канопской  виллы,  в  которой
принц проводил обычно большую часть времени. Они были одни. Стояла  мягкая
зима; несмотря на то что близился  вечер,  можно  было  еще  оставаться  в
открытой столовой. Море лежало неподвижно, кипарисы не  шевелились.  Через
комнату  медленно  прошествовал,  подбирая  остатки  еды,  любимый  павлин
принца. Со своего ложа, через широкое отверстие в стене, Иосиф видел внизу
террасу и сад.
   - Вы хотите самшитовую  заросль  пересадить  в  виде  буквы,  принц?  -
спросил он и кивнул головой в сторону работавших внизу садовников.
   Тит жевал конфету.  Он  был  в  хорошем,  благодушном  настроении,  его
широкое мальчишеское лицо улыбалось.
   - Да, мой еврей, - отозвался он, - я велел пересадить  заросль  в  виде
буквы "Б". Я пересаживаю также самшиты и кипарисы на моей  александрийской
вилле.
   - Тоже в форме буквы "Б"? - улыбнулся Иосиф.
   - Ты хитер, пророк мой, - сказал Тит.
   Он придвинулся; Иосиф сидел, Тит  лежал,  закинув  руки  за  голову,  и
смотрел на него снизу вверх.
   - Она находит, - начал он доверчиво, - что я  похож  на  отца.  Она  не
любит моего отца. Я это могу понять, но я чувствую, что все больше теряю с
ним сходство. Мне с  отцом  нелегко,  -  пожаловался  он.  -  Это  великий
человек, он знает людей, а кто, узнав людей, не стал бы смеяться над ними?
Но он смеется что-то уж слишком часто. На днях за  столом,  когда  генерал
Приск вздумал уверять, что вовсе не так толст,  отец  велел  ему  обнажить
задницу. Надо было видеть, как принцесса устремила взгляд в  пространство.
Она сидела неподвижно, ничего не видя,  не  слыша.  Мы  так  не  умеем,  -
вздохнул он. - Мы в таких случаях или смущаемся, или грубим. Как  сделать,
чтобы такая нелепая выходка не затрагивала?
   - Это нетрудно, - отозвался Иосиф, продолжая  смотреть  на  садовников,
возившихся  с  деревьями.  -  Нужно   триста   лет   беспрерывно   править
государством, тогда это придет само собой.
   Тит сказал:
   - Ты очень гордишься своей кузиной, и у тебя  есть  основания.  Я  знаю
женщин всех стран света, и, по сути, все они одинаковы,  и,  если  у  тебя
есть сноровка, ты всегда доведешь их до желанной точки. А вот ее  я  никак
до этой точки не доведу. Ты слышал когда-нибудь, чтобы мужчина моих лет  и
в моем положении робел? Несколько дней  назад  я  сказал  ей:  "Собственно
говоря, вас следовало бы объявить военнопленной,  так  как  вы  сердцем  с
"Мстителями Израиля". Она просто ответила: "Да". Я  должен  был  бы  пойти
дальше и сказать: "Итак, раз ты являешься военнопленной, то я  беру  тебя,
как часть моей личной добычи". Всякой женщине я бы это сказал  и  взял  бы
ее. - Его мальчишеское капризное лицо стало даже озабоченным.
   Сидевший рядом с ним Иосиф посмотрел вниз, на принца. Лицо Иосифа стало
жестче, и на этом лице, когда за ним не  наблюдали,  появлялось  выражение
угрожающего своею мрачностью высокомерия.  Теперь  он  познал  смирение  и
унижение,  познал  сладострастие,  боль,  смерть,  успех,   взлет,   срыв,
свободную волю,  насилие.  Он  выстрадал  это  знание,  заплатил  за  него
недешево. Иосиф был привязан к принцу. Он скоро обнаружил в  нем  и  ум  и
чувство,  был  многим  ему  обязан.  Но  теперь,  несмотря  на  всю   свою
доброжелательность, он смотрел на него сверху вниз, с высоты своего дорого
доставшегося ему опыта. Он, Иосиф, умел справляться с женщинами, для  него
Береника никогда не была загадкой, и, окажись он на месте принца, он давно
бы довел с ней дело до конца. Все же хорошо, что дело обстоит именно  так,
а не иначе, и  когда  принц  по-мальчишески  доверчиво,  немного  смущенно
попросил Иосифа дать ему совет, как вести себя с Береникой, чтобы добиться
успеха, и замолвить за него словечко, то  Иосиф  согласился  только  после
некоторого раздумья и сделал вид, будто это очень трудная задача.
