубо
тыкал стеком в спину и кричал: "Гони, дурак! Куда правишь,  скотина!.."  Эти
тычки и окрики Жамак помнит с самого детства, с тех пор как впервые  сел  на
козлы. Иначе полковник никогда не разговаривал с  ним.  Не  первый  раз  вез
Жамак полковника в город, - нет, не помнил кучер  ни  одного  случая,  чтобы
хозяин был к нему добрым. Приходилось ездить и в дождь, и в стужу, и  ночью,
и днем, и в буран, и в ясную летнюю  погоду,  когда  вольный  степной  ветер
бросал в лицо душистые запахи трав, невольно поднимая настроение, но и тогда
только тычки в спину и крик "Гони, дурак!" оставались неизменными.
     А сегодня - удивительно!.. Обычно злое, с торчащими  вверх  усами  лицо
полковника теперь казалось мягким и добрым. В уголках маленьких, как кнопки,
немигающих глаз собрались легкие морщинки, как мелкая рябь на реке,  которой
всегда любуется Жамак, приводя утром коней на водопой... "Э-э,  понятно:  по
службе соскучился и теперь рад-радешенек, что  возвращается..."  -  мысленно
проговорил Жамак, догадываясь о  причине  хорошего  настроения  хозяина.  Он
заметил, что полковник жадно всматривался в двухэтажный каменный дом.
     Но полковник, вдруг переменившись в лице, грубо крикнул:
     - Не знаешь, что ли, куда ехать, дурак!  К  губернатору  держи,  не  на
службу, а к дому!..
     - Но-о!.. - Жамак щелкнул вожжами и повернул кошевку к большому дому.
     Полковник,  за  долголетнюю  верноподданническую   службу   научившийся
почитать и уважать военачальников, и на этот раз, не заезжая к  официальному
представителю Войскового  правительства  адвокату  Фомичеву,  первым  долгом
решил навестить самого наказного атамана Мартынова.
     Прибыв на свою городскую квартиру, полковник умылся,  нафабрил  усы  и,
надев новый мундир, поспешно вышел на улицу.  В  приемной  вице-губернатора,
где в старые "добрые" времена толпились купцы, богатые  горожане  и  разного
рода просители, теперь было тихо и почти безлюдно, только военные  торопливо
сновали взад и вперед, хлопая дверями. На диване сидели два капитана и мирно
беседовали между  собой.  Заметив  вошедшего  полковника,  они  вскочили  и,
щелкнув  каблуками,  отдали  честь.  "Адъютанты  наказного..."   -   подумал
полицмейстер, едва заметно кивнув  головой.  Не  останавливаясь,  он  прошел
прямо к столику, за которым сидел казачий полковник.
     - Помощник атамана!..  -  представился  казачий  полковник,  вставая  и
протягивая руку вошедшему. - Рад видеть вас, султан Арун-тюре*.
     ______________
     * Тюре - начальник (иран.).

     Султан Арун-тюре поблагодарил полковника за приветствие и  сказал,  что
он только сейчас прибыл в Уральск и немедленно хочет встретиться с  наказным
атаманом.
     - Мне нужно срочно переговорить с ним по неотложным служебным делам.
     - Прошу вас, султан, чуточку подождать, у  атамана  сейчас  генерал.  О
вашем прибытии я доложу!..
     Полковник ушел.
     Арун-тюре грузно опустился в кресло.  Обещанная  полковником  "чуточка"
оказалась очень долгой. Султан несколько раз вынимал из  кармана  часы  и  с
тоской поглядывал  на  стрелки.  Наконец  ему  надоело  сидеть,  и  он  стал
нетерпеливо прохаживаться  по  комнате.  Взгляд  его  привлекли  обветшалые,
выцветшие портреты генералов. Он остановился и начал рассматривать  худые  и
полные брюзгливые лица, мысленно проклиная их, словно не атаман Мартынов,  а
они   заставляли    его    пе