ожидал насмешливого возражения издателя,  что  при
теперешнем положении дел Иосифу пристойнее  было  бы  жертвовать  на  храм
Юпитеру или Минерве, чем Ягве. Но Регин воздержался от  всяких  колкостей.
Он удовольствовался коротким "ладно", сел и выписал деньги.
   Потом он сказал:
   - Бранитесь, Иосиф,  проклинайте,  облегчите  себе  душу.  Вы  поистине
побитый человек.
   Он  сказал  это  без  насмешки,  полный  искреннего  сочувствия.  Иосиф
удивленно взглянул на него. Что разумел под этим Клавдий Регин? Финансисту
было не свойственно пускаться в сентиментальные излияния по поводу  такого
факта, как отказ от Павла. Что он имел в виду?
   - Я не понимаю вас, - сказал Иосиф зло, недоверчиво.
   - Я горько упрекал себя, - сказал Регин, -  что  не  отговорил  вас  от
аудиенции. Я должен был предвидеть, что подобное предприятие не  может  не
обернуться бедой.  Вы  действительно  облегчили  этому  человеку  решение,
казавшееся ему до сих пор таким  трудным.  Можно  было  ожидать,  что  сын
Веспасиана за одолжение, оказанное вам лично, заставит жестоко поплатиться
все еврейство.
   Иосиф тотчас же понял. Но он стоял растерянный и беспомощный; удар  был
слишком  неожиданный.  То,  что  сказал   Регин,   совершенно   верно,   и
бессмысленно не признавать этого. После того как Тит даровал ему Павла, он
почувствовал себя вправе даровать своим римлянам закон против обрезания.
   - И он поспешил, -  продолжал  Регин,  словно  желая  подчеркнуть  свои
слова. - Еще в тот день, когда Тит поручил  Цецилию  дать  заключение,  он
уведомил консула о том, что не наложит на законопроект Антистия "вето".
   Да, это было так  ясно,  что  просто  глаза  резало.  Все  произошло  в
точности, как некогда в деле трех  старцев.  Иосиф  со  своей  злосчастной
пылкостью  облегчил  Риму   возможность   сохранить   маску   благородного
беспристрастия. Ему оказали маленькую услугу, которой он добивался,  и  за
это получили от всего еврейства то,  чего  хотели.  Тогда  Иосиф  заставил
целый народ поплатиться за свое честолюбие, теперь  народ  платил  за  его
любовь к сыну.
   Почему только посылались ему такие испытания? Почему все, что бы он  ни
предпринимал, обращалось во зло? Бесполезно об этом размышлять. Даже  этот
сидящий против него дьявольски умный человек ничего не может  на  все  это
сказать ему. "Ибо мои мысли не ваши мысли и ваши пути не мои пути" (*90).
   - Объясните мне одно, Клавдий Регин, - попросил он как будто без всякой
связи, и его голос звучал хрипло. -  Вы  же  знаете,  что  Ягве  для  меня
действительно не национальный бог, но бог всей земли. Объясните же, почему
меня так терзает то, что я  должен  отказаться  от  еврейства  моего  сына
Павла.
   - Вы хотите, чтобы вам все  давалось  даром,  -  просипел  Регин  своим
обычным брюзжащим голосом. - Вы не хотите ничем платить  за  свои  знания.
Разве вы до сих пор не заметили, что голова умнеет быстрее, чем сердце? Вы
думаете, что лучшие, новые убеждения так  легко  способны  стереть  старые
чувства, рожденные  прежним  познанием?  И  это  хорошо,  -  продолжал  он
сердито, - что за познание надо платить. Мы чтим только то, за что  дорого
заплатили. Теперь не много людей, стремящихся к новым  познаниям,  но  кто
раз заплатил за них, в том они сидят крепко.
   - Что же мне делать? - спросил Иосиф покорно, почти беспомощно.
   Регин долго молчал, затем, как всегда, лениво выговаривая слова,  но  с
непривычной бережностью, ответил:
   - Лучше всего, может быть, если бы вы, больше не думая ни о евреях,  ни
о греках, приступили к своей "Истории  иудеев".  В  еврейской  истории  вы
найдете достаточно аналогий с событиями и ситуациями вашей  личной  жизни.
Приступите ли вы к изображению Авраама или Иосифа, Иуды Маккавея или Иова,
во внутреннем понимании у вас недостатка не будет.
   Иосиф почти испугался чуткости Регина. Было что-то жуткое  в  том,  что
этот полуеврей высказывал и уточнял то, о чем Иосиф едва решался подумать.
