вертый люди, истощенные долгой осадой, заболели и посходили  с  ума  от
жажды. Когда настал пятый день, Иосиф бен Маттафий лежал в углу пещеры; он
положил под голову иерейский пояс, натянул одежду на лицо  и  ждал,  когда
придут римляне и  убьют  его.  Все  внутри  у  него  горело;  он  старался
глотнуть, хотя знал, как это мучительно и невозможно; его пульс  трепетал,
по всему телу бегали мурашки. Закрытые веки точно натирали ему воспаленные
глаза,  в  темноте  плясали  точки  и   круги,   внезапно   увеличивались,
съеживались, искрились, сливались.  Ускорить  смерть,  покончить  с  собой
казалось сладостным и манящим; но оставалась  одна  надежда:  может  быть,
удастся сначала выпить воды. Может быть, если придут  римляне,  они  дадут
ему сначала напиться, а уже потом повесят на крест. В Иерусалиме есть союз
дам-благотворительниц, которые дают идущим на распятие напиток,  состоящий
из вина и мирры. Это была бы хорошая смерть. Он откидывает с головы одежду
и улыбается пересохшими губами.
   Совсем близко перед собой видит он цистерну,  полную-полную  воды.  Так
как римляне уже здесь, то воду незачем экономить. Как  это  он  раньше  не
догадался! Он видит себя идущим к цистерне. Многие идут  туда  же.  Но  он
проходит среди кричащих евреев и римлян, которые ощупью бредут  по  улице,
ведь он - полководец, и  люди  перед  ним  расступаются,  -  все  прямо  к
цистерне идет он, безошибочно, жадно.  Пить!  Возле  цистерны  больше  нет
стражи. Но стоит кто-то один и хочет  помешать  ему  напиться.  "Отойдите,
пожалуйста, Запита. Я вас убью, если вы помешаете мне  напиться.  Разве  я
был трусом? Разве я берег свою жизнь среди мечей, падающего железа,  огня,
валящихся со стен  людей?  Пожалуйста,  не  поднимайте  так  нелепо  вашей
здоровой рукой эту голову тарана. Я  знаю  наверное,  что  вы  умерли.  Вы
презренный, пошлый лгун, Запита, будь вы хоть сто раз  мертвы.  Вы  должны
отойти".
   Мучительные и напрасные попытки глотнуть раздирают вспухший зев.  Иосиф
возвращается к действительности.  Он  снова  натягивает  на  лицо  одежду.
Скорее бы все это миновало! Когда он находился в пустыне, у ессея Бана,  и
вел жизнь аскета, он был окружен видениями; но теперь он  хочет,  чтобы  в
сознании была ясность, порядок. Он совсем не собирается  подохнуть  только
оттого, что несколько дней не пил. Правда, когда человек несколько дней не
пьет, он умирает - это общеизвестный факт. Но он не умрет.  Другие  -  да,
они в конце концов умрут от жажды. Но он сам - это невозможно. Ему еще так
много надо сделать, он слишком, многое упустил. Где те  женщины,  которыми
он еще не владел, вино, которого он еще не  пробовал,  великолепие  земли,
которого он еще не видел,  книги,  которых  он  еще  не  написал?  Почему,
собственно, он  тогда  не  овладел  Поппеей?  Ее  платье  было  из  флера,
прозрачного, как воздух, даже волосы просвечивали. Наверное, они были тоже
янтарно-желтые. Сколько женщин он упустил! Он видит икры, груди, лица.
