ко нации. Поэтому-то  они  и
приходят к нам. Народу нужно не  богословие,  ему  нужна  религия.  Народу
нужна не иудейская церковь, он ищет иудейского духа.
   - Это так, - сказала Ханна.
   - Да будет так, - сказал Ахер.
   Но бен Измаил молчал, и Ахер стал смеяться над ним:
   - От Гамалиила вы требуете столь малого, доктор и господин  мой,  а  от
нас столь многого. Если  верховный  богослов  прав,  то  почему  и  мы  не
довольствуемся тем, чтобы охранять нашего Ягве? Почему мы  берем  на  себя
великий и горький труд сделать его богом всей вселенной?
   - Потому, - возразил бен Измаил, - что мы менее сильны и  менее  хитры,
чем Гамалиил, но, быть может, мудрее. Ему надлежит возводить стены, а  нам
- врата. Он стережет закон, чтобы в него не проникло никаких лжеучений, мы
должны  заботиться  о  том,  чтобы  доброе  не  оставалось  замкнутым,  но
изливалось наружу и распространялось среди людей. Я не могу отказаться  от
Израиля, и я не могу отказаться от мира. Бог хочет того и другого.
   Он говорил горячее, чем обычно, почти с болью.
   Иосиф заговорил медленно, ибо мысли рождались в нем по мере  того,  как
он произносил слова:
   - Я не совсем понимаю вас,  брат  и  господин  мой.  Вы  говорите,  что
средства,  применяемые  верховным  богословом,  чтобы  сохранить  иудаизм,
правильны. Но если иудаизм примет тот облик,  который  ему  хочет  придать
Гамалиил, разве этот облик не  станет  только  национальным,  себялюбивым,
враждебным миру? Вы говорите, что у нас есть некое "И".  Боюсь,  что  если
Гамалиил возьмет  верх,  то  у  нас  останется  только  "Или":  Иудея  или
вселенная. И не лучше ли, до того как иудаизм  станет  тем,  что  из  него
может сделать Гамалиил, сказать миру "да", а Иудее - "нет"? - И  он  смело
довел до конца эту мысль, которую все боялись довести, и произнес вслух: -
Не лучше ли тогда пожертвовать  нашим  иудаизмом  ради  того,  чтобы  быть
гражданами всего мира?
   Ошеломленные, они молчали. Затем Ахер первый резко произнес:
   - Нет!
   И еще горячее - Ханна:
   - Нет!
   И "нет" сказал бен Измаил. И  "нет"  сказал  в  конце  концов,  правда,
нерешительно, даже миней Иаков.
   Через минуту Иосиф спросил:
   - Почему же нет?
   Бен Измаил ответил:
   - Я не вижу иного пути к  наднациональному,  кроме  иудаизма;  ибо  бог
Израиля не есть национальный бог, подобно богам  других  народов,  но  бог
невидимый, сам мировой дух, и настанет время, когда этот  лишенный  образа
дух не будет нуждаться ни в какой форме, чтобы люди могли  постигать  его.
Но чтобы сделать  его  хоть  сколько-нибудь  постижимым,  мы  должны  пока
придать ему известную форму, и Ягве без иудаизма пока не представим. Иначе
он меньше чем через поколение исчезнет,  превратится  в  ничто.  Разве  не
лучше, если мы временно придадим Ягве национальные эмблемы,  чем  позволим
исчезнуть его идее? Не в первый раз  вселенская  идея  иудаизма  вынуждена
скрываться под неуклюжей  национальной  маской.  Средства,  применявшиеся,
например, Ездрой и Неемией  (*123),  чтобы  сохранить  иудаизм,  в  высшей
степени сомнительны. Но их обман был священен, и их успех показывает,  что
бог одобрял их. Священное писание обременено многим,  что  служило  только
тактическим задачам минуты; но лишь  таким  способом  могло  быть  спасено
самое существенное - идея наднационального. Я  считаю  даже,  что  многое,
казавшееся смешным в национализме прошлого,  теперь  восстает  перед  нами
облагороженным великой идеей наднационального.
   - Вы защищаете Гамалиила, - сказал Ахер, и в  его  словах  была  скорее
печаль, чем упрек.