Авраам, изгоняющий  Агарь,  Иосиф,  становящийся  любимцем  фараона.  Иуда
Маккавей, ведущий свой народ  на  войну,  Иов,  все  потерявший,  и  опять
Авраам, приносящий в жертву сына. Поистине, ему предназначено пережить всю
горечь событий и ситуаций Библии в новом, странно искаженном виде.
   Но Регин не хотел дать ему тщеславно додумать до конца эту мысль.
   - Всегда все будут вас понимать превратно, - продолжал он. - Пишите так
же без компромиссов, как вы впервые в жизни поступили сейчас.  Впрочем,  я
допускаю,  что  писать  без  компромиссов  труднее,  чем   поступать.   Но
попытаться вам следовало бы. Я всадил в вас так много  денег,  что  вправе
требовать от вас подобного эксперимента.
   Иосиф  хорошо  знал,  что  этот  человек,  несмотря  на   свою   грубую
шутливость, относится к нему благожелательнее и лучше  понимает  его,  чем
кто-либо другой. Все же он колебался.
   - Я не в силах сейчас работать, - защищался он. - Мои мысли спорят друг
с другом. Вы, может быть, и поймете меня, Клавдий  Регин,  но  боюсь,  что
никому другому я их объяснить не смогу.
   Регин сказал:
   - Вы так далеко зашли, что возврата нет. Вам остается  два  пути:  либо
окончательно отбросить все, что в вас осталось еврейского, - это не так уж
много, - и окончательно стать  греческим  писателем.  Хотите  жениться  на
девице из хорошей римской семьи? Такой брак можно бы устроить.  Отнюдь  не
оригинальное решение, но оно бы имело свои преимущества,  а  я  вернул  бы
свои деньги.
   Иосиф ждал, что Регин заговорит о втором пути. Но тот ограничился одним
"либо" и, кряхтя, нагнулся, чтобы завязать ремень сандалия. Поэтому  после
паузы Иосиф заговорил сам:
   - Я не могу работать здесь, в Риме. Я  ничего  не  вижу.  Я  ничего  не
чувствую. Мне не удалось объяснить моему сыну еврейскую историю - как же я
объясню ее другим? Было время, когда я _видел_  историю:  Моисея,  Давида,
Исайю. Теперь что-то мне застилает глаза, я уже ничего не вижу.
   Регин внимательно слушал его, но молчал. Спустя минуту Иосиф продолжал:
   - Может быть, лучше поехать в Иудею?
   Только теперь Регин наконец заговорил. Все еще  продолжая  возиться  со
своим ремешком, он процитировал Горация, и странно  зазвучали  благородные
слова на его толстых губах:

   Злая сдается зима, сменяясь вешней лаской ветра.
   Влекут на блоках высохшие днища (*91).

   - Я хочу снова увидеть Галилею, - сказал с возрастающей  решительностью
Иосиф, - новые  греческие  города  и  старые  еврейские.  Я  хочу  увидеть
опустошенный  Иерусалим.  Я  хочу  видеть  Флавия   Сильву   и   ямнийских
богословов.
   - Правильно, - сказал с удовлетворением Регин.  -  Это  и  есть  второй
путь, который я имел в виду.



ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. НАЦИОНАЛИСТ

   Робко жались побежденные иудеи в стране, дарованной им богом Ягве,  где
их теперь едва терпели и где всего полпоколения назад они были  хозяевами.
Большую часть из них убили или обратили в рабство,  а  имущество  объявили
собственностью императора. То одного, то другого  все  еще  подозревали  в
причастности к восстанию, и каждого угнетала забота, как бы  злонамеренный
конкурент или  сосед  не  возвели  на  него  подобного  обвинения.  Многие
эмигрировали. Поселки иудеев нищали, их становилось все меньше, страну все
гуще населяли сирийцы, греки, римляне. Языческие города Неаполь Флавийский
и Эммаус стали первыми городами страны, и в то  время,  как  в  Иерусалиме
царило запустение, в новой столице,  Кесарии  Приморской,  было  множество
роскошных зданий, святилищ чужеземных  богов,  правительственных  дворцов,
бань, стадионов, театров; иудеи же без особого разрешения не имели доступа
ни в Иерусалим, ни в новую столицу.