   Но это вовсе не лица,  это  груды  плодов,  какими  торгуют  на  рынке,
округлые сочные плоды, яблоки, гигантский виноград. Ему хочется вонзить  в
них зубы,  разжевывать  их,  смаковать;  но  как  только  он  пытается  их
схватить, у каждого оказывается то же гнусное смугло-желтое лицо,  которое
он так хорошо знает. "Нет, проклятый пес, я не умру, этого удовольствия  я
вам не доставлю. И вообще вы, вы - мрачный педант, вы обезьяна разума,  со
всеми вашими законами, всей вашей симметрией и вашей системой.  Вы  хотите
рассуждать об Иудее? А что вы понимаете в ней? Вы разве боролись? Хоть раз
участвовали в бою? У вас в жилах ведь не кровь. Вы подлец.  И  если  Иудея
изрубит ваш проклятый дворец с идолами, она будет права, десять раз права,
и я буду рубить вместе с ней. ...Я не фантазер, господин Юст, я очень хочу
пить,  но  я  знаю  совершенно  отчетливо:  это  пошлость,  сидя  в  Риме,
издеваться над последователями маккавеев. Это  плоско  и  мерзко,  Юст  из
Тивериады, вы ничтожество".
   В  его  голове  гул  множества  голосов:  "Марин,  марин!"  И   тонкий,
настойчиво-покорный голос все время, вмешиваясь, повторяет: "Вот он".
   Нет, никогда он не давал этому голосу властвовать над собой, никогда не
превозносился, всегда  отстранял  от  себя  соблазн.  Это  искуситель,  он
пользуется сейчас его слабостью и снова вызывает тот голос.  Да,  конечно,
это только дерзкие происки искусителя, который хочет, чтобы Ягве  отвратил
от него лицо свое.
   С великим трудом поднялся он  на  колени,  упал  ниц,  с  мукой  прочел
покаяние в грехах, с мукой. Проговорил торжественно, гордо:
   - О Адонай, не согрешил я, не преступал я. Ты должен  напоить  меня,  я
прославил имя твое. Я хочу воды. Не дай рабу твоему умереть от жажды,  ибо
я хорошо служил тебе, и ты должен дать мне воды.
   Вдруг  в  пещере  раздался  голос,  скрипучий,  знакомый  Иосифу  голос
римского офицера. Остальные  стали  расталкивать  Иосифа.  Да,  раздавался
вполне реальный голос, это было  ясно.  Голос  говорил  по-гречески,  что,
дескать, известно: галилейский полководец находится в этой пещере, и  если
засевшие в ней сдадутся, их пощадят.
   - Дайте мне пить, - сказал Иосиф.
   - Даю вам час на размышление, - возразил голос, - потом мы выкурим  вас
отсюда.
   Блаженная улыбка разлилась по лицу Иосифа. Он победил. Он перехитрил  и
мертвого Запиту, и дерзкого живого Юста, который не хотел подпустить его к
плодам. Теперь он все-таки напьется и будет жить.
   Однако среди товарищей Иосифа оказались такие,  которые  и  слышать  не
хотели о сдаче. Они помнили магдальские события и  считали,  что  римляне,
захватив их, в лучшем случае, может быть, и пощадят Иосифа,  сохранив  его
для триумфального шествия, но остальных пригвоздят к кресту или продадут в
рабство. Они решили бороться. Почти обезумев от жажды, они  воспротивились
решению Иосифа. Они скорее  убьют  его,  чем  допустят,  чтобы  он  сдался
римлянам.
   А Иосиф жаждал только одного: пить. Пощадят ли их римляне на самом деле
или нет - это потом. Пить они им, во всяком случае, дадут,  а  эти  дураки
отказываются. Они же безумцы, бешеные псы. Просто смешно, если  он,  после
стольких мук, сам покончит с собой, не напившись. Из всех закоулков своего
истощенного мозга собирал он силы,  чтобы  отстоять  свое  решение,  чтобы
пить, чтобы жить.