   Но она не  была  трудной.  Со  времени  его  бичевания  Береника  очень
изменилась. Вместо прежних неустойчивых отношений, когда обоими овладевала
то ненависть, то  симпатия,  между  ними  установилась  теперь,  спокойная
дружба, основанная на внутреннем родстве и общности целей.
   Перед Иосифом Береника ничего из себя не строила, охотно открывала  ему
свою жизнь. О, она долго не ломалась, если мужчина ей нравился. Спала  она
со  многими,  кое-что  испытала.  Но  такая  связь   никогда   не   бывала
продолжительной. Только двух мужчин  она  не  может  вычеркнуть  из  своей
жизни: один - Тиберий Александр, с которым она в родстве. Он уже не молод,
не моложе императора. Но какая изумительная тонкость, какая  любезность  и
вкрадчивость, несмотря на всю его  суровость  и  решительность.  Такая  же
твердость,  как  у  императора,  и  ничего  мужицкого,  неуклюжего.  Он  -
настоящий солдат, держит свои легионы в величайшей строгости, и  вместе  с
тем он владеет всеми формами утонченной любезности и вкуса.  Второй  -  ее
брат. Египтяне поступают мудро, когда требуют от своих царей, чтобы братья
женились на сестрах. Разве Агриппа не самый умный в мире мужчина, не самый
знатный, благородный  и  мягкий,  как  крепкое,  старое  вино?  При  одном
воспоминании о нем уже становишься мудрой и  доброй,  а  нежность  к  нему
обогащает. Иосиф не раз видел, как смягчается ее смелое  лицо,  когда  она
говорит о брате, и как ее удлиненные глаза темнеют. Он  улыбается,  он  не
завидует. Есть женщины, чьи лица так же меняются,  когда  они  говорят  об
Иосифе.
   Осторожно переводит он разговор на Тита. Она сразу же спрашивает:
   - У вас предчувствие, доктор Иосиф? Быть может,  Тит  дьявольски  умен,
но, когда дело касается меня, он становится неловок и заражает даже такого
дипломата, как вы, своей  неловкостью.  Он  неуклюж,  мой  Тит,  настоящее
большущее дитя, его действительно не назовешь иначе, чем Яник. Он придумал
для этого слова особый стенографический знак, так часто  я  повторяю  его.
Ведь он записывает почти все, что я  говорю.  Надеется  услышать  от  меня
слова, на которых мог бы меня потом поймать. Он римлянин,  хороший  юрист.
Скажите,  он  в  самом  деле  добродушен?  Большую  часть  дня  он  бывает
добродушен. Затем  вдруг,  из  одного  любопытства,  начинает  производить
эксперименты, при которых на карту ставятся тысячи жизней,  целые  города.
Тогда его глаза делаются холодными и неприятными, и я не  осмеливаюсь  ему
перечить.
   - Он мне очень нравится, я с ним дружен, - серьезно ответил Иосиф.
   - Я часто  начинаю  бояться  за  храм,  -  заметила  Береника.  -  Если
действительно господь вложил в Тита влечение ко мне, скажите сами,  Иосиф,
может ли это иметь иную цель, чем спасение  города  Ягве?  Я  стала  очень
скромна. Я уже не помышляю о том, чтобы мир управлялся из  Иерусалима.  Но
сберечь город нужно.  Дом  Ягве  не  должен  быть  растоптан.  -  И  тихо,
тревожно, повернув ладони наружу  простым  и  величественным  жестом,  она
спросила: - Разве и это слишком много?
   Лицо Иосифа омрачилось. Ему  вспомнился  Деметрий  Либаний,  вспомнился
Юст. Но вспомнился и Тит, лежавший рядом с ним и смотревший на него  снизу
вверх молодыми дружелюбными мальчишескими  глазами.  Нет,  не  может  этот
приветливый юноша, с его уважением к священной старине,  поднять  руку  на
храм.
   - Нет, Тит не подвергнет Иерусалим  злому  эксперименту,  -  сказал  он
очень твердо.