   Вместо священников Иерусалимского  храма  и  аристократов,  большинство
которых  погибло  в  этой   войне,   руководство   взяли   в   свои   руки
ученые-богословы и юристы. Верховный богослов,  Иоханан  бен  Заккаи,  для
того чтобы сохранить единство нации, изобрел хитроумный и смелый план:  он
решил заменить государство вероучением; его преемник,  Гамалиил,  трудился
энергично и осторожно над осуществлением этого плана.  Свод  ритуалов,  до
мельчайших деталей разработанный им и  его  коллегией  в  Ямнии,  связывал
иудеев друг с другом крепче, чем прежнее государство.
   Однако эта  система  вынуждала  ученых  все  более  суживать  учение  и
пожертвовать лучшей его частью - универсализмом. "Как  единоплеменник  ваш
пусть будет среди вас пришлец, и люби  его,  как  самого  себя"  (*92),  -
повелел Ягве устами Моисея, и устами Исайи: "Мало того, что ты  просветишь
сынов  Иакова,  я  поставил  тебя  светочем  для   язычников".   От   этой
космополитической миссии, которой  они  были  верны  ряд  столетий,  иудеи
начали отрекаться. Уже не всей земле несли они теперь свое благовестие, но
многие утверждали, что после разрушения храма обитель божия  -  это  народ
Израиля и что бог принадлежит только этому народу. Гнет римлян,  и  прежде
всего закон об  обрезании,  побуждали  все  большее  число  членов  ученой
коллегии примыкать к этой националистической концепции. Они пропускали  те
места, где Писание напоминало иудеям о их всемирной  миссии,  и  неустанно
повторяли те, где возвещалось о  союзе  Ягве  с  Израилем,  как  со  своим
любимым народом. Пользуясь  сводом  ритуалов,  они  придали  жизни  иудеев
национальную замкнутость. Они  запретили  им  изучать  наречия  язычников,
читать их книги, признавать их свидетельство на  суде,  принимать  от  них
подарки, смешиваться с ними через половые связи. Нечистым считалось  вино,
которого коснулась рука неиудея, молоко, которое надоила рука иноверца.  В
суровом, слепом высокомерии отделяли они все более высокими стенами  народ
Ягве от других народов земли. Этого  придерживались  почти  все  иудейские
вожди, а также сектанты - ессеи, эбиониты  (*93),  минеи,  или  христиане.
Например, человеку, которого минеи считали мессией,  Иисусу  из  Назарета,
некоторые  из  его  учеников,  в  частности  -  известный  Матфей   (*94),
приписывали слова: "На путь к язычникам не ходите и в город самарянский не
входите; а идите наипаче к погибшим овцам дома Израилева" (*95).
   И  за  короткое  время  иудеи,  которые  были  первыми,   возвестившими
населенному миру, что их бог принадлежит не им одним, а всей земле,  стали
самыми   фанатичными   партикуляристами.   Богословы   все    непреклоннее
монополизировали  учение,  все  нетерпимее  запрещали  всякие  возражения.
Правда, многие противились  этому.  Иудеи  были  искони  своевольны  -  не
единообразная  масса,  а   народ,   состоящий   из   множества   отдельных
индивидуумов и множества точек зрения. Среди них имелись традиционалисты и
новаторы,  фарисеи,  саддукеи,  ессеи,   люди   терпимые   и   нетерпимые,
последователи Гиллеля, Шаммая, люди, признававшие  только  священников,  и
люди, признававшие только пророков. С исчезновением  государства  и  храма
исчезло немало сект, но расщепление внутри иудейского народа продолжалось.
   Всегда существовали иудеи,  жадно  интересовавшиеся  познаниями  других
людей и исследовавшие  науку  других  народов.  И  теперь  они  не  желали
лишаться  этого  права.  Некоторые  вожди  иудеев,  во  главе  с   великим
мыслителем  Филоном,  в  течение  столетий  трудились   над   тем,   чтобы
органически сочетать греческую образованность с  их  собственным  учением:
"Поселить красоту Иафета (*96) в шатрах Иакова". Как, и  это  стало  вдруг
преступлением? И многие отказывались  подчиниться,  не  хотели  признавать
авторитета  богословов,  предпочитали  подвергнуться  изгнанию,   покинуть
страну, чем отречься от греческих примесей в своих познаниях.
   Но богословы не отступали от своего плана. Чтобы евреи не  растворились
среди других народов, учение  должно  было  оставаться  ясным,  единым  до
последних деталей. Должен  был  существовать  _единый_  обряд  и  _единый_
обычай, по которым можно было бы отличить иудеев от  остальных.  Следовало
всю жизнь подчинить закону, не допускать никаких отклонений.
