живой и мертвый, смотрели больше на  полководца,  чем  на  дощечку,
вопросительно, неуверенно, словно он читал не то,  что  было  написано.  И
опять, под взглядом этих глаз, Тит  ощутил  к  этому  шумному,  неуклюжему
человеку ту же не раз испытанную антипатию и тот же  нестерпимый  соблазн,
ту же бешеную жажду, как и после речей генералов,  понести  пожар  дальше,
закинуть огонь и туда, в "то самое". Наступило короткое молчание.  Капитан
все смотрел на Тита недоверчиво, выжидательно. Да, он,  несомненно,  ждал.
"Ты совершенно прав, мой Педан, но другие тоже правы. Делайте, что хотите.
Один всегда норовит свалить ответственность  на  другого.  Все  хотят  это
сделать, но никто не хочет быть виновником. Ты  мужчина,  мой  Педан:  так
сделай ты". Вероятно, таковы были ощущения Тита, когда капитан Педан стоял
перед ним в ожидании. Эти ощущения не стали мыслью и тем более словом. Тит
остерегался этого. Он ничего не обнаружил, только едва уловимо  улыбнулся.
Но первый центурион Пятого легиона заметил улыбку. Он что-то сказал?  Титу
почудилось, будто сказал. Что-то вроде "хеп, хеп". Но это  было,  конечно,
невозможно. Капитан Педан взял  дощечку,  всунул  ее,  как  того  требовал
устав, в футляр,  приветствовал  командующего,  подняв  руку  с  вытянутой
ладонью. Тит сказал:
   - Спасибо:
   Капитан Педан удалился, и словно ничего и не было.
   В ту ночь Тит спал с  Береникой.  Его  сон  был  тревожен,  и  Береника
слышала, как он говорил: "Дай мне дощечку".


   Тем временем капитан Педан вернулся в свою  палатку.  Он  очень  хорошо
помнил  текст  приказа  и  все-таки  еще  раз  вытащил  дощечку,   перечел
написанное. Осклабился еще шире: капитан был доволен. Разумеется,  здешняя
жара,  отвратительные  комары,  которым  тело  этого  белокурого  розового
человека пришлось особенно по вкусу, раздражающая скука осады, -  все  это
препротивно, и носитель травяного венка, любимец армии, мог бы себя  этому
и не подвергать.  В  прошлом  году,  когда  военные  действия  были  здесь
приостановлены, он ушел с отрядом Муциана  в  Италию,  чтобы  там  принять
участие в походе  против  Вителлия.  Он  мог  там  остаться,  поступить  в
гвардию, дослужиться до полковника, до генерала.  Теперь,  держа  в  руках
дощечку, он не жалел, что в качестве первого центуриона вернулся к  своему
Пятому легиону, под этот вшивый Иерусалим, и участвует  в  этой  проклятой
осаде.
   Педан был солдатом. Он служил с малых лет. Ему нравилось  распутничать,
есть много и  грубо,  пьянствовать,  орать  похабные  песни.  Он  научился
колоть, стрелять, фехтовать, был, несмотря на свой жир, сильным и  ловким.
Он жил в  полном  мире  с  самим  собой.  Частенько  разглядывал  он  свое
отражение не только в драгоценном золотом зеркале, которое неизменно возил
с собой во время  военных  походов,  но  также  и  в  воде,  мимо  которой
проходил, или в своем щите. Его  лицо  ему  нравилось.  Когда  он  лишился
глаза, то искусственный глаз он заказал лучшему специалисту, который делал
глаза статуям. Теперь его лицо казалось ему особенно  красивым,  и  он  не
жалел о потерянном глазе. Он любил опасность. Любил  и  добычу.  Его  доля
добычи, награды за особые заслуги и удачные лагерные спекуляции  позволили
ему скопить значительное  состояние,  хранившееся  в  Вероне  у  надежного
банкира и  быстро  растущее  благодаря  большим  процентам.  Когда-нибудь,
беззубым стариком, он вернется в Верону и, как носитель травяного венка  и
любимец армии, будет играть там видную роль, заставит  город  плясать  под
свою дудку.
   Пока ему, правда,  предстоит  нечто  лучшее.  Например,  этот  чудесный
приказ. Очень приятный приказ, истинную суть которого понимает только  он,
и только он знает, как его выполнить. Ради одного этого курьезного приказа
стоило вернуться из пышной Италии в Пятый  легион.  Ибо  первый  центурион
Пятого, обычно весьма равнодушный к людям  и  рубивший  противника  только
ради спорта, без всякого интереса  к  его  личности,  этот  капитан  Педан
яростно ненавидел одно: евреев.