   - Приходится, - сказал бен Измаил,  -  так  как  вы  чересчур  на  него
нападаете. Мы не должны уничтожать национальной традиции; вместе с  телом,
воплощающим идею, погибнет и сама идея.  Нам  кажется  противоречием,  что
наднациональный  дух  может  быть  передан  людям  только  в  национальном
обличий; тем не менее это так. Вы как историк должны меня  понять,  доктор
Иосиф, - настойчиво обратился он к Иосифу. - Кто бы из нас ни обратился  к
истории наших предков, он чувствует, как  оттуда  к  нам  притекают  новые
силы, берущие начало вне нашей индивидуальной жизни, наших  индивидуальных
мнений, и эти силы больше  чем  национальны;  ибо  история  иудаизма  есть
история борьбы, которую духовное начало непрерывно ведет с  недуховным,  и
кто приобщается к истории иудеев, тот приобщается к самому духу.  Если  мы
трижды в день исповедуем нашу веру в иудейского бога, то мы трижды в  день
исповедуем духовный принцип: ибо Ягве есть дух в себе.
   Миней Иаков сказал:
   - Я допускаю, что даже чистейший дух нуждается в форме. Но то,  что  вы
говорите, доктор  бен  Измаил,  скорее  подтверждает  мои  слова,  чем  их
опровергает. Разве из того, что вы говорите, не вытекает наша  обязанность
принимать именно тех, кто  хочет  приобщиться  духу?  Имеем  ли  мы  право
отказывать им только  потому,  что  римляне  запретили  обрезание,  только
потому, что сделали для нас временно  невозможным  придать  духу  телесную
форму? Мне казалось, что именно вы, доктор  бен  Измаил,  должны  были  бы
понимать тот выход, который указывает один из наших братьев,  некий  Павел
(*124).
   - А какой же выход предлагает этот Павел? - спросил бен Измаил.
   И миней Иаков ответил:
   - Этот Павел  учит:  для  рожденного  в  еврействе  обрезание  остается
обязательным. Но если к  нам  хочет  прийти  язычник,  братья  мои,  тогда
откажитесь от обрезания.
   - Опасная точка зрения, - сказал бен Измаил.
   - Правильная точка зрения, - сказал Ахер.
   - Точка зрения, -  сказала  Ханна,  -  из  которой  верховный  богослов
непременно сделает определенные выводы, если вы попытаетесь осуществить ее
на практике.
   Иосиф же, который не произвел  обрезания  над  своим  сыном,  не  знал,
соглашаться ему  с  этой  точкой  зрения  или  отрицать  ее.  Хорошо,  что
существует такой Гамалиил, но хорошо и то, что существуют миней  Иаков,  и
Ахер, и служащий звеном между ними и верховным богословом бен Измаил.
   Иосиф покинул Ямнию и Лидду и отправился в Кесарию,  так  и  не  решив,
ходатайствовать ему об университете в Лидде или нет.


   В Кесарии Флавий Сильва встретил его шумными выражениями дружбы и долго
во всех подробностях расспрашивал о впечатлении, которое на него произвела
провинция Иудея. Иосиф многое хвалил, но многое  и  порицал.  Видимо,  это
почти вынужденное признание больше всего обрадовало Флавия Сильву.
   Губернатор был в хорошем настроении. У его коллеги  в  Сирии  возникали
все большие трудности с Лженероном. Для подавления беспорядков  ему  нужны
были солдаты и деньги, а в Риме уже начинали удивляться тому, что  он  так
долго не может расправиться с этим смехотворным претендентом на престол. В
сожалениях Флавия Сильвы по  поводу  столь  печальных  обстоятельств  было
нетрудно уловить удовольствие, которое ему доставляла неудача коллеги.
   Он предложил своим еврейским гостям сопровождать его в давно задуманную
инспекционную поездку по Самарии. Ему прежде всего хотелось показать  свой
город, Неаполь Флавийский.
   И можно было действительно удивляться,  видя,  во  что  превратился  за
несколько лет прежний  захудалый  самарянский  городок  Сихем.  Губернатор
наслаждался восхищением еврейских гостей, был весел,  очень  прост.  Иосиф
понял, что настала  подходящая  минута  действовать  в  интересах  евреев.
Теперь нужно было поднять вопрос об университете в Лидде.
   Будучи хорошим психологом, он отлично знал,  с  какой  стороны  за  что
приняться. Он мог,  например,  изобразить  губернатору  значение,  которое
получила  бы  его  провинция,  если  бы  у  них   был   университет,   где
преподавались бы одновременно греческие  и  еврейские  дисциплины.  Высшая
школа в Антиохии, до  сих  пор  крупнейшая  в  Азии,  мало  интересовалась
потребностями  евреев  и  не  считалась  со  стремлением  Востока  изучать
иудаистское  мировоззрение.  Современный  университет,  который  пошел  бы
навстречу этим  потребностям,  быстро  опередил  бы  Антиохию  и  стал  бы
культурным центром всего Востока. Он  привлек  бы  толпы  богатых  молодых
людей со всего мира в эту провинцию. Аргументы подобного рода едва  ли  не
оказали бы своего действия на губернатора.