   В вопросе о мессии существовало до сих пор множество точек зрения. Одни
верили в то, что он принесет меч, другие - пальму мира. Разные люди видели
мессию в разных лицах, и им не препятствовали  в  этом.  Теперь  богословы
предписывали верить в одного-единственного мессию,  который  должен  скоро
прийти, вышвырнуть римлян из страны, восстановить  Иерусалим  и  заставить
все народы признать бога Израиля.
   Но  существовали  люди,  минеи,  или  "верующие",  называвшиеся   также
христианами, которые  утверждали,  что  мессия  уже  пришел;  правда,  его
царство - не от мира сего, он, наоборот, пришел показать всему народу путь
благодати, так чтобы не только ученые, но всякий, даже  нищий  духом,  мог
познать Ягве. Но мессии не поверили, его отвергли и в конце концов убили.
   Некоторые пророчествовали об этом еще до разрушения храма, но привлекли
мало последователей.  Теперь  они  говорили:  "Вот  видите,  священники  и
богословы  убили  мессию,  поэтому  Иерусалим  и   разрушен".   И   многие
задумывались: "Разве  они  не  правы?  Разве  действительно  священники  и
богословы не преисполнены всезнайства и высокомерия? Иначе трудно  понять,
почему Ягве разрушил свой храм и отдал свой народ во власть язычников".
   Дальнейшее учение минеев тоже легко находило доступ к мыслям и чувствам
людей. Богословы подчиняли жизнь  закону,  шестистам  тринадцати  основным
повелениям и запретам, каждое из которых распадалось  на  множество  более
мелких  предписаний;  согласно  этим  сотням  маленьких,  но  обязательных
обрядов и молитв, был распределен весь день, с утра до поздней ночи, и  за
каждое нарушение грозила кара на том и на  этом  свете.  Минеи,  наоборот,
учили, что, конечно, хорошо жить по закону, но достаточно верить в мессию,
давшего людям искупление, чтобы за лишения в этой жизни получить награду в
сладостной жизни за гробом, и очень многие следовали новому, более мягкому
учению.
   Богословам  приходилось  со  всем  этим   бороться,   бороться   против
греческих, космополитических тенденций людей образованных, против  кроткой
веры нищих духом в уготованное им спасение. Они  боролись  с  упорством  и
гибкостью, то мягко, то сурово, не упуская из виду своей цели  -  единства
закона.
   Они  боролись  успешно.  Огромное  большинство  иудеев   доверяло   им,
признавало  их  руководство,  подчиняло  всю  свою  жизнь  их  ритуалам  и
предписаниям - от первой минуты утреннего пробуждения  до  вечернего  сна.
Ели и постились, молились и проклинали, работали и отдыхали, когда им было
приказано. Отрекались от любимых грез и убеждений, замыкались от неиудеев,
с которыми до сих пор дружили. Друг сторонился друга, если он был неиудей,
сосед - соседа, возлюбленный - возлюбленной. Они взяли на себя  ярмо  этих
шестисот тринадцати повелений и запретов,  сделали  свою  жизнь  убогой  и
унылой, поддерживали себя мыслью, что они - единственный, избранный  народ
Ягве, и горячей надеждой на то, что скоро  придет  мессия  во  всей  своей
славе и подчинит слепые народы народу-боговидцу -  Израилю.  Они  обращали
свои взоры к разрушенному Иерусалиму, и этот Иерусалим,  которого  уже  не
существовало, связывал иудеев страны Израиля  с  иудеями,  рассеянными  по
всей земле, теснее, чем тот же Иерусалим,  в  котором,  белый  и  золотой,
зримый для всех, стоял некогда храм Ягве.


   Еще задолго до рассвета толпились евреи на передней палубе "Глории"; им
сказали, что в  это  утро  они  увидят  берега  Иудеи,  и  они  напряженно
вглядывались в светлеющий Восток. Большинство набросило четырехугольные  с
черными полосами молитвенные плащи, затканные  драгоценными  пурпурными  и
голубыми нитями, и надело на руку и на голову молитвенные  ремешки.  Долго
не видели они ничего, кроме клубящегося  тумана.  Затем  мягко  проступили
высокие фиолетовые контуры: да, это была фиолетовая горная цепь  Иудеи.  И
теперь можно уже  было  различить  и  зеленую  вершину  горы  Кармил.  Они
заволновались, их сердца застучали громче. Воздух, веявший  с  берегов  их
страны, был иным, чем где бы  то  ни  было,  -  мягче,  глубже,  чище,  он
придавал мыслям быстроту,  глазам  -  блеск.  С  трепетом  произнесли  они
благословение: "Благословен  ты,  Ягве,  боже  наш,  давший  нам  вкусить,
изведать, пережить этот день".