   Все в этих людях - их язык, их  обычаи,  их  вера,  их  дыхание,  самый
воздух, окружавший их, - раздражало его.  Другие  народы  Востока  -  тоже
ленивые,  вонючие  варвары  с  безвкусными   старомодными   обычаями.   Но
представьте, эти евреи  до  того  любят  бездельничать,  что  их  никакими
способами, даже смертью, не заставишь что-нибудь делать в их седьмой день.
В их стране есть даже река такая - "Субботняя", которая  на  седьмой  день
останавливает свое течение (*153).  А  в  начале  войны  -  он  видел  это
собственными глазами - на седьмой день  евреи  дали  себя  перерезать,  не
защищаясь, просто  из  принципиальной,  предписываемой  им  законом  лени.
Идиоты. Они верят, будто души,  выполняющие  их  дерьмовые  законы,  будут
законсервированы их богом навеки. И это делает наглецов  нечувствительными
к тому, что других людей влечет или пугает. Они считают себя лучше других,
точно они римские легионеры. Евреи ненавидят и презирают всех, кроме себя.
Совершают обрезание только для того, чтобы  иметь  отличительный  признак.
Они совсем другие, несносные, упрямые, точно козлы.  Когда  их  распинают,
они кричат: "Яа, Яа, Яа - наш бог". Из-за этого "Яа" он сначала решил, что
их бог - осел, и некоторые  уверяют,  что  в  своем  святая  святых  евреи
действительно поклоняются ослу. Но это неправда:  вернее,  эти  безумцы  и
преступники поклоняются какому-то богу,  которого  нельзя  ни  видеть,  ни
осязать, такому же бессовестному, как они сами, который существует  только
в  уме.  Педан  не  раз  доставлял  себе  особое  удовольствие  и  щекотал
распятого, пробуя, нельзя ли угрозами и обещаниями пробудить в нем здравый
смысл. Но нет, нет. Они в самом деле верят в своего невидимого  бога,  они
кричат: "Яа, Яа", - и умирают. Капитан Педан - яростный, беспощадный  враг
подобной бессмыслицы. Он хочет вырвать ее  с  корнем.  Жизнь  потеряла  бы
всякую цену, если бы хоть часть, хоть крошечная частичка того, о  чем  они
кричат, оказалась правдой. Но это не правда, не должно быть правдой.
   Насмешливо  скривив  рот,  раскачиваясь,  идет  капитан  Педан  в  свою
палатку. Если действительно существует что-нибудь похожее  на  этого  бога
Ягве, то должен же он защитить свой дом? Но он его  не  защитит,  об  этом
первый центурион Пятого легиона уже позаботится.  Только  ради  этой  цели
стоит он нынешним летом среди жары и вони перед вшивым  Иерусалимом.  Бога
Ягве он проучит. Он ему докажет, чти его вообще  не  существует,  что  "то
самое", дом его, - всего-навсего пустая раковина улитки.
   Капитан Педан снова видит перед собой лицо принца, когда  он,  капитан,
читал текст приказа. "Однако сохраняя постройки, поскольку  они  входят  в
состав самого храма". Но что  значит  "сохраняя"?  Что  значит  "в  состав
самого храма"? "Противник должен быть энергично отброшен". Это  ясно.  Это
нечто, чем можно руководствоваться.
   "Хеп, хеп", - повторяет про себя капитан Педан. Сегодня  вечером  он  в
исключительно хорошем настроении. Он пьет, рассказывает непристойности, он
полон мрачного юмора, так что даже начальники, которым  он  стоит  поперек
дороги, не могут не признать: этот человек по праву - любимец армии.
   На другой день Педан со своими людьми приступил к работам  "по  тушению
пожара и уборке". Они отгребали тлеющие развалины, наклонялись, отгребали,
- нужно, чтобы до ворот шла прямая дорога. Эти  окованные  золотом  ворота
были невелики; влево, наискось от них, на  высоте  двойного  человеческого
роста, находилось маленькое  оконце  в  золотой  рамке.  Но,  кроме  этого
оконца,  ровные  стены  вперялись  в  вас  своей   белизной,   гигантские,
непоколебимые, их однообразие прерывалось  только  несколькими  маленькими
окнами, пробитыми на очень большой высоте.
   Работа по уборке была грязная, жаркая, трудная. Евреи не шевелились, ни
одно лицо не покалывалось в отверстиях окон, ворота оставались  запертыми.