   Но когда Иосиф собрался заговорить с Флавием Сильвой об университете  в
Лидде, перед его умственным взором  вдруг  возникло  энергичное  загорелое
лицо Гамалиила с короткой четырехугольной бородой и выступающими зубами, и
он услышал властные и циничные  фразы  верховного  богослова  относительно
свода ритуалов, который один только мог сохранить еврейство как  целое.  И
когда Иосиф после этого заговорил, то, к своему крайнему удивлению, понял,
что говорит не о городе Лидде и его университете,  но  о  городе  Тамне  и
городском советнике Акибе.
   И пока он говорил, он уже досадовал на себя и бранил себя  за  то,  что
уклоняется от высокой задачи и  пользуется  благоприятной  минутой,  чтобы
ходатайствовать о таком ничтожном деле, как дело Акибы.
   Впрочем, он говорил без всякого  подъема,  и  потому  губернатору  было
нетрудно отклонить его просьбу.
   - Кто позволяет себе роскошь,  -  заметил  спокойно  Флавий  Сильва,  -
показывать свои чувства с такой несдержанностью, как ваш Акиба, тот должен
быть готов поплатиться за это. Если я  отпущу  этого  субъекта,  то  через
полгода вы оплюете все указы правительства, а через два года разобьете мне
на площадях каменные доски с указами.
   Однако, обычно столь верный своим принципам, губернатор  в  деле  Акибы
скоро сдался. Причиной этой перемены был жеребец Виндекс.  Жеребец  должен
был участвовать в бегах на открытии стадиона в Неаполе Флавийском, но  при
разгрузке корабля в Яффе он погиб. Весть об этом дошла  до  губернатора  в
Неаполь Флавийский  вскоре  после  разговора  с  Иосифом.  Губернатор  был
взбешен. Эта неудача лишала его главного аттракциона на праздничных играх.
Он тотчас отдал приказ предать распятию тех рабов, которым  была  поручена
выгрузка лошади; но от  этого  программа  празднеств  не  обогатилась.  Он
должен,  должен  был  найти  нечто  заменяющее  жеребца  Виндекса.  И   он
возвратился к своему прежнему плану - убедить Деметрия Либания, до сих пор
упорно сопротивлявшегося его настойчивым приглашениям, все же, чего бы это
ни стоило, выступить в его провинции. И вот за ужином в присутствии Иосифа
он снова заговорил о деле городского советника Акибы, еще раз повторил все
доводы против его помилования, а затем неожиданно  перешел  в  решительное
наступление.
   - Но я не хотел бы, - подбирался он к своей цели, - чтобы евреи считали
меня своим врагом. Мне хотелось бы прежде всего показать вам, господа мои,
насколько я ваш друг. От вас будет зависеть, Деметрий, спасти этого Акибу.
Докажите мне на деле свою дружбу, и я вам докажу свою. Примите  участие  в
моих празднествах, и я подарю вам жизнь вашего единоверца.
   Либаний побледнел. Желание показать провинциалам, что  такое  настоящий
художник, уже давно соблазняло его,  но  он  мужественно  боролся  с  этим
соблазном. Он не хотел нарушать  обета,  хотел  отказаться  ради  Ягве  от
своего искусства, и разве не в тысячу раз больший грех выступать на  сцене
в стране Израиля,  да  еще  во  время  покаянного  паломничества?  Но  это
предложение опрокинуло все его доводы. Теперь речь шла уже не о нем, но  о
жизни другого человека, о его единоплеменнике, за  которого  боролся  весь
Израиль. Что это, указание Ягве или опять искушение сатаны? Как бы  то  ни
было, предложение означало новую борьбу с собой.
   - Может быть, мне сыграть еврея Апеллу? - с горечью спросил он.
   Но только Иосиф понял всю горечь этих слов. Губернатор был  несведущ  в
театральных делах и тотчас же, придравшись к его словам, радостно и наивно
заявил:
   - Все, что хотите, Деметрий. Играйте все, что вы хотите!
   Однако этот ответ приблизил его к цели гораздо больше, чем  он  ожидал;
ибо этот ответ обрушил на  актера  целую  лавину  соблазнительных  планов.
