гает
расстаться мирно, не на глазах всего Рима. Она  ничего  не  ответила,  она
ждала с холодным выражением лица.
   Смущенно  стоял  Иосиф  в  крытой  галерее,   окруженный   только   что
написанными головами Фабулла. Здесь не могло возникнуть никакого контакта,
здесь   каждое   слово,   каждое   движение   становилось   деревянным   и
неестественным. В глубине галереи был разбит  тщательно  ухоженный  сад  с
каменными скамьями и сиденьями. Он охотно сел бы,  но  она  не  предложила
ему. Она стояла, заставив стоять и его. Четко и стройно выступали в чистом
воздухе контуры ее фигуры. Оба были словно на сцене. Он ненавидел  ее,  он
ненавидел себя, напрасно он не посоветовался с Маруллом, напрасно  пришел.
Но он здесь и должен говорить.
   Он  готов,  сказал  Иосиф,  согласиться  на  развод  и  выплачивать  ей
содержание, удовлетворять ее благоразумные требования.  Он  имеет  в  виду
ренту в сорок тысяч сестерциев. Это составит две трети его доходов.  Кроме
того, он готов, - ему было очень трудно выговорить вслух это  предложение,
- также оплатить бюст, сделанный Василием, и эти вот фрески Теона. Правда,
он не сможет сразу добыть  нужную  сумму,  но  относительно  сроков  можно
договориться.
   - Хорошо, - сказала Дорион, наслаждаясь выражением борьбы и унижения на
его бритом, взволнованном лице.
   - К тебе же у меня только одна просьба, - продолжал он.  -  Мои  друзья
советуют  мне  усыновить  Павла.  Прошу  тебя  дать  свое   принципиальное
согласие.  Это  значительно  упростит  процедуру  и   сделает   ее   менее
неприятной.
   Дорион посмотрела на него холодными светлыми глазами. Ее губы  медленно
скривились. Она улыбнулась. Она  засмеялась.  Она  расхохоталась  звонким,
дребезжащим, насмешливым, злым смехом, громким, долгим.  Она  наслаждалась
предложением Иосифа и наслаждалась своим  смехом.  Наверно,  ее  смех  был
приятен  ее  отцу  Фабуллу,  наверно,  его  три  головы  на  стенах   тоже
наслаждались им.
   На другой день Дорион рассказала своему другу Аннию, как  беспомощно  и
по-мальчишески вел себя Иосиф, каким жалким и  ничтожным  он  стоял  перед
ней. Она была полна огромной, буйной  радости  и  снова  начала  смеяться.
Анний вторил ей. Смеясь,  рассказал  он  своему  кузену  Флавию  Сильве  о
нелепом предложении Иосифа усыновить Павла.  Флавий  Сильва  сначала  тоже
рассмеялся. Но затем он сообразил, что евреи - ужасные фанатики  и,  кроме
того, дьявольски хитры; когда дело коснется их  суеверий,  они  ухитряются
белое сделать черным.
   Дорион рассказала о намерениях Иосифа и старому Валерию, поэту. Валерий
тоже смеялся, но его смех звучал угрюмо. Ведь в наш век разложения следует
ждать самого худшего. Все может случиться в  такие  времена,  когда  еврей
величает себя римским всадником, а подлинные римляне, потомки Энея  (*65),
лишенные своего сана, вынуждены подчиняться экспедитору и унижать восковые
бюсты своих предков. Его не удивит, - продолжал он,  -  если  римский  суд
удовлетворит требование еврея  сделать  обрезание  римлянину.  Еще  старик
Сенека, впрочем, дурной человек, но иногда находивший удачные формулировки
и искупивший свою распутную жизнь  достойной  смертью  (*66),  справедливо
заметил, что побежденные евреи диктуют победившим римлянам свои законы.
   Старик Валерий отнесся  к  сообщению  Дорион  настолько  серьезно,  что
обратился  к  Гельвидию,  вождю  сенатской  оппозиции,   особенно   строго
требовавшему  соблюдения  принципов  традиционной  национальной   юстиции.
Гельвидий не смеялся над притязаниями Иосифа, наоборот, он  разразился  по
поводу приходящей в упадок знати и оевреившегося  сената  рядом  горестных
сентенций, которые были приятны сердцу Валерия. Но и Гельвидий не  слишком
серьезно  отнесся  к  делу.  Он  посоветовал  старику  обратиться  к   его
юрисконсульту. Он не думает, чтобы ему пришлось самому выступать на суде в
качестве адвоката по этому делу, и  считает,  что  бракоразводный  процесс
Дорион будет победоносно закончен, прежде чем противник успеет  продвинуть
дело об усыновлении.