   - Вы очень доверчивы, - отозвалась Береника, - я нет. И я  не  уверена,
что он не выскользнул бы из моих рук, осмелься я сказать хоть слово против
его экспериментов. Он смотрит мне вслед, когда  я  иду,  он  находит,  что
черты лица у меня тоньше, чем у других, но кто этого  не  находит?  -  Она
подошла к Иосифу совсем близко, положила ему на плечо  свою  руку,  белую,
холеную, на которой не осталось и следа от порезов и царапин, полученных в
пустыне. - Мы знаем жизнь, кузен Иосиф. Мы знаем, что страсти  в  человеке
всегда живут, что они могущественны и что мудрец может многого достигнуть,
если он сумеет использовать человеческие страсти. Я благодарю бога за  то,
что он вложил в римлянина это влечение ко мне. Но, поверьте, если я с  ним
сегодня  пересплю,  то  он,   когда   на   него   опять   найдет   желание
экспериментировать, перестанет прислушиваться к моим  словам.  -  Береника
села, она улыбнулась, и Иосиф понял, что она заранее предвидит свой  путь.
- Я буду его держать в строгости, - закончила она холодно,  расчетливо.  -
Никогда не подпущу его слишком близко.
   - Вы умная женщина, - не мог не признать Иосиф.
   - Я не хочу, чтобы храм был разрушен, - сказала Береника.
   - Так что же мне сказать моему другу Титу? - размышлял вслух Иосиф.
   - Слушайте меня внимательно, кузен Иосиф, - сказала Береника. -  Я  жду
предзнаменования. Вы знаете селение  Текоа  возле  Вифлеема?  После  моего
рождения отец насадил там рощу пиний. Хотя сейчас,  во  время  гражданской
войны, кругом происходили  жестокие  бои,  роща  не  пострадала.  Слушайте
внимательно. Если роща еще будет цела к тому времени, когда римляне войдут
в Иерусалим, пусть Тит сделает мне свадебную кровать из моих пиний.
   Иосиф напряженно думал.  Должно  ли  это  послужить  знамением  для  ее
отношений с Титом или для судьбы всей страны? Хочет ли она поставить  свое
сближение с Титом в зависимость от участи страны  или  хочет  застраховать
себя от жестокого любопытства этого  человека?  Передавать  ли  эти  слова
Титу? И чего она, собственно говоря, хочет?
   Он собрался спросить ее. Но на продолговатом смелом лице принцессы  уже
лежало выражение  высокомерной  замкнутости,  час  откровенности  миновал,
Иосиф понял, что спрашивать теперь бесполезно.


   Однажды  утром,  когда  Иосиф  присутствовал   на   раннем   приеме   в
императорском дворце, он увидел выставленный  в  спальне  портрет  госпожи
Кениды, написанный, по желанию  Веспасиана,  втайне  от  всех,  художником
Фабуллом. Портрет  предназначался  для  главного  кабинета  императорского
управления государственными имуществами. Сначала Веспасиан пожелал,  чтобы
рядом с госпожой Кенидой был изображен, в роли покровителя, бог  Меркурий,
богиня Фортуна с рогом изобилия в придачу и, может быть,  еще  три  парки,
прядущие золотые нити. Но  художник  Фабулл  заявил,  что  он  с  этим  не
справится, и написал Кениду в  очень  реалистической  манере,  сидящей  за
письменным столом и проверяющей какие-то счета. Широкое  энергичное  лицо,
суровый пристальный взгляд внимательных карих глаз. Она сидела неподвижно,
но казалась до жути живой; император шутил, что на ночь  портрет  придется
привязать, а то как бы Кенида не удрала. Так же должна она склоняться  над
письменным столом его главного кассира, неотступно и зорко следя  за  тем,
чтобы не было никаких упущений и прорывов. Император очень жалел,  что  на
картине не изображен Меркурий, но все же портрет ему нравился. Кенида тоже
была довольна; одно только сердило ее - что художник не удостоил ее  более
пышной прически, чем в действительности.
   Каждому, кто вглядывался в портрет попристальнее, становилось ясно, что
он сделан рукой мастера, но не друга. Эта госпожа Кенида  была  необычайно
деловая женщина, способная охватить и  привести  в  порядок  финансы  всей
страны, горячо привязанная к Веспасиану и к римскому  народу.  А  художник
Фабулл изобразил ее расчетливой  и  скаредной  домохозяйкой.  И  разве  на
картине ее прямолинейность и представительность не  переходили  в  грузную
неуклюжесть? Как видно,  художник  Фабулл,  почитатель  старых  сенаторов,
вписал в картину и свою ненависть к выскочкам из мещан.
   Из обширной приемной огромная открытая дверь вела в спальню императора.
Здесь, согласно обычаю, его одевали на глазах у всех.  И  здесь,  рядом  с
нарисованной Кенидой, сидела живая.  Ее  друг,  человек,  в  которого  она
верила, когда он был еще в ничтожестве, стал  теперь  императором,  и  она
сидела рядом с ним. Портрет передавал  ее  сущность,  и  он  ей  нравился.