Педан сердился. Теперь вот приходится ему и его людям убирать  за  евреями
их дерьмо. Люди работали потные, сердитые. Педан  отдал  приказ  петь.  Он
первый запел своим пискливым голосом грубую песню Пятого легиона:

   На что наш Пятый легион?
   Легионер все может:
   Войну вести, белье стирать,
   Престол свалить и суп сварить,
   Возить навоз, царя хранить,
   Детей Кормить, коль есть нужда.
   Должны солдаты все уметь.
   И Пятый все умеет.

   Когда они пели песню в третий раз, появился противник.
   Ворота оказались уж не так малы, во всяком случае, они были  достаточно
велики, чтобы  в  невообразимо  короткое  время  извергнуть  невообразимое
множество иудеев. Римские воины  сменили  лопаты  на  щиты  и  мечи.  Было
дьявольски тесно, и тому, кого затискивали  в  дымящиеся  развалины,  было
трудно помочь.
   - Маккавей! - кричали осажденные.
   - Погибни, Иудея! - кричали римляне.
   Началась настоящая рукопашная схватка. Иудеи не  обращали  внимания  на
то, что и многие из них попадали в тлеющие развалины. Иудеи словно роились
вокруг римского боевого знака. Вот упал знаменосец, второй схватил древко,
его тоже прикончили.
   - Маккавей! - кричали осажденные, они овладели  знаком  и,  торжествуя,
унесли его за стены.
   Римляне получили подкрепление. При второй  вылазке  иудеям  не  удалось
проникнуть так далеко, как в первый раз, но маленькие ворота извергали все
новые и новые толпы. Педан  проклинал,  колотил  своих  людей  тростью  из
виноградной лозы. Они отбросили иудеев, некоторые из солдат Педана  вместе
с отступившими ворвались  в  ворота.  Ворота  закрылись.  Те,  кто  проник
внутрь, погибли. Но противник был энергично отброшен.
   Педан осклабился. Противник отброшен с  недостаточной  энергией.  Педан
приказал построиться черепахой. Люди удивились. Стены  стояли  перед  ними
такие гигантские, высокие, машины не были  пущены  в  ход,  за  спиной  не
работала  артиллерия.  Чего  хочет  их  начальник?  Неужели   они   должны
разламывать стены  голыми  руками?  Но  они  сомкнули  щиты  над  головой,
повинуясь приказу, двинулись вперед. Педан почему-то приказал им  идти  не
на ворота, но вбок от  них,  влево,  где  находилось  обрамленное  золотом
оконце.
   Неуклонно они шли вперед,  они  теперь  достигли  стены,  передние  уже
вцепились в стену. И тогда произошло нечто, чего первая когорта Пятого, ко
всему привыкшая, еще не видела. Капитан Педан, в своих  тяжелых  доспехах,
подтянулся и встал на щиты последнего звена; по  трещавшим  щитам  затопал
он, неуклюже расставляя ноги. Он не упал, свидетель Геркулес, он  сохранял
равновесие; в одной руке он держал горящую головешку, - и вот  он  швырнул
ее, швырнул в обрамленное золотом оконце  и  крикнул:  "Давай  еще!"  -  и
солдаты выхватили из каких-то тлеющих развалин и  передали  ему  еще  одну
головешку и еще одну. Люди, стоявшие под щитами, потея, томясь, ждали,  не
зная, что происходит над их головами, слышали  только,  как  их  начальник
кричит: "Давай  еще!"  и  "Хеп,  хеп!"  Но  они  тоже,  как  и  подававшие
головешки, напряженно  ожидали,  что  теперь  произойдет.  Их  первый,  их
капитан Педан, любимец армии, уж конечно, знает, что делает,  и,  конечно,
что-нибудь да произойдет.
   И капитан Педан действительно знал, что делает. Он изучил  план  храма,
он  знал,  что  в  этом  помещении  с  оконцем  сохранялись  запасы  дров,
приносимые евреями на праздник кущей: иерусалимские граждане и паломники -
каждый тащил по одному полену. Противник должен быть  энергично  отброшен.
Он велел подавать себе наверх головешки, он бросал их, крича: "Хеп,  хеп!"
и "Давай еще!" - и они слышали, как его подбитые гвоздями башмаки царапают
щиты, они терпели, крепко упершись, согнувшись, и стонали от нетерпения.