   Однако оказалось, что целый ряд ловких и влиятельных лиц  работают  над
тем, чтобы затянуть  бракоразводный  процесс.  Адвокатом  Иосифа  выступил
некий Публий Нигер. Вскоре  друзьям  Дорион  удалось  докопаться,  что  за
Публием  Нигером  стоит  некий  Кальпурний  Сальвиан,  а  за   Кальпурнием
Сальвианом - некий Клиний Макрон. Прошло долгое время,  прежде  чем  из-за
всех этих имен вынырнул Оппий  Котта  и  канцелярия  Юния  Марулла.  Когда
друзья Дорион это обнаружили, никто уже не смеялся над притязаниями Иосифа
усыновить мальчика Павла.


   Модель "Большой Деборы" подвигалась,  но  требовала  больше  времени  и
труда, чем оба мальчика предполагали. А когда  наконец  она  была  готова,
выяснилось, что ее нельзя практически использовать. Правда, ее можно  было
передвигать вверх и вниз под любым  углом,  но  при  выстреле  она  делала
неопределенный  своевольный  поворот  и  не  желала  слушаться.   Мальчики
испробовали и то и се, -  безуспешно.  Уже  товарищи,  пронюхавшие  об  их
опыте, начинали насмешливо спрашивать, не провалилась ли модель в клоаку.
   Наконец оба должны были признать, что им одним не  справиться,  что  им
необходимо обратиться за советом к специалисту. Иосиф  исключался,  -  они
хотели сделать ему сюрприз, показав уже  готовую  модель.  Оставался  отец
Константина, полковник Лукрион.
   После первой робкой попытки оправдать отца Константин больше никогда не
заговаривал с другом о грубой обиде, нанесенной полковником Симону. Но  он
не мог отделаться от некоторого чувства вины. Тем временем  Симон  не  раз
имел  случай  показать  свое  превосходство;  ему  действительно   удалось
протащить своего друга во время игр в Амфитеатр и заработать серую  белку.
И теперь Константину  хотелось  уладить  тогдашнее  глупое  недоразумение.
Поэтому их беспомощность перед "Большой Деборой"  была  ему  до  известной
степени на руку. И вот однажды, когда Симон, после бесчисленных и  тщетных
попыток, уселся на деревянную подставку орудия  и  покорно  констатировал:
"Клянусь Герклом, дерьмо", - Константин собрался с духом, ударил Симона по
плечу и сказал с напускной уверенностью:
   - Ну, брат, пошли к моему старику.
   Симон  не  забыл  той  неистовой  брани,  которой  его  некогда  осыпал
полковник Лукрион, и своего решения объясниться с капитаном по поводу этой
оскорбительной болтовни. Он тоже только ждал подходящего случая.  Поэтому,
когда товарищ предложил пойти к  отцу,  он  покосился  на  него,  медленно
поднялся, постоял, расставив ноги, подбоченясь, как делал это обычно перед
тем, как принять какое-нибудь решение, и заявил после короткого раздумья:
   - Идет.
   Мальчики отправились к полковнику Лукриону. "Большую Дебору" они тащили
на веревке, гордые интересом, который возбуждала странная машина. Симон не
мог насладиться этим вниманием. Он был  занят  соображениями  о  том,  как
надлежит молодому человеку в его положении держаться достойнейшим  образом
с полковником. После отъезда  Береники  антисемитские  настроения  в  Риме
усилились; теперь повсюду распевали  куплет  с  припевом:  "Хеп,  хеп",  с
которым некогда римские солдаты шли  на  приступ  Иерусалима  и  храма,  -
первые  буквы  оскорбительного  возгласа:  "Hierosolyma  est  perdita"   -
"Иерусалим погиб". На всех углах и перекрестках раздавалось:

   Что у евреев в храме?
   Свинья, хеп, хеп, свинья.
   Зачем же она в храме?
   Она воняет, как еврей.
   Хеп, хеп, Апелла, хеп.

   Даже Симон, как ни был он любим в своем районе,  все  же  испытывал  на
себе возрастающую ненависть к евреям. Но это не очень  задевало  его.  Его
отец Иосиф имел кольцо знати второго ранга и, наверно, даже за столом Кита
был не из последних. Поэтому, когда Симона называли еврейской свиньей,  он
отругивался: "А ты сын живодера и старой шлюхи", или нечто в этом роде - и
считал, что полностью отплатил и что инцидент исчерпан. Для него еврейская
проблема сводилась к предстоящему объяснению с полковником  Лукрионом,  он
решил выйти с честью и из этого спора.