Ожидающие медленно продвигались из приемной  в  спальню,  толпились  перед
портретом, следовали  мимо  него  бесконечной  вереницей;  каждый  находил
несколько слов, чтобы  искусно  выразить  свое  удивление  и  преклонение.
Кенида вела им строгий учет, а Веспасиан улыбался.
   Иосиф же при виде портрета  испытывал  неприятное  чувство.  Он  боялся
Кениды и отлично видел, что в  портрет  вписаны  черты,  способные  только
поддерживать и оправдывать его  враждебность.  Но  и  тут  ему  показалось
грехом против всего живого  попытка  воссоздать  существо,  уже  созданное
невидимым богом. Ведь Ягве дал этой женщине ее неуклюжесть, вложил  в  нее
холодную расчетливость; художник  Фабулл  выказал  недопустимую  дерзость,
сочтя себя вправе самовольно придать их  изображению.  Иосиф  поглядел  на
художника с неприязнью. Фабулл стоял рядом с  императором.  Его  мясистое,
строгое, чисто римское лицо смотрело куда-то  поверх  присутствующих;  так
стоял он, безучастный, брезгливый, в то же время впивая  в  себя  льстивые
похвалы гостей.
   Тут  же  находилась  и  девушка  Дорион.  Капризно  изогнутые  губы  ее
крупного, выпуклого рта улыбались, вокруг нежного надменного  лица  лежало
легкое сияние. У отца свои причуды, никто этого не знает лучше,  чем  она,
но портрет госпожи Кениды - шедевр, он полон мастерства и  умения,  и  она
запечатлена  навеки  именно  такой,  какой  художник  ее  увидел  и  хотел
запечатлеть: ее неуклюжесть, ее  неудержимая  жадность  теперь  выставлены
напоказ,  выявлены  навсегда.  Дорион   страстно   любила   картины,   она
разбиралась в их технике до тонкостей. Может  быть  отец  и  создал  более
сильные вещи, но это - его лучший портрет; здесь  он  развернул  все  свои
возможности, и эти возможности оказались безграничными.
   Приемная была битком набита. Дорион стояла,  прислонившись  к  колонне,
высокая, тонкая, хрупкая, откинув точеную желто-смуглую голову;  она  тихо
дышала своим тупым носиком, мелкие зубы были  обнажены;  она  наслаждалась
впечатлением,  которое   производил   портрет,   наслаждалась   глуповатой
растерянностью зрителей не меньше, чем их восхищением. Увидев Иосифа,  она
обрадовалась. Он был далеко, но, бросив быстрый взгляд в его сторону,  она
поняла, что и он ее заметил, и она знала, что он постарается пробраться  к
ней.
   Она не встречала молодого еврея с самого праздника на  острове  Фаросе.
Когда ей рассказали о его бичевании, она отпустила несколько злых и метких
острот, но втайне ей  почудилось,  будто  она  взлетела  очень  высоко  на
качелях и качели вот-вот перевернутся; она была твердо уверена в том,  что
этот  дерзкий,  красивый  и  одаренный  человек  только  для  того  принял
бичевание, чтобы открыть себе доступ к ней.
   Взволнованная ожиданием, смотрела она, как к ней приближается Иосиф. Но
когда он поздоровался, она сделала вид, что не может сразу припомнить, кто
это. Ах да, молодой еврей, которого должен  был,  по  желанию  императора,
писать ее  отец.  Теперь  условия,  поставленные  императором,  как  будто
выполнены; она слышала, что Иосиф добровольно подвергал себя за это  время
всевозможным  суровым  испытаниям.  Во  всяком  случае,  лицо  его  сильно
похудело, и теперь, по-видимому, нужно очень немногое, чтобы найти  в  нем
то  сходство  с  пророком,  о  котором  говорил  император.  Медленно,   с
раздражающим любопытством осмотрела она его с  головы  до  ног  и  звонким
голосом спросила, очень ли еще заметны шрамы, оставшиеся от бичевания.
   Иосиф взглянул на ее тонкие смуглые руки, взглянул на  портрет  Кениды,
затем снова на Дорион, как будто сравнивая, и сказал:
   - Вы и госпожа  Кенида  здесь,  в  Александрии,  единственные  женщины,
которые меня терпеть не могут.
   Дорион, как он и рассчитывал, рассердилась на это сопоставление.
   - Я думаю, - продолжал он, - что мой портрет не будет написан. Ваш отец
любит меня  не  больше,  чем  протухший  свиной  пятачок,  а  вы,  Дорион,
считаете, что мне необходимы  пост  и  бичевание,  чтобы  стать  достойной
моделью для него. Но, боюсь, потомкам придется знакомиться со мной  только
по моим книгам, а не по произведению Фабулла.