   Долго убеждал он их, но тщетно. Он был один в  силах  сделать  хриплым,
огрубевшим голосом последнее предложение: пусть хоть каждый  не  сам  себя
убьет, а другого; это меньший грех. С этим они  согласились,  приняли  его
предложение, и это было спасением. Они решили кинуть жребий,  кто  и  кого
должен убить, и стали бросать кости, которые Иосифу подарил по его просьбе
Деметрий  Либаний.  Они  просили  друг  у  друга  прощения,  и  умирали  с
исповеданием веры на устах. Когда Иосиф остался  наедине  с  последним  из
них, он просто вылез из пещеры и ушел к римлянам.  Его  товарищ  застыл  в
бессильной позе, потом пополз за ним следом.


   Иосифа принял полковник Павлин. Он поднял  руку  с  вытянутой  ладонью,
весело приветствуя его, словно спортсмен побежденного противника. Иосиф не
ответил. Он упал и сказал:
   - Воды.
   Они принесли ему воды, и он, - это было самым благочестивым делом в его
жизни, - он удержался и сначала произнес благословение:
   - Благословен, ты, Ягве, боже наш, все создавший чрез слово свое,  -  и
лишь после этого стал пить.
   Блаженно подставил он губы влажной  струе,  и  она  потекла  в  рот,  в
гортань, потребовал еще воды и, сожалея о  том,  что  нужно  прервать  это
наслажденье и передохнуть, пил снова. Улыбался широкой  улыбкой,  нелепой,
во  все  лицо,  и  пил.  Кругом  стояли  солдаты,  добродушно  ухмылялись,
смотрели.
   Иосифу дали немного  привести  себя  в  порядок,  накормили  и  повели,
закованного в кандалы, к фельдмаршалу. Пришлось идти  через  весь  лагерь.
Всюду теснились солдаты, всем хотелось поглядеть на вождя  врагов.  Многие
добродушно зубоскалили: так вот тот человек, который в течение семи недель
причинял им столько хлопот.  Дельный  парень.  Иные,  озлобленные  смертью
товарищей, посылали ему вслед угрозы, бешено бранились. Другие острили над
тем, что он такой молодой, худой и тонкий:
   - Ну, еврейчик, когда ты будешь висеть на кресте, мухам да птицам нечем
будет и поживиться.
   Иосиф, изможденный, со свалявшимися волосами и грязным пухом на  щеках,
медленно брел сквозь весь этот шум; угрозы и остроты не затрагивали его, и
многие опускали глаза под взглядом его печальных воспаленных глаз. А когда
кто-то на него плюнул, он не сказал обидчику  ни  слова,  только  попросил
сопровождавшую его охрану стереть плевок, ведь он  закован  в  кандалы,  а
являться в таком виде к фельдмаршалу не подобает.
   Однако дорога через лагерь показалась  ему  долгой.  Палатки,  палатки,
любопытные солдаты. Затем лагерный алтарь, а перед ним насильнические орлы
трех легионов -  неуклюжие,  золотые,  враждебные.  Затем  опять  палатки,
палатки. Ослабевшему было очень трудно держаться прямо, но Иосиф взял себя
в руки и шел, выпрямившись, весь долгий путь позора.
   Когда Иосиф наконец  достиг  палатки  вождя,  он  увидел  здесь,  кроме
Павлина, еще только  одного  молодого  человека  с  генеральским  значком;
невысокий,  но  широкоплечий  и  крепкий,  круглое  открытое  лицо,  резко
выдающийся треугольником, короткий подбородок. Иосиф сразу же узнал  Тита,
сына фельдмаршала. Молодой генерал шагнул ему навстречу.
   - Мне очень жаль, - сказал  он  великодушно,  любезно,  -  что  вам  не
повезло.  Вы  дрались  превосходно.  Мы  вас,  евреев,  недооценивали,  вы
превосходные бойцы. - Он заметил, как Иосиф изнурен, предложил ему  сесть.
- Жаркое у вас лето, - сказал он. - Но в палатке у нас прохладно.
   В это время из-за разделявшего палатку занавеса вышел сам  Веспасиан  в
удобной просторной одежде; с ним была представительная  решительная  дама.