   Сам полковник Лукрион, как  ни  были  ему  противны  евреи,  скучал  по
ловкому и смышленому Симону; он, как и все, в  глубине  души  любил  этого
мальчика. Что ж, этот  парнишка  исключение,  говорил  он  обычно  себе  и
другим. И все же полковник находил вполне естественным, что во время  чумы
грубо обошелся с мальчиком. Это было просто долгом самосохранения, ибо  во
время эпидемии не следует раздражать богов и он, Лукрион, не виноват,  что
Симон - еврей.
   Когда оба мальчика явились к нему, он шумно  приветствовал  их.  Модель
увлекла сердце  старого  артиллериста.  Очень  скоро  он  нашел  ошибку  в
конструкции. Он сам помогал им стругать и  вырезать.  Теперь  можно  будет
испытать модель. Это было сделано на улице, перед домом Лукриона.  Он  сам
катал пули из хлеба, собрались зрители, он командовал, как во  время  боя:
"орудие - готовьсь" или "орудие -  пли".  И  смотри-ка,  "Большая  Дебора"
заработала! Они стреляли по голубям и воробьям, убили одного  голубя,  это
было необыкновенным торжеством.
   Однако  ни  уважение  к  артиллерийскому  таланту  полковника,  ни  его
свирепость не  могли  помешать  храброму  Симону  потребовать  объяснений.
Поэтому, когда пробная стрельба  была  окончена,  он  четко  завершил  эту
первую половину их встречи, удовлетворенно заявив:
   - Отлично, значит, все в порядке,  -  затем  воинственно  повернулся  к
Лукриону, поднял на него глаза и спросил вызывающе: - А теперь,  полковник
Лукрион, объясните, как это я заражаю своим дыханием воздух и  почему  это
каждый становится прокаженным, кто ко мне приближается?
   С  минуту  полковник  растерянно  смотрел  на  мальчика,  сидевшего  на
деревянной подставке "Большой Деборы". Затем он вспомнил, что  именно  эти
упреки он делал Симону во время эпидемии, и ответил, шумно расхохотавшись:
   - Ну, это же ясно. Оттого что ты еврей.
   - Почему это ясно? - настаивал Симон. - Разве  вы  видели  кого-нибудь,
кто заразился бы от прикосновения к еврею?
   - Но ведь и чума-то вся, - назидательно и высокомерно заявил полковник,
- только потому и пришла к нам, что Кит вознамерился жениться на  еврейке.
Если одно только намерение вызвало  мор,  то  какая  же  должна  наступить
эпидемия при действительном соприкосновении!
   Сначала Симон не знал, что ответить на подобный аргумент.
   - Как же так, - продолжал он задумчиво расспрашивать,  -  вы  считаете,
что евреи вызывают небесный гнев?
   - Да не ломайся, - рассердился Лукрион. - Это всем известно. Во-первых,
потому  что  они  банда  пакостников  и,   во-вторых,   потому   что   они
придерживаются нечестивых, злобных суеверий.
   - Как это мы банда пакостников? - спросил вежливо и настойчиво Симон.
   Лукрион покраснел.
   - Вы - лентяи, - начал  он  детализировать  свое  обвинение.  -  Каждый
седьмой день вы лентяйничаете и нажираетесь  деликатесов.  К  тому  же  вы
имеете  нахальство  называть  это  бездельничанье  субботой,  что   значит
"Смерть, УБийство и ОТрава", потому что ведь это вы заразили город  чумой.
Кроме того, вы похотливые, похотливее самого  похотливого  козла.  Но  еще
больше в вас самомнения. Поэтому вы не прикасаетесь ни к одной нееврейке.
   Симон, озлобленный, сидел на своем орудии и напряженно думал.
   - Я не похотлив, - сказал он наконец воинственно.
   - Я и не имел в виду тебя, - уклонился полковник.
   Симон  соображал.  Он  любил  обстоятельность  и  не  мог   так   скоро
удовлетвориться разъяснениями полковника.
   - А почему суеверие? - спросил он.
   - Потому что вы воздаете божеские почести ослу, - крикнул  рассерженный
таким притворным невежеством полковник. - Потому что вы убиваете греческих
мальчиков. Потому что у вас любая свинья  может  быть  спокойнее  за  свою
жизнь, нежели порядочный нееврей.