   Произнося эти колкие слова, он смягчил голос, и  они  прозвучали  почти
как ласка. И для Дорион эта интонация была важнее, чем слова.
   - Да, вы правы, - отозвалась она, - отец вас не любит. Но вам следовало
бы постараться преодолеть его антипатию. Поверьте мне, это стоит  сделать:
такой человек, как вы, доктор Иосиф, принявший сорок ударов, не должен  бы
ставить художнику Фабуллу в строку каждое резкое слово. - Ее голос уже  не
был пронзительным, он звучал так же мягко, как  в  ту  минуту,  когда  она
ласкала кошку.
   В толкотне Иосиф стоял к  ней  совсем  близко,  почти  касаясь  ее.  Он
говорил вполголоса, словно не желая, чтобы его  слышали  остальные,  очень
искренне. Лицо его стало серьезным.
   - Может быть, ваш отец и великий человек, Дорион, - сказал он, - но мы,
иудеи, ненавидим его искусство. Это не предубеждение, у  нас  есть  на  то
веские причины.
   Насмешливо посмотрела она на него глазами цвета морской воды и ответила
так же тихо и мягко:
   - Вам не следует быть таким трусливым, доктор Иосиф. Все это происходит
только от  вашей  трусости.  Вы  прекрасно  знаете,  что  лучшее  средство
проникнуть в суть вещей - это искусство. Но вы не решаетесь приблизиться к
искусству. Вот и все.
   Иосиф сострадательно улыбнулся с высоты своей убежденности.
   - Мы проникли к невидимому, скрытому за видимым. Мы  только  потому  не
верим в видимое, что оно слишком дешево.
   Но Дорион принялась искренне и горячо убеждать его,  и  от  усердия  ее
голос зазвучал опять высоко и резко.
   - Искусство одновременно и видимое и невидимое. Действительность только
неумело подражает искусству, она лишь несовершенная,  искаженная  имитация
его. Верьте мне, великий художник предписывает действительности ее законы.
Сознательно или нет, но мой отец делал это не раз. -  Ее  большая  детская
голова была совсем близко от него, она таинственно зашептала ему на ухо: -
Вы помните смерть сенаторши Друзиллы? Ее закололи через левое плечо  прямо
в сердце. Неизвестно, кто нанес удар... За год до  того  отец  рисовал  ее
портрет. Он положил пятно на ее обнаженное плечо что-то  вроде  шрама:  по
техническим основаниям там нужно было пятно. И как раз в это место нанесен
удар...
   Они стояли в высоком светлом зале, вокруг них болтали нарядные  мужчины
и дамы, был обыкновенный  вторник,  но  молодых  людей  окутывал  какой-то
таинственный туман; улыбаясь, выскользнула Дорион из этого тумана.
   - Собственно говоря, - заявила она светским  любезным  тоном,  -  такие
вещи должны бы сблизить пророка Иосифа с художником Фабуллом.
   Но именно потому, что аргументы девушки  задели  Иосифа  за  живое,  он
продолжал отстаивать превосходство  слова  над  образом.  И  превосходство
вдохновленного богом  древнееврейского  слова  -  в  особенности.  Девушка
Дорион скривила  губы,  усмехнулась,  громко  рассмеялась  звонким,  злым,
дребезжащим смехом. То, что ей известно из еврейских  книг,  заявила  она,
никуда не годится и полно нелепых суеверий. Ей читали отрывки из  книги  о
Маккавеях. Очень жаль, но все это только пустые красивые  слова.  Если  бы
сам Иосиф оказался таким  же  пустым,  как  его  книга,  не  стоило  бы  и
хлопотать о его портрете. Иосиф же последнее время из всех  сил  отрекался
от своей книги. Но сейчас суждение Дорион показалось ему пошлым и неумным,
оно раздосадовало его. Он переменил  тему  и  любезно  осведомился  об  ее
богах,  о  некоторых  священных  животных;  продолжают  ли   они   усердно
вылизывать тарелки и воровать молоко. Она ответила резко, почти грубо;  из
всех бесед, которые велись в этой зале, их разговор был,  вероятно,  самым
невежливым.


   Так как принц Тит заказал Фабуллу портрет Береники, то  девушка  Дорион
попала в кружок золотой молодежи, собиравшейся на канопской вилле.  Теперь
она встречалась с Иосифом почти ежедневно. Он видел, как обращаются с