- Процессы. Вы, евреи,  ведете  множество  процессов.  Значит,  у  тебя
теперь  тоже  процесс.  Даже,  собственно,  два.  -  Он  улыбнулся   шире,
развеселился. - Наш друг Марулл ведет его, твой процесс. Мой отец не любил
его, твоего Марулла. Малыш любит его. Я рад,  что  он  вкладывает  столько
горячности в твое дело. Я слышал, у него голова полна  собственных  забот;
над ним висит закон о ложных  доносчиках.  Во  всяком  случае,  интересный
человек, дьявольски умный. Может быть, он и негодяй. И уж  наверное  он  и
мой Цецилий состряпают потрясающее заключение. Ну, ладно.  -  И  он  отдал
приказ поручить заключение своему юристу Цецилию.
   Раньше Иосиф рассердился бы оттого, что император ни  одним  словом  не
упомянул о его книгах. Но сегодня он был просто счастлив. Неумеренно и  от
чистого сердца благодарил он всех, кто помог ему, - Тита,  Луцию,  Регина,
Марулла.
   Впрочем, Тит вовсе не собирался из-за этой милости, оказанной им  еврею
Иосифу, рисковать  своей  популярностью.  Он  хотел  остаться  "любовью  и
радостью человеческого рода". Поэтому в  тот  же  день,  когда  был  отдан
приказ поручить заключение юристу Цецилию, он известил  консула  Поллиона,
что в случае, если  сенат  примет  закон  против  движения  безбожников  и
обрезания, император не наложит своего "вето".


   Формальности усыновления  были  очень  длительны,  но  верховный  судья
Арулен вдруг помчался к цели во весь опор. Хотя об этом не было сказано ни
слова, но все соответствующие  инстанции  вдруг  поняли,  в  чем  дело,  -
император уступил оппозиции закон об обрезании, но он хотел, чтобы на  его
еврея Иосифа  этот  закон  не  распространялся.  Для  оппозиции  это  было
необыкновенно  выгодной  сделкой;  предоставление  мальчика  Павла   еврею
тысячекратно окупалось  отказом  императора  от  "вето".  После  того  как
Арулену все стало ясно, он не допустил ни одной оттяжки.
   Дорион бесновалась. Она не понимала, что  происходит.  Еще  две  недели
назад друзья заверяли ее, что дела обстоят как нельзя лучше, а теперь - со
дня на день все должно пойти прахом?  Когда  ее  вызвали  в  Суд  ста  для
продажи ее сына Павла,  она  кипела  яростью.  Потом  расплакалась.  Потом
заявила, что больна.  Но  ничего  не  помогло.  Настал  день,  когда  она,
несмотря на все, была вынуждена предстать вместе с Павлом в Юлиевом зале.
   Копье было воткнуто, медь и весы приготовлены, ненавистный  Марулл  был
тоже здесь. Ее спросили, продает ли она по обряду "меди и весов" (*78) вот
этого своего сына Павла Юнию Маруллу. Марулл прикоснулся к плечу  мальчика
маленькой палочкой - "удлиненной рукой"  и  принял  его  под  свою  опеку.
Трижды повторялась эта недостойная процедура, трижды должна  была  глубоко
возмущенная женщина переносить ее. Бледный, с  трудом  скрывая  внутреннюю
дрожь, стоял подле нее Павел. Он бесконечно страдал от той шумихи, которую
вызвал процесс, его гордость восставала против нелепой комедии, в  которой
он теперь был вынужден играть главную роль.
   Когда эта процедура была кончена, Иосиф выступил в качестве  истца.  Он
заявил иск о передаче в его власть мальчика Павла. Судья  спросил  Дорион,
имеет ли она что-нибудь против  передачи  мальчика  Павла  присутствующему
здесь Иосифу Флавию. Дорион молчала. Ликтор следил по водяным часам, когда
пройдет одна минута. Всю эту минуту Дорион должна была стоять  и  молчать.
Иосиф наслаждался этим молчанием. Для него было безмерным торжеством,  что
Дорион стоит здесь и должна молчать, когда он требует  себе  своего  сына;
это свершилось благодаря его разуму и божьей милости. Но  он  не  позволил
себе, - и, может быть, это было его наибольшим торжеством, - взглянуть  на
Дорион, когда она стояла и молчала.