   И вот наконец из-за стен донеслись  крики,  затем  показался  дым,  все
больше, все гуще, и тогда Педан приказал: "Подать лестницу". Лестница была
слишком коротка, он велел поставить  ее  на  черепаху.  Он  полез  наверх,
лестница отчаянно качалась, но люди под  щитами  стояли  твердо,  и  через
оконце капитан Педан пролез внутрь. Он спрыгнул прямо в дым и крик, рванул
запоры на воротах, в щели  между  створками  показалось  его  закопченное,
осклабленное лицо. И подобно тому, как  еще  недавно  ворота  извергали  в
невообразимо  короткое  время  невообразимое  множество  людей,   так   же
проглатывали они теперь в одно мгновение людей Педана, то  по  пятидесяти,
то по сто.
   Здание храма было все выложено изнутри кедровыми балками,  лето  стояло
жаркое, дерево высохло. Дым уже исчез, появилось пламя.  И  не  успел  еще
никто понять, что произошло, как  в  римском  лагере  раздались  неистовые
крики. "Хеп, хеп!" - кричали  солдаты,  и:  "Бросай  разжигу!",  и:  "Щиты
вперед!" Они не стали ждать приказов, их охватило  неистовство.  Маленькие
ворота проглатывали их сотнями, теперь они  распахнули  и  другие  ворота.
Иудейские пожарные отряды были перебиты, легионы двигались вперед, по двое
в звене, наискось сомкнув плечи, сдвинув щиты, и косили  людей  направо  и
налево.


   Большая часть иудейских отрядов  засела  в  фортах  и  башнях  Верхнего
города, в самом храме находилось всего около тысячи человек. И они,  когда
римляне подожгли здание храма, подняли неистовый крик и пытались  затушить
огонь. Сначала огонь был  слаб,  но  он  был  упорен,  неотступен.  Вскоре
оказалось, что невозможно одновременно бороться против напиравших римлян и
тушить пожар. Иоанн и  Симон  бар  Гиора,  спешно  вызванные  из  Верхнего
города, поняли что защищать храм от огня  и  от  римлян  не  удастся.  Они
отдали приказ главным силам стянуться в  Верхний  город.  Пусть  маленькие
отряды, прикрывая отступление, отстаивают по очереди все ворота в храм.
   Оставленные для этого оборонительные отряды были  обречены  на  гибель,
это знали все, но никто не колебался, заявляя о своем желании сражаться  в
них. В добровольцы записался и мальчик Эфраим, его приняли.  Когда  Эфраим
уже собирался уйти, Иоанн Гисхальский возложил на него руку и сказал:
   - Ты достоин. Передай нашу веру другим, сын мой.
   Так возлагали руки на своих учеников учители-богословы, даруя им  право
и способность передавать учение дальше.
   Римляне  быстро  справились  с  небольшим  отрядом,  защищавшим  ворота
храмового здания. Они добрались  до  лестницы  и  спустились  во  двор,  в
котором стоял алтарь для  сжигания  жертв,  с  его  гигантской  оградой  и
мощными выступами, сделанный,  словно  навеки,  из  неотесанных  глыб  ибо
железо не должно было касаться его. Сейчас кучка иудейских солдат, человек
в пятьдесят, установила на нем снарядометатель.
   - Маккавей! - кричали они.
   - Хеп, хеп! Погибни, Иудея! - кричали римляне и атаковали алтарь.
   Снарядометатель встретил их железом  и  камнями,  но  они  продвигались
вперед по обоим флангам алтаря, и вот они окружили его, и  вот  они  взяли
ограду. Это были люди из Пятого легиона,  люди  Педана.  Стоял  чудовищный
шум, но сквозь него постепенно пробивался голос,  дерзкий,  пискливый,  он
пел грубую песню Пятого легиона. Несколько человек подхватили, и  вот  уже
пели все, восклицаний "Маккавей!" уже не было  слышно,  доносилась  только
песня:

   На что наш Пятый легион?
   Легионер все может:
   Войну вести, белье стирать,
   Наш Пятый все умеет.

   И вот римляне овладели и другими наружными воротами в этой части стены,
открыли их, и теперь атакующие хлынули внутрь со всех  сторон.  Рядами  по
два человека, выставив щиты, повернув лица боком, плечо  к  плечу,  шагают
они в такт, растаптывают, косят. Надвигаются с двух сторон, окружают  все,
что попадается на пути,  гонят  к  огромному  алтарю.  На  правом  выступе
алтаря, откуда начальник богослужения обычно подавал священникам и левитам
знак к жертвоприношению, стоит теперь капитан Педан, а вокруг него  топает
грубая песня Пятого легиона. Он тоже поет, он размахивает  мечом  и  порой
для разнообразия бьет тростью из виноградной лозы. Людей  гонят  вверх  по
алтарю, они кричат: "Слушай, Израиль!" - а на выступе стоит капитан  Педан
и кричит:  "Хеп!"  -  заносит  палку  из  виноградной  лозы  и  с  треском
обрушивает ее на головы евреев. Мечи косят, кровь течет ручьем по  ограде,
и вокруг алтаря вырастают горы трупов.