Иосиф встал, попытался приветствовать их по  римскому  обычаю.  Но  маршал
добродушно покачал головой.
   - Не трудитесь. Вы чертовски молоды, еврейчик. Сколько же вам лет?
   - Тридцать, - отвечал Иосиф.
   - Видишь, Кенида, - усмехнулся Веспасиан, - чего можно  достичь  уже  в
тридцать лет.
   Кенида недоброжелательно рассматривала Иосифа.
   - Этот еврей не очень-то мне нравится, - заявила она откровенно.
   - Она вас терпеть не  может,  -  пояснил  Веспасиан,  -  уж  очень  она
испугалась, когда вы хватили меня по ноге  каменным  ядром.  Впрочем,  это
была ложная тревога, уже ничего не заметно.
   Но когда он подошел к Иосифу, тот увидел, что Веспасиан все еще  слегка
хромает.
   - Дайте-ка вас пощупать, - сказал тот и  принялся  ощупывать  его,  как
раба. - Худ, худ, - констатировал он, сопя. - Наверное, вам пришлось много
кой-чего выдержать.  А  могло  бы  достаться  и  дешевле.  Вообще  у  вас,
по-видимому, весьма бурное прошлое, молодой человек. Мне рассказывали. Эта
история с тремя якобы невинными, которая потом так расстроила нервы нашему
Цестию Галлу. Да, много кой-чего.
   Он был доволен. Он думал о том, что без трех  старцев  этого  молодчика
губернатор Цестий едва ли был бы отозван  и  сам  бы  он  тогда  здесь  не
находился.
   - А как вы думаете, молодой человек, - спросил он игриво,  -  идти  мне
теперь же на Иерусалим? Мне хочется посмотреть великое субботнее  служение
в вашем храме. Но вы с вашей Иотапатой  очень  задержали  меня!  Уж  скоро
осень. И если в Иерусалиме такие же упрямцы как  вы,  начнется  прескучная
канитель.
   Это было брошено на ходу, шутя.  Но  Иосиф  видел  внимательный  взгляд
светлых глаз на широком морщинистом, крестьянском лице, он  слышал  шумное
дыхание и внезапно понял, словно озаренный  молниеносной  интуицией:  этот
римлянин в тайниках своей души вовсе не хочет идти на  Иерусалим,  ему  не
нужна быстрая победа над Иудеей, и, глядя на него, видно, что он не  легко
отдает однажды добытое. Он желает сохранить при себе свое войско, свои три
замечательных, сработавшихся легиона. Если поход будет окончен, у него  их
просто отбегут, и тогда конец его командованию. Иосиф видел ясно:  генерал
Веспасиан не хочет идти в этом году на Иерусалим.
   Это познание дало ему новый импульс. Пережитое им в пещере еще  жило  в
его душе. Он чувствовал, что  только  теперь  ему  придется  по-настоящему
бороться за свою жизнь, и знание того, что  Веспасиан  не  хочет  идти  на
Иерусалим, дает ему в этой  борьбе  небывалое  преимущество.  Он  произнес
тихо, но с большой твердостью:
   - Я говорю вам, генерал  Веспасиан,  в  этом  году  вы  не  пойдете  на
Иерусалим. Вероятно, не пойдете и в будущем. - И, напряженно  глядя  перед
собой,  медленно,  с  трудом  извлекая  из  себя  слова,  добавил:  -   Вы
предназначены для большего.
   Все были поражены неожиданностью его слов: этот еврейский  офицер,  так
безупречно  сражавшийся,  избрал  странный  способ  выражаться.  Веспасиан
сощурился, внимательно посмотрел на своего пленника.
   - Скажи пожалуйста! - протянул он насмешливо. - Выходит, пророки еще не
перевелись в Иудее!