   Затем ликтор констатировал:
   - Спрошенная молчит. - И заявил: -  Поэтому  я  поддерживаю  требования
истца и передаю в его власть мальчика Павла.
   Иосиф коснулся плеча Павла "удлиненной рукой" и увел мальчика,  который
стоял со сжатыми губами, весь бледный, в свой дом в шестом квартале.
   Заседание сената, на котором  должен  был  обсуждаться  законопроект  о
запрещении обрезания, "закон  против  евреев",  как  его  называли  массы,
состоялось 1 февраля. Был ясный холодный день, и в предвидении  того,  что
заседание продлится долго, решили созвать сенат с самого раннего утра, ибо
его решения имели законную силу лишь в том  случае,  если  они  выносились
между восходом солнца и закатом.
   Было еще темно, а перед величественным зданием храма Мира, где в  особо
важных случаях заседал сенат, уже собралась большая  толпа.  Прежде  всего
пришли тысячи людей с правого берега Тибра. Даже  те,  кто  до  разрушения
храма мало  заботились  о  соблюдении  ритуалов,  теперь  вдруг  стали  их
приверженцами. Так как дом Ягве уже не существовал, то  обычаи  стали  для
еврейства  тем  же,  чем  тело  для  духа;  исчезнут  обычаи,  исчезнет  и
иудейство. Обрезание же, плотское  закрепление  союза  между  Ягве  и  его
народом, являлось для евреев основным признаком  их  национальности  и  их
сущности. Обрезание, учил Филон (*79), величайший еврейский философ эпохи,
сдерживает  плотское  вожделение,  дабы  обуздать  влечения  человеческого
сердца. Ибо как виноградной лозе, так и человеку предназначено возвысить и
облагородить свою природу; обрезание  же  показывает  готовность  человека
преобразовать сырец своей прирожденной воли в соответствии с высшей  волей
Ягве. Все, даже самые равнодушные, были  согласны  в  том,  что  обрезание
возвышает избранный богом народ над  обыкновенными  людьми.  И  разрушение
государства  и  храма  не  казалось  им  таким  бедствием,  как  намерение
разрушить теперь их союз с Ягве.
   Итак, в сильном волнении  стояли  они  перед  храмом  Мира.  Что  закон
пройдет, было вне сомнении; но все существование их как нации зависело  от
того, какие ограничения или дополнения примет сенат. Император заявил, что
в принципе одобряет этот закон, а найти правильную формулировку -  это  уж
дело "избранных отцов" (*80). Однако никто не  мог  предвидеть,  на  какой
формулировке они  остановятся.  Отношения  партий  и  отдельных  сенаторов
странно сместились и перепутались. Государственная власть стояла  на  этот
раз  на  стороне  традиционной,  республиканской  оппозиции,   тогда   как
либеральные приверженцы монархии являлись противниками закона.
   Белое  и  величественное,  постепенно  выступало  в  утренних  сумерках
окруженное колоннадами гигантское здание  храма  Мира.  Люди,  толпившиеся
перед ним, кутали головы в капюшоны своих плащей, разводили на улицах и  в
крытых галереях  костры.  Становилось  все  холоднее.  Даже  статуи  перед
зданием были укрыты толстыми одеялами, чтобы мрамор не треснул.
   В храм имели доступ только те,  у  кого  были  особые  пропуска.  Стали
собираться сенаторы, дрожа от холода, неся в рукавах  маленькие  грелки  с
горячей водой, без носилок: согласно обычаю,  они  должны  были  прийти  в
сенат пешком. Иным из них слуги и полицейские с трудом прокладывали дорогу
к зданию. Многих массы узнавали, их приветствовали дружескими, а иногда  и
ядовитыми  возгласами;  не  всякому  было  легко   пройти   с   подобающим
достоинством через эту критическую зону.