   - Клянусь Герклом, - сказал Симон, - что-то не замечал до сих пор.
   Лукрион недоверчиво посмотрел на мальчика. Но у Симона был  такой  вид,
что его действительно невозможно было заподозрить в притворстве.
   - Может быть, они тебе пока не говорили, - заметил полковник, -  потому
что  ты  еще  слишком  молод.  -  И  чтоб  прекратить  всякие   дальнейшие
возражения, добавил: - В Иудее стояло восемьдесят тысяч настоящих  римских
солдат. Они видели все это своими собственными,  римскими  глазами.  Кроме
того, ведь ясно: кто исповедует истинную религию - побеждает. Может  быть,
вы победили? Ну так, значит, у вас не религия, а суеверие. Понятно?
   К сожалению, Симон сразу не мог придумать удачного ответа.
   - Вы великолепный офицер,  полковник  Лукрион,  -  возразил  он.  -  Но
все-таки иудаизм - замечательная штука.
   Этот разговор испортил Симону всю радость,  доставленную  ему  орудием.
Аргументы  полковника  уязвили  его  гордость.  Если  человек  так  хорошо
разбирается в орудиях, то должна же быть какая-то правда и в его  доводах.
Он хотел  было  спросить  своего  отца.  Интерес,  проявленный  Иосифом  к
"Большой Деборе", ободрил его. Два-три  раза  собирался  он  поделиться  с
отцом своими гнетущими сомнениями, но не мог преодолеть робости перед этим
важным, серьезным господином.  Он  чувствовал,  каким  замкнутым  остается
Иосиф, несмотря на всю свою приветливость. Если бы Иосиф больше  раскрывал
перед ним ум и сердце, мальчик, наверное, решился бы заговорить  с  отцом;
он был настолько поглощен своими мыслями, что даже посторонний заметил бы,
как его гнетет тайная забота. Но Иосиф был захвачен борьбой за своего сына
Павла, он ничего не заметил, он оставил своего сына Симона наедине  с  его
тревогами.
   Тот обратился  наконец  к  Алексию.  Рассказал  ему,  в  чем  полковник
обвиняет евреев, и просил "под честным словом" сказать,  есть  ли  в  этих
обвинениях  относительно  осла  и  убийства   греческих   мальчиков   хоть
какая-нибудь правда. Алексий в глубине души сердился на  Иосифа,  что  тот
так забросил сына. В мягких, спокойных словах он объяснил Симону, что  это
глупая и убогая клевета. Божества  других  народов  легко  постижимы,  это
божества определенной группы и каждому зримы, также и  глупцам;  их  можно
одаривать, когда они помогают, бранить и  бить,  когда  они  отказывают  в
помощи. Но бог  Ягве  незрим  и  понятен  только  тем,  кто  хоть  немного
напрягает свою мысль. Это не такой  бог,  которого  просто  наследуешь  от
отца. Это бог всего мира, но понятен лишь тем, кто дает себе  труд  понять
его. Поэтому лентяи и глупцы охотно оскорбляют его почитателей. Но и среди
римлян и греков многие уже признали его. Это бог для людей, взгляд которых
проникает в будущее, и скоро наступят времена, когда все  познают  его,  и
тогда не будет различий между римлянами, греками, египтянами или  евреями.
И теперь уже совершенно не к чему делать  подобные  различия,  и  настанет
время, когда будут  считать  глупцами  тех,  кто  утверждает,  будто  один
человек лучше или хуже другого, потому что он принадлежит к тому или иному
народу.
   Симон это обдумал, понял и решил,  что,  собственно,  все  это  мог  бы
сообразить и Лукрион. Такой умный человек, и  к  тому  же  артиллерист,  в
сущности, обязан трижды высморкаться, прежде чем поверить в подобный вздор
о евреях, да еще распространять его. Он решил наказать полковника  за  его
наглое и ленивое легковерие.
   Среди сокровищ, привезенных им из Иудеи, был корень, обладающий  особым
свойством. Этот корень он растер в порошок, а  порошок  потихоньку  всыпал
своему товарищу Константину  непосредственно  перед  его  уходом  домой  в
завернутый рукав его верхней одежды. Он знал, что Константин, придя домой,
немедленно переоденется,  а  его  платье  будет  вывернуто,  проветрено  и
тщательно убрано.
   Все случилось так, как хотел Симон. Когда  полковник  Лукрион  собрался
сесть за стол, его жена начала чихать, потом он сам, потом Константин.