   Но насмешка в его старческом, скрипучем голосе была едва слышна, в  нем
было скорее поощрение, доброжелательство. Много странного в этой Иудее.  В
Генисаретском озере жила рыба, которая кричала;  все,  что  ни  сажали  на
содомских полях, чернело и рассыпалось прахом;  Мертвое  море  держало  на
своей поверхности любого человека - умел он плавать или не умел. Все здесь
было необычайнее, чем где-либо. Почему бы и этому молодому еврею, хотя  он
хороший дипломат и солдат, не быть немного юродивым и жрецом?
   Тем временем мысль Иосифа лихорадочно  работала.  В  присутствии  этого
римлянина, в чьих руках была жизнь пленника, из глубин  подсознания  этого
пленника вставали слова давно заглохшие, слова простодушных тяжелодумов из
капернаумской харчевни. Он лихорадочно напрягался, - ведь речь шла  о  его
жизни, - и то, что те лишь смутно предчувствовали, вдруг встало перед  ним
в мгновенном озарении с необычайной ясностью.
   - В Иудее мало пророков, - возразил он,  -  и  их  речения  темны.  Они
возвестили нам, что мессия должен выйти из Иудеи. Мы их неверно  поняли  и
начали войну. Теперь, когда я стою перед вами, консул  Веспасиан,  в  этой
вашей палатке, я понимаю подлинный  смысл  их  слов.  -  Он  поклонился  с
большим почтением, но голос его продолжал звучать смиренно  и  скромно.  -
Мессия должен выйти из Иудеи, но он не еврей. Это вы, консул Веспасиан.
   Все находившиеся в палатке опешили от этой  дерзкой,  авантюристической
лжи. О мессии слышали и они, весь Восток был полон слухами. Мессия был тем
полубогом, о котором грезила эта часть света, тем,  кто  восстанет,  чтобы
отомстить Риму за порабощение Востока. Загадочное существо,  таинственное,
сверхземное, немного нелепое, как все порождения восточного  суеверия,  но
все же влекущее и грозное.
   Рот  Кениды  приоткрылся,  она  встала.  Ее  Веспасиан  -  мессия?  Она
вспомнила про побег на священном дубе. Об этом обстоятельстве  еврей  едва
ли мог знать. Она смотрела на Иосифа в упор, недоверчиво, растерянно.  То,
что он сказал, было нечто великое и радостное, созвучное ее  надеждам;  но
этот человек с Востока продолжал ей казаться жутким.
   Молодой  генерал  Тит,  фанатик  точности,  любил  закреплять   людские
высказывания;  стенографировать  разговоры  стало  для  него  механической
привычкой. Записывал он и этот разговор. Но  сейчас  он  удивленно  поднял
глаза. Он огорчился бы, если бы этот молодой храбрый солдат вдруг оказался
шарлатаном. Нет, не  похоже.  Может  быть,  несмотря  на  свою  простую  и
естественную манеру, он одержимый, подобно  многим  людям  Востока?  Может
быть, долгий голод и жажда свели его с ума?
   Веспасиан смотрел своими  мужицкими  глазами,  светлыми  и  хитрыми,  в
почтительные глаза Иосифа. Тот выдерживал его взгляд долго, долго. Пот лил
с него, хотя в  палатке  было  отнюдь  не  жарко,  оковы  теснили,  одежда
раздражала кожу. Но он выдержал взгляд Веспасиана. Он знал  -  эта  минута
решающая.  Быть  может,  римлянин  просто  отвернется,  рассерженный   или
скандализованный, и велит  отправить  его  на  крест  или  на  невольничий
корабль,  везущий  рабов  для  египетских  каменоломен.  Но,  может  быть,
римлянин ему и поверит. Он должен ему поверить. И пока Иосиф ждал  ответа,
он торопливо про себя молился:  "Боже,  сделай  так,  чтобы  римлянин  мне
поверил. Если ты не хочешь этого сделать ради меня, так сделай ради  храма
твоего. Ведь если римлянин поверит, если он в этом году действительно  уже
не пойдет на Иерусалим, то может быть, твой город и твой храм еще  удастся
спасти. Ты должен, господи, сделать, чтобы римлянин поверил. Ты должен, ты
должен". Так стоял он, молясь, трепеща за свою  жизнь,  выдерживая  взгляд
фельдмаршала, ожидая в невероятном напряжении его ответа.