   Тит как раз ненадолго прилег. Он вскочил,  он  увидел  самопроизвольное
мощное движение легионов. И затем он увидел дым и  пламя.  Он  выбежал  из
палатки как был, без знаков своего сана, без  доспехов.  Ринулся  прямо  в
гущу буйной, радостной давки.  Многие  узнали  его,  но  отнеслись  к  его
появлению просто. Они закричали ему торопливо, радостно:
   - Пойдем  с  нами,  приятель!  Бежим  вместе,  бросай  с  нами,  бросай
головешки! Хеп, хеп!
   Он хотел удержать их, пресечь бесчинства. Но действительно ли он  этого
хотел? "Хеп, хеп!" - кричал он вместе с другими  против  воли  и:  "Бросай
головешки, приятель!"
   Стража,  стоящая  перед  палаткой  принца,  заметила,  как  он  убежал.
Встревоженные офицеры, гвардейцы ринулись через толчею,  стремясь  к  нему
пробиться.  Наконец,  когда  толпа  уже  пронесла  его  через  ворота   во
внутренность храма, они догнали его. Он успел овладеть собой. Неужели  это
он кричал вместе с толпой "хеп"? Теперь он закричал:
   - Тушите, воды!
   -  Тушите,  воды!   -   кричали   офицеры.   Они   бросались   в   гущу
бесчинствовавших солдат.
   - Тушите, воды! - Центурионы обрушили свои палки из виноградной лозы на
озверевших римлян.
   Но бессмысленна была надежда отрезвить разбушевавшиеся легионы. Бешеная
ярость,  хмель  убийства  овладели  всеми,  всей  армией.  Они  ждали  так
бесконечно долго, в течение всех этих жарких, изнурительных месяцев, когда
наконец растопчут  подбитым  гвоздями  башмаком  "то  самое".  Теперь  они
жаждали отомстить за свои страдания, и все ринулись сюда - римские легионы
вперемешку  с  сирийскими,  арабскими  союзными  войсками.   Все   боялись
опоздать, торопились, не хотели допустить, чтобы  один  опередил  другого.
Дорога, которую они намеревались проложить, не была готова. Они мчались по
рдевшему пеплу, топтали друг  Друга,  толкали  друг  друга  на  дымившиеся
обломки. Перелезали через целые горы трупов.
   Когда Тит увидел, что с разбушевавшимися солдатами  не  справиться,  он
прошел со своими офицерами во внутренний зал, отделенный от горящей  части
храма толстой стеной. Высокие и прохладные, чуждые жару  пламени  и  дикой
свалке, вздымались за  этой  стеной  священные  своды  зала.  Здесь  стоял
семисвечник, стол предложения, алтарь для жертвенных курений. Медленно шел
Тит вперед, нерешительно приближался к занавесу, за  которым  была  тайна,
святая святых. После Помпея сюда не ступал  ни  один  римлянин.  Что  там?
Может  быть,  все  же  какая-нибудь  нечисть,  ослиная  голова,  чудовище,
полуживотное,  получеловек?  Тит  протягивает  широкую  короткую  руку   к
занавесу. За ним - полные любопытства, напряженные  лица  его  офицеров  и
прежде всего  -  широкое,  розовое  лицо  капитана  Педана.  Что  скрывает
занавес? Принц отбрасывает его. Перед ним небольшое сумеречное  помещение.
Тит входит. Пахнет землей и очень старым деревом. На  возвышении  -  голый
неотесанный камень и огромная, гнетущая пустота вокруг, больше ничего.
   - Ну, вот, - пожимая плечами, пищит капитан Педан. - Сумасшедшие!
   Вернувшись в более светлый четырехугольник преддверия, принц облегченно
вздыхает.  Он  видит  благородную  скромность   зала,   его   удивительные
пропорции, у стен - священную утварь, величественную и строгую.
   - Мы должны  спасти  вот  это,  господа,  -  говорит  он  негромко,  но
настойчиво. - Мы не можем дать ему погибнуть, - требует он.
   Капитан Педан  осклабился.  Уже  у  ворот  замелькали  огненные  языки.
Римляне подожгли все двери. Спасать слишком поздно.
   Поспешно  выволакивали  солдаты  священную  утварь.  Она   тяжела,   из
массивного золота. Десять человек  задыхаются  под  брем