   - Да будет нам во благо! - воскликнул полковник, ибо чихание  считалось
хорошей приметой.
   Но хорошая примета длилась слишком долго. Пришел раб и подал кушанья, а
хорошая примета все продолжалась. Полковник помахал рабу, чтобы тот  опять
унес кушанья и подогрел их,  но  раб  не  понял  его,  а  потом  сам  стал
принимать участие в  хорошей  примете.  Кушанья  остывали,  а  примета  не
прекращалась.
   Измученные, они в конце концов все прикорнули, кто на стульях,  кто  на
полу. Все еще задыхаясь, полковник без видимой связи спросил Константина:
   - Ты виделся с Симоном?
   Константин был не слишком хитер, но даже он понял ход мыслей отца.
   - Считал ты, по крайней мере, - спросил  полковник,  все  еще  учащенно
дыша, - сколько раз ты чихнул?
   Дело в том, что, если число чиханий делилось на  шесть,  это  считалось
особенно хорошей приметой.
   - Восемьдесят пять, - сказал Константин наугад; он не считал.
   Сам полковник насчитал сто тридцать два чихания, но он  был  не  вполне
уверен и хотел получить подтверждение от Константина.
   - Я тебя научу, - закричал он, - как мне портить мою хорошую примету, -
схватил Константина за шиворот и высек, насколько хватило  его  истощенных
сил.
   Константин, встретив своего друга на следующий день, ничего  не  сказал
ему о происшедшем. Но внезапно, без всякого видимого повода, выругался:
   - Дерьмо, еврейская свинья, - и пребольно ткнул  под  ребра  миролюбиво
шагавшего рядом с ним товарища.
   Тут Симон понял, что  все  вышло  согласно  его  желанию,  и  в  драке,
завязавшейся после удара Константина,  обошелся  с  ним  снисходительно  и
великодушно.


   В течение этих недель Иосиф не раз пытался серьезно приняться за работу
по отбору огромного материала для "Всеобщей истории еврейского народа". Но
ему не удавалось сосредоточиться. Мысли  все  время  возвращались  к  сыну
Павлу. Все вновь и вновь представлял он себе с горечью, каким уверенным он
был бы в своей тяжбе, если бы Береника восседала на  Палатине.  Потом  ему
опять начинало казаться, что если его надежды на Беренику рухнули, то  это
даже хорошо, это значит,  что  провидение  печется  о  нем.  Его  мечты  о
духовном господстве Израиля стали грубо  материальными,  ему  понадобились
суетные, аляповатые символы, как, например, его бюст  в  библиотеке  храма
Мира, - теперь со всем этим надолго покончено, и это хорошо.
   Работа не двигалась с места.  Новый  секретарь,  сириец  Магон,  больше
мешал ему, чем помогал. Его греческий  язык  был  безукоризнен,  но  лишен
музыки. Фразы, которые строил с ним Иосиф, точно воспроизводили мысли,  но
в них недоставало той напевности, которую им придавал Иосиф на  арамейском
и еврейском языках. Иосиф мучительно страдал от собственного неуменья, ему
недоставало Финея.
   Все же в течение некоторого времени он  принуждал  себя  к  планомерной
работе в определенные часы. Но настал день,  когда  он  не  выдержал.  Уже
много недель он не видался со своим сыном Павлом. Мысленно он рисовал себе
стройного, смугло-бледного, нежного и сильного мальчика, слышал его голос.
Он больше не  мог  отдаваться  безрадостной  работе.  Нужно  вырваться  из
города, подышать воздухом.
   Добраться до Альбана было ближе всего по Аппиевой дороге. Но он миновал
Латинские ворота и приказал провезти себя большой кусок пути по  Латинской
дороге.  Только  перед  самым  Ферентином  велел  он  кучеру  свернуть   к
Альбанскому озеру (*67). В его намерения не входило увидеться с Дорион или
с Павлом, но кто мог помешать ему, по крайней мере, дышать одним  воздухом
с сыном?
   Он  прогуливался  по  холмистой  местности.  Перед   ним   расстилалось
прелестное озеро, вдали поблескивало море, а здесь пышно высились обширные
белые здания принца. Иосиф был городским жителем, красивый  ландшафт  мало
говорил ему. Стоял уже конец лета, было довольно прохладно,  скоро  начнет
темнеть. Он шел вперед, задумавшись, полный усталой горечи.
   А вон там вилла Дорион. Если бы спросили его совета,  он  предложил  бы
построить дом выше, величествен