   Тяжело далось актеру Деметрию Либанию путешествие. Он почти  все  время
пролежал  в  своей  каюте,  позеленевший,  страдая  от  приступов  морской
болезни, призывая смерть.  Но  теперь,  когда  цель  была  перед  ним,  он
чувствовал, что заплатил за свое паломничество в страду  Ягве  не  слишком
дорогой ценой.
   Иосиф держался в стороне от прочих, но не подчеркивал этого.  Однако  и
он смотрел не  менее  пламенным  взглядом  вдаль,  на  бледное  фиолетовое
сияние, впивал не менее жадно  легкий,  волнующий  воздух.  О  вы,  ломкие
очертания гор, о ты, яснейший свет,  прекрасное  побережье,  зеленая  гора
Кармил, о ты, страна моя, обольстительная, волшебная страна Израиля, божья
страна!
   Находившиеся на корабле римляне и  греки,  высшие  чиновники,  офицеры,
богатые купцы тоже постепенно  собрались  на  палубу,  чтобы  смотреть  на
приближающийся  берег.  Надменно  улыбаясь,  поглядывали  они  на   группу
оживленно жестикулировавших иудеев, на "аборигенов".
   Когда "Глория" наконец вошла в Кесарийскую гавань,  на  борт  поднялась
портовая полиция и отделила  греков  и  римлян  от  иудеев.  Первые  могли
беспрепятственно высаживаться на берег,  иудеи  же  должны  были  ждать  и
сначала  пройти  через  множество  надоедливых  формальностей.  Лишь   под
строжайшим контролем имели они право сойти на берег - их  имена  записали,
большинству разрешили провести в Кесарии не больше одной ночи.
   Иосиф и Деметрий Либаний предъявили такие паспорта, которые должны были
побудить чиновников к особой снисходительности. Однако их также  не  сразу
выпустили из здания портовой  полиции  и  на  их  жалобы  отвечали  только
грубостями. Иосиф был во время этого путешествия одет очень просто; бороду
он снова отпустил, она не была, как  раньше,  завита  и  заплетена,  и  он
выглядел вполне евреем.
   Наконец появился адъютант губернатора и принял в них  участие.  Он  был
чрезвычайно вежлив и сделал портовым чиновникам выговор  за  их  грубость.
Когда  он  удалился,  они  принялись  ворчать  и  тем  грубее  третировали
оставшихся иудеев.


   Вечером, за столом, за которым присутствовал еще ряд высших  чиновников
и офицеров, губернатор держался шумно и  игриво,  как  всегда.  Для  своей
книги о евреях он за последние месяцы внимательно изучал сочинения  Филона
Александрийского, великого еврейского философа.
   - Он весьма  гуманен,  ваш  Филон,  этого  нельзя  отрицать,  -  сказал
губернатор, - еще гуманнее, чем наши стоики. А  вы  заметили,  что  обычно
громче всего кричат о гуманности те, кто проигрывает?  -  Он  засмеялся  с
присущим ему чистосердечием и похлопал Иосифа по плечу. - Он сводит,  этот
Филон, все ваше учение к одному золотому правилу: "Не делай другому  того,
чего ты не хочешь, чтобы делали тебе". Звучит неплохо. Но как вы  думаете,
куда привели бы _меня_ такие правила? Если бы я не делал  по  отношению  к
вам того, что строжайше должен запретить вам делать в отношении  меня,  то
не думаете ли вы, что завтра же у нас вспыхнуло бы второе восстание, и  на
этот раз - победоносное? Быть может, лет через сто тот, кто  будет  сидеть
здесь в качестве моего преемника, и разрешит себе быть гуманным. Но если я
буду гуманным, то через сто лет никакого преемника у меня вообще не будет.
Впрочем, в одном пункте я проявил по отношению к вам  столько  гуманности,
что могу серьезно поплатиться за нее перед Палатином. До  сих  пор  еще  в
этой стране есть люди,  участие  которых  в  восстании  выясняется  только
теперь. Их мы, конечно, арестовываем и конфискуем их имущество.  И  знаете
ли вы, что богословы в Ямнии  отдали  приказ  бойкотиров