   А римлянин сказал только:
   - Ну, ну, ну, полегче, молодой человек.
   Иосиф облегченно вздохнул. Веспасиан не отвернулся, он не приказал  его
увести.  Иосиф  выиграл.  Тихо,  стремительно,  полный   уверенности,   он
настойчиво продолжал:
   - Прошу вас, верьте мне. Только  потому,  что  я  должен  был  вам  это
сказать, не пробивался я к Иерусалиму, как предполагалось по нашему плану,
а остался до конца в Иотапате.
   - Глупости, - проворчал Веспасиан. - Никогда  бы  вам  не  пробиться  к
Иерусалиму.
   - Я получал письма из Иерусалима и посылал письма, - вставил  Иосиф,  -
значит, я смог бы и сам туда пробраться.
   Тит со своего места у стола заметил с улыбкой:
   - Мы перехватывали ваши письма, доктор Иосиф.
   Тут скромно вмешался Павлин:
   - В одном  из  перехваченных  писем  было  написано:  "Я  продержусь  в
крепости Иотапата семижды семь дней". Мы над  этим  посмеялись.  Но  евреи
продержались в крепости семь недель.
   Всех охватило раздумье. Веспасиан, ухмыляясь, смотрел на Кениду.
   - Что ж, Кенида... - сказал он, - в сущности, ведь этот молодчик и  его
трое невинных - причина того, что бог Марс, перед самым финалом, все же не
оскандалился со своим дубовым побегом.
   Маршал - человек просвещенный. Но почему бы ему, если это  не  нарушает
его планов, и  не  поверить  в  предзнаменования?  Конечно,  люди  не  раз
ошибались, толкуя такие предзнаменования, но существуют, с другой стороны,
крайне  убедительные  рассказы  о  потрясающей   прозорливости   некоторых
ясновидцев. Что касается лишенного образа еврейского  бога,  обитающего  в
своем загадочном святая святых Иерусалимского храма, то  почему,  если  от
имени этого бога человеку сообщаются вещи, столь созвучные его собственным
планам, непременно пропускать их мимо ушей? Веспасиан до  сих  пор  и  сам
хорошенько не знал, хочет ли он идти на Иерусалим или  нет.  Правительство
настаивает  на  том,  чтобы  поход  был  закончен  этим  же   летом.   Но,
действительно, не только ему лично, айв интересах государства будет  жаль,
если восточная армия, которую он  теперь  так  хорошо  вымуштровал,  снова
будет раздроблена и попадет в сомнительные руки. В сущности, этот парень с
его упрямой Иотапатой оказал ему большую  услугу,  и  бог,  говорящий  его
устами, неплохой советчик.
   Иосиф же расцвел, словно высохшее поле под дождем. Бог был  милостив  к
нему: ясно, что полководец поверил. А почему бы и нет? Этот стоящий  перед
ним человек был действительно тем, о  ком  возвещено,  что  он  выйдет  из
Иудеи, чтобы править миром. Разве в Писании не сказано: "Ливан  попадет  в
руки могущественного"? (*91) И еврейское слово "адир" -  могущественный  -
не значило ли то же самое, что цезарь, император? Разве можно найти  более
подходящее, исчерпывающее определение для  этого  широкоплечего,  хитрого,
спокойного человека? Иосиф склонил голову перед римлянином, склонил низко,
приложив руку ко лбу. Обетование о мессии и древнее загадочное пророчество
о том, что Ягве поразит Израиль, чтобы освободить его,  -  одно  целое,  и
этот римлянин пришел, ч