   Хотя внутренние залы также были полны людьми, но после шума  на  форуме
Флавиев казалось, что в них тихо  и  просторно.  Всюду  стояли  жаровни  с
горящим углем. Но они мало  грели,  тепло  уходило  вверх,  пол  оставался
холодным, и сенаторы в  своих  высоких  неудобных  торжественных  башмаках
переминались с ноги на ногу и тосковали по  центральному  отоплению  своих
домов. Холодные, полные зловещей угрозы, стояли  вокруг  изваяния,  висели
картины, которыми Веспасиан украсил громадное, возведенное  во  славу  ему
здание, колоссальная статуя Нила с шестнадцатью  гениями,  обвитый  змеями
Лаокоон,  картина,  изображающая   битву   Александра   (*81),   ценнейшее
произведение искусства, увековечившее победу, которую Европа одержала  над
Азией. Ледяным блеском золота  сверкали  на  самых  видных  местах  трофеи
великой войны Флавиев, Иудейской войны,  девяносто  три  священных  сосуда
Иерусалимского храма, столы для хлебов  предложения,  семисвечник.  Все  в
этих залах должно было напоминать сенаторам о том, что Веспасиан и его сын
завершили победу Запада над Востоком, что на земле  мир  и  что  мир  этот
римский, - и что его создали Тит и его отец.
   Каждый из сенаторов, прежде чем  войти  в  зал  заседания,  подходил  к
статуе богини Мира, чтобы принести ей в дар курения и вино.  В  безмолвной
славе своей высилась богиня Мира, но  по  обе  стороны  ее  стояли  статуи
старого императора и Тита,  дабы  каждый,  приносивший  ей  жертву,  видел
воочию: эти мужи были хранителями богини, без них она была  бы  одинока  и
беззащитна.  Многие  из  сенаторов-республиканцев  завидовали   еврейскому
вассальному царю Агриппе, старику Тиберию Александру, бывшему  египетскому
губернатору, и остальным  четырем  сенаторам-евреям,  которые  могли  себе
позволить пройти мимо изображения богини, не принося ей жертвы.
   Сенаторов было шестьсот восемьдесят один. Пятьсот семьдесят семь из них
имели право голоса. Еще задолго до восхода солнца почетный зал  храма  уже
был полон "избранными отцами". И  вот,  в  пурпурных  плащах  и  пурпурных
одеждах, освещенные трепетным светом многочисленных жаровен и еще горевших
светильников, они переминались  с  ноги  на  ногу,  болтали,  покашливали,
зябли. Строго стояли вдоль стен бюсты великих писателей и мыслителей.  Все
вновь выплывая из тени в свет, взирала  на  пышную  толпу  голова  Иосифа,
повернутая  к  плечу,   высокая   и   высокомерная,   худощавая,   странно
поблескивавшая, безглазая, полная мудрого любопытства.
   Сейчас же после восхода солнца особо назначенные  для  этого  чиновники
установили число присутствующих. Оказалось, что налицо пятьсот шестнадцать
сенаторов - счастливое число, ибо оно делилось на  шесть.  Затем  дежурный
консул (*82) Поллион Вер приказал  широко  распахнуть  все  двери  здания,
подчеркивая этим гласность заседания, и открыл его предписанной  формулой:
"Да принесет оно римскому народу счастье и успех". Он объявил, что  налицо
две трети членов сената, - следовательно, собрание правомочно, и  что  оно
открылось после  восхода  солнца.  Он  попросил  начальника  императорской
канцелярии принять это к сведению.
   В первую очередь было заслушано  заявление  бывшего  министра  финансов
Квинта Педона, в котором он предлагал в  дальнейшем  не  пользоваться  для
возведения  построек  особой  машиной,   изобретенной   архитектором   его
величества Ацилием Авиолой.  Квинт  Педон  мотивировал  свое  предложение.
Будучи сам восхищен техническим совершенством этих машин, сберегающих труд
десятков тысяч человеческих рук, он, с другой стороны, убедился на  опыте,
что эти машины вызывают  в  строительном  деле  опасную  безработицу.  Его
величество повелел выдать гениальному архитектору и инженеру  награду,  но
запретил применение этих машин на императорском строительстве. Квинт Педон
ходатайствует перед сенатом о  соответствующем  заключении.  Это  дело  не
вызвало особого интереса. Кто-то сострил, что лучше бы  вместо  запрещения
машин Авиолы ввести в законодательном порядке во всех общественных зданиях
благодетельное изобретение инженера Сергия Ораты, а именно  -  центральное
отопление. Предложение Педона было принято без прений.  Во  время  скучной
процедуры голосования сенаторы непринужденно болтали между собой о  законе
против евреев.