Губернатор предоставил ему сыграть все, что он захочет. Что, если  он  еще
раз попытается выступить в роли Лавреола? Может быть, ему удастся обходным
путем, через провинцию, добиться успеха в Риме и загладить ужасный  провал
в Альбане? Очевидно, это воля Ягве, чтобы он играл в стране Израиля. Разве
иначе Ягве поставил бы жизнь еврея Акибы в зависимость от его выступления?
Вероятно, Ягве  при  его  посредстве  хочет  показать  язычникам,  на  что
способны евреи, и  тем  вызвать  у  них  большее  уважение  и  мягкость  в
отношении всего еврейства. Вот какие мысли и грезы беспорядочно  толпились
в мозгу актера, пока он наконец милостиво и величественно не заявил:
   - Трудно устоять перед таким ретивым  поклонником  искусства,  как  вы,
господин губернатор. Может быть,  я  и  решусь  сыграть  пирата  Лавреола.
Знаете, я играл его для его величества  и  принца  Домициана  на  открытии
"театра Луции".
   Сильва, конечно, ничего не знал.
   - Это было бы замечательно, - воодушевился он.
   - Я подумаю, - сказал Либаний, прикидываясь побежденным.
   Иосифу же было стыдно, что он так и  не  поговорил  об  университете  в
Лидде, и он не осмелился даже в душе посмеяться над актером.


   Вскоре после этого губернатор спросил у Иосифа его мнение  о  верховном
богослове. Сам он чрезвычайно ценил Гамалиила. Вот это человек, с  которым
можно говорить начистоту, без  обиняков.  Он  хитер,  знает,  чего  хочет,
всегда практичен: он заслуживает того, чтобы стать римлянином.  И  в  том,
что он этого не желает, - его единственная ошибка. Тут обнаружилось нечто,
что еще усилило восхищение Иосифа перед  мудростью  верховного  богослова.
Оказалось,  что  губернатор  предложил  Гамалиилу  сделать   его   римским
гражданином и добыть для него  золотое  кольцо  знати  второго  ранга.  Но
Гамалиил вежливо и решительно отклонил  это  предложение  и,  кроме  того,
скрыл его от своих иудеев, иначе Иосиф узнал бы о нем от бен  Измаила  или
Ахера. Верховный богослов поступил умно, пожелав остаться  только  иудеем,
но еще умнее было то, что он не хотел раздражать римлян публичным  отказом
и даже не сказал иудеям о  представившейся  возможности  получить  римские
почести. Иосиф сознался себе, что он на месте Гамалиила не устоял бы перед
соблазном хотя бы рассказать о своей непреклонности.
   Вопрос Флавия Сильвы об отношении Иосифа к  верховному  богослову  имел
свои основания. Гамалиилу, сообщил он,  будет  скоро  предоставлен  случай
доказать свою прославленную практичность. Он, губернатор,  вынужден  будет
поставить верховного богослова перед трудной проблемой. Надежда на то, что
иудеи после закона об обрезании наконец дадут ему покой и  прекратят  свой
несчастный  прозелитизм,  к  сожалению,  не  осуществилась.  Напротив,  за
последнее время они пытаются еще усерднее, чем раньше,  совращать  в  свою
веру сирийцев, греков и римлян; странствующие проповедники  усердствуют  и
вызывают всеобщее возмущение. До сих пор еще не представилось юридического
повода прибрать к  рукам  этих  господ,  ибо  они,  конечно,  остерегаются
предлагать своим слушателям обрезание, а  еврейская  религия  как  таковая
разрешена. Но теперь ему сообщили, что  нищенствующие  пророки  отнюдь  не
правоверные евреи, они принадлежат к какой-то  новой  сомнительной  секте,
последователей которой называют минеями, или христианами. Правда, они сами
это яростно оспаривают и утверждают, что еврей останется  евреем,  фарисей
он или миней, совершенно так же, как мальтийский шпиц может быть с  равным
правом назван собакой, как и молосский дог. Еврейские законники до сих пор
занимались по этому вопросу  только  скучной  богословской  болтовней,  не
говоря ничего конкретного, ни "да" ни "нет". Но  с  него,  Флавия  Сильвы,
хватит. И поэтому он теперь официально предложил  верховному  богослову  и
коллегии в Ямнии высказаться ясно и точно относительно  того,  считать  ли
минеев евреями или нет.