   Наконец  дошло  и  до  него.  Консул  прочел  "избранным  отцам"  текст
законопроекта  верховного  судьи  Антистия,  гласивший:   "Тот,   кто   из
побуждений любострастия  или  с  корыстной  целью  подвергнет  кого-нибудь
оскоплению, будь то свободный или раб,  несет  наказание,  предусмотренное
законом Корнелия о нанесении телесных увечий. Побуждающий к оскоплению или
способствующий ему несет то же наказание". Затем  консул  стал  опрашивать
сенаторов, каждого поодиночке, в порядке древности их рода:
   - Каково ваше мнение?
   Все знали, что Антистий для того и  придал  законопроекту  столь  общую
форму, чтобы не выступать открыто против  иудейской  религии,  разрешенной
конституцией.  Но  первый  же  из  опрошенных  республиканских   сенаторов
разоблачил  подлинный  смысл  законопроекта,  заявив,  что  он  просил  бы
зачеркнуть слова: "из побуждений любострастия или с корыстной целью" -  и,
кроме  того,  уточнить  понятие  оскопления   примерно   такими   словами:
"кого-нибудь подвергнет оскоплению, либо увечию, или обрезанию детородного
члена".
   Либеральная партия знала, что  бессмысленно  отклонять  законопроект  в
целом. Их лидер предложил принять его в редакции  его  инициатора,  однако
рассматривать не как  самостоятельный  закон,  а  лишь  как  дополнение  к
законам о телесном увечье, как они изложены у Лабеона (*83) и Корнелия.
   Из всех ораторов наибольший интерес, бесспорно, вызвал Царь Агриппа.  С
отъезда его сестры положение Агриппы в Риме стало весьма сложным.  Правда,
Тит, как и раньше, выделял его,  относясь  с  особенной  сердечностью,  но
избегал бывать с ним наедине и ничего не предпринимал, чтобы  оградить  от
нападок общественного мнения, которые становились все яростнее. Со  сцены,
в стихах моралистов, в куплетах, распевавшихся на  улицах  и  в  кабачках,
говорилось, иногда остроумно, иногда нет, о его безнравственных отношениях
с сестрой, его изысканном щегольстве, его пагубном влиянии на  императора,
и нужно было все  светское  самообладание  Агриппы,  чтобы  выдержать  эти
толки.
   Ему было холодно, и он не любил привлекать внимание такого рода,  какое
ему выпало сегодня на долю. Но  он  был  хорошим,  опытным  оратором,  его
гибкий голос без труда наполнял весь зал сената и сквозь  глубокую  тишину
долетал до площади перед храмом. Агриппа собрал все свои  силы.  Он  знал,
что выступает не только ради себя, но и ради всех  пяти  миллионов  иудеев
империи, он - последний внук царей, правивших Иудеей в  течение  столетий.
Он начал с комплимента докладчику. В основе  законопроекта  лежит  глубоко
этическая идея, поистине достойная  великого  Рима.  Но,  заметил  он,  не
следует искажать благородных намерений докладчика, облегчив  злонамеренным
ораторам  возможность  своими  формулировками   превратить   на   практике
моральный смысл этого закона в  нетерпимость,  недостойную  империи.  Двум
великим народам  Востока  предписано  религией  обрезание  -  египтянам  и
евреям, народам, религия которых не только  разрешена  империей,  но  чьих
богов империя чтит. Разве до последних  дней,  пока  стоял  храм,  римский
генерал-губернатор в Иудее  не  посылал  невидимому  богу  Ягве  очередную
жертву? Неужели империя хочет принудить  верующих  в  этого  бога  Ягве  к
нарушению законов, которым они  следовали  в  течение  тысячелетий?  Закон
Антистия в своей четкой редакции вызовет сочувствие всех тех, кто исполнен
римского духа, но необходимо, путем как можно  более  ясной  формулировки,
избежать искажений его основного этического смысла. И  он  просил  высокое
собрание исключить из этого закона  как  египетских  священников,  которым
обрезание предписывает их вера, так и евреев.
   Царь Агриппа говорил тепло, но все же с большим спокойствием;  пока  он
говорил, покашливание, шелест и шарканье озябших ног прекратились.  Только
с  улицы  доносился  шум   толпы,   возбужденные,   насмешливые   возгласы
противников, страстные голоса евреев.
   После речи Агриппы консул Поллион продолжал опрос "избранных отцов"; но
внимание сенаторов уже угасло. Большинство ограничилось чисто  формальными
заявлениями вроде: "Я присоединяюсь к Антистию", или "к Агриппе",  или  "к
Корвину". В конце концов консул  смог  закрыть  прения.  С  помощью  своих
чиновников и стенографов он констатировал, что  предложено  пять  редакций
законопроекта. Он зачитал эти редакции и дал членам сената час времени  на
то, чтобы еще раз зрело обдумать,  к  которой  из  версий  каждый  из  них
присоединяется.
   Господа сенаторы были рады встать и поразмять ноги. Они воспользовались
свободным часом, чтобы подкрепиться  горячим  супом  или  еще  чем-нибудь.
После возобновления заседания  консул  предложил  авторам  пяти  различных
версий подняться со своих скамей, а сенаторам - сгруппироваться возле того
из них, с чьей редакцией они  согласны.  Оказалось,  как  можно  уже  было
предугадать во время перерыва, что большинство "отцов-сенаторов" собралось
вокруг Агриппы.
   В окончательной письменной формулировке его  версия  звучала  следующим
образом: "Тот, кто подвергнет оскоплению кого-либо, будь то свободный  или
раб, то есть подвергнет увечию или обрезанию его  детородный  член,  несет
наказание, предусмотренное законом Корнелия о нанесении увечия. Такому  же
наказанию подлежит побуждающий к оскоплению или способствующий ему.  Закон
не  распространяется  на   египетских   священников,   которым   их   вера
предписывает обрезание, а также на людей, принадлежащих к еврейской нации,
которые, согласно законам своей религии, делают обрезание находящимся  под
их опекой сыновьям".
   Председатель предложил назвать  этот  закон  именем  его  инициатора  -
Антистия. Все выразили свое согласие. После этого он заявил,  что  решение
сената  состоялось,  притом  до  захода  солнца,   и   просил   начальника
императорской канцелярии  принять  это  к  сведению.  Затем  он  поднялся,
приветствовал собрание, подняв руку с вытянутой ладонью,  и  отпустил  их,
произнеся обычную формулу: "Я больше не задерживаю вас, господа сенаторы".
Сенаторы поспешно разошлись, чтобы скорее очутиться  в  своих  натопленных
домах.
   Служащие при храме еще  долго  были  заняты  проветриванием  и  уборкой
здания. До глубокой ночи работали они при факелах и светильниках.  Одиноко
стояли в большом пустом зале бюсты писателей и мыслителей,  и  смотрела  в
зал голова Иосифа, худощавая, странно поблескивающая.
   Текст закона и его одобрения императором были выгравированы в бронзе, и
утром десятого дня, до истечения которого ни один закон не мог вступить  в
силу, бронзовая таблица с этим "законом Антистия", снабженная номером  две
тысячи двести семнадцать, помещена в государственный архив.  Копии  закона
на греческом и латинском языках были тотчас разосланы по всем  провинциям,
и в каждом городе градоправитель сообщил магистратам, что пришел приказ от
императора и сената. Он  показал  написанное  каждому  из  присутствующих,
чтобы они могли убедиться в подлинности печати, и все магистраты,  включая
евреев, должны были, как того требовали правила, стоя  и  обнажив  голову,
прижать к груди документ  и  поцеловать  его.  Лишь  после  этого  он  был
прочитан.
   Императорские министры и члены законодательного корпуса  были  хорошими
психологами и придали закону мягкую формулировку. Все  же  закон  Антистия
заклеймил как варварство обычай,  который  был  дорог  египтянам,  и  хотя
евреям и впредь разрешалось включать в их союз с богом  рожденных  в  лоне
еврейской нации, но они были лишены возможности распространять этот  закон
по всей земле, как повелели им пророки. Волнение было вызвано огромное.  В
Александрии,  столице  Востока,  впервые  за  все   существование   города
состоялся митинг, на  котором  евреи  и  египтяне  совместно  протестовали
против римского закона.
   Еще дальше на Восток, в Евфратской  области,  где  жило  много  евреев,
враждебность к Римской империи усилилась. Новый режим, говорили там, новая
династия стремится подавить свободу и местные  обычаи.  Появился  человек,
утверждавший, что он император Нерон, ему будто бы удалось двенадцать  лет
тому назад спастись от преследований  сената,  и  он  намеревается  теперь
возвратиться в Италию и в Рим и вернуть своим римлянам свободу, которую  у
них отняли новая династия и деспотическая аристократия  столицы.  У  этого
человека нашлось немало стор