   Иосиф был поражен. До сих пор Ямния была к минеям чрезвычайно  терпима,
хотя  большинство  богословов  относилось  к  ним,  по  существу,   весьма
отрицательно. Но если Рим предложит  коллегии  отречься  от  христиан,  то
устоят ли богословы под этим двойным давлением и не отмежуются ли от своих
опасных, враждебных государству попутчиков? Они наверняка сделают это.
   Особенно потрясло Иосифа то, что слова Ханны так скоро сбылись.
   Он торопливо и мучительно обдумывал, есть ли какой-нибудь  путь,  чтобы
отклонить опасность, угрожавшую минеям.  И  увидел,  пока  губернатор  еще
говорил, что путь только один. У минеев  было  мало  друзей  среди  членов
коллегии, но их голоса все же имели вес. Они потому не могли  взять  верх,
что за ними не было никакого  признанного  государством  авторитета.  Что,
если им создать этот авторитет? Пусть признанный Римом университет в Лидде
выскажется за минеев, тогда в Ямнии едва ли  осмелятся  подчеркнуть  своим
заключением о минеях, что раскол среди евреев коснулся даже идеологических
руководителей.
   Если можно  сохранить  иудейство,  только  сделав  его  национальным  и
отказавшись от его космополитической миссии,  то  следует  ли  вообще  его
сохранять?  Этот  вопрос,  казавшийся  в  Лидде   еще   смутной,   далекой
теоретической   проблемой,   вдруг   приобрел   угрожающую   актуальность.
Высказаться за минеев - значило вызвать  рассерженный  Рим  на  репрессии.
Если же отречься от минеев, то еврейский народ еще строже и еще  надменнее
обособится  от  остального  мира.   Вопрос   о   том,   будет   ли   Иосиф
ходатайствовать теперь за университет в Лидде или нет,  приобрел  огромное
значение. Губернатор считается с ним, ситуация сейчас  благоприятная,  его
аргументы  должны  звучать  для  такого  человека,  как   Флавий   Сильва,
убедительно.
   Вся та смутная жажда религии, которая  жила  в  Иосифе,  побуждала  его
вступиться за минеев, за бон Измаила, за Ахера. Но в нем  звучал  и  ясный
голос Гамалиила:  "Что  не  согласно  с  разумом,  то  безобразно".  Цель,
парившая перед умственным взором бен Измаила и Ахера, была неразумна. Если
она и достижима через тысячу лет, сейчас она является утопией,  и  гнаться
за нею значило бы ставить под угрозу существование всего  еврейства.  Тот,
кто признает, что мессия  уже  пришел,  кто  отказывается  от  надежды  на
восстановление храма, предает всю еврейскую  традицию.  Если  Иосиф  будет
ходатайствовать  за  университет  в  Лидде,  то  он  принимает  разрушение
Иерусалима и храма как нечто данное раз и навсегда и сам выключает себя из
царства грядущего мессии.
   Иосиф промолчал. Он не заговорил об университете в Лидде. Он  не  знал,
что сам Гамалиил, через посредников,  побудил  губернатора  поднять  перед
Ямнией вопрос о минеях.


   Иосифа снова влекло на юг. Сначала он отправился  в  свое  имение.  Ему
хотелось до встречи со своими друзьями в Лидде и Ямнии спокойно  обдумать,
что ответить им на вопрос: "Почему ты нас покинул?"
   Едва он прожил в имении два дня, как прибыл  нежданный  гость:  Юст  из
Тивериады.
   Иосиф не видел его шесть лет. Но не было на свете человека,  с  которым
он был бы так связан и к которому относился бы так враждебно. Он вел с ним
вечный спор, объяснение, начавшееся шестнадцать лет  тому  назад  в  Риме,
когда они встретились впервые,  объяснение,  которое  не  было  кончено  и
которое составляло смысл его жизни. И всегда в  этом  объяснении  Юст  был
нападающим,  он  преследовал  Иосифа  насмешкой   и   злобой,   пронизывал
ненавидящим взглядом, и Иосиф, со  своей  стороны,  тоже  ненавидел  этого
человека,  так  хорошо  знавшего  его  слабости  и  так   безжалостно   их
вскрывавшего; но жил он только для того, чтобы  показать  этому  человеку,
кто он, Иосиф; и если он дважды спас Юсту жизнь, сняв его даже один раз  с
креста, то это не было удовлетворительным ответом, на этом  их  объяснение
не закончилось. Однако и Юст отнюдь не стал  уступчивее,  наобор