ть может, именно его ошибки и подкупят ее своей наивностью?
   Он не говорит ни с кем о предстоящей аудиенции. Он  бегает  по  улицам.
Встречая знакомых, он сворачивает, мчится  к  парикмахеру,  покупает  себе
новые духи, с высот надежды падает в бездну глубочайшего уныния.
   На бюстах у императрицы низкий, ясный, изящный лоб,  удлиненные  глаза,
не слишком маленький рот. Даже враги признают, что она красива,  и  многие
утверждают, что каждый, кто ее видит впервые, теряет голову. Как устоит он
перед ней - он, незаметный провинциал? Ему нужен человек, с которым он все
это обсудил бы. Он бежит домой. Говорит с девушкой Ириной,  заклинает  ее,
лучезарную, высокочтимую, сохранить тайну, - он должен сообщить  ей  нечто
ужасно важное; затем он не  выдерживает:  рассказывает,  как  представляет
себе встречу с императрицей, что он ей скажет. Он репетирует перед  Ириной
слова, движения.
   На другой день его торжественно  несут  в  парадных  носилках  Деметрия
Либания в императорский дворец. Впереди  -  глашатаи,  скороходы,  большая
свита. Когда проносят носилки, люди останавливаются, приветствуют  актера.
Иосиф  видит  на  улицах  бюсты   императрицы,   белые   и   раскрашенные.
Янтарно-желтые волосы, бледное точеное лицо, очень красные губы. "Поппея",
- думает он. "Поппея" - значит "куколка". "Поппея"  -  значит  "бебе".  Он
вспоминает еврейское слово "яники" (*26). Так звали когда-то и его. Должно
быть, не так уж трудно будет убедить императрицу.
   Судя по рассказам, Иосиф ожидал, что императрица примет его, по Примеру
восточных  принцесс,  среди  роскошных  диванов  и   подушек,   окруженная
опахальщиками, прислужницами и благовониями,  облаченная  в  изысканнейшие
одежды. Вместо этого она  просто  сидела  в  удобном  кресле,  была  одета
чрезвычайно скромно, почти как матрона, в длинной столе (*27),  -  правда,
стола была  из  материи,  считавшейся  в  Иудее  нечестивой,  легкой,  как
дуновение, - из полупрозрачной косской ткани. И накрашена была императрица
чуть-чуть, и причесана гладко, на пробор, волосы свернуты в узел, - ничего
похожего на те высокие, осыпанные драгоценностями сооружения, какие обычно
воздвигают из своих волос дамы высшего общества. Грациозная, словно совсем
юная девушка, сидела императрица в своем кресле, удлиненным  красным  ртом
улыбалась вошедшим, протянула им белую детскую  руку.  Да,  она  по  праву
звалась Поппеей, бебе, яники, но она могла действительно свести с  ума,  и
Иосиф забыл, что он должен говорить ей.
   Она сказала:
   - Прошу вас, господа.
   И так как актер сел, сел и Иосиф, и наступило короткое молчание. Волосы
императрицы действительно были янтарно-желтые,  как  называл  их  в  своих
стихах император, но брови и ресницы ее зеленых глаз были темные. У Иосифа
промелькнула мгновенная мысль: "Она же совсем другая, чем на своих бюстах:
она - дитя, но дитя, которое спокойно отдаст приказ  убить  человека.  Что
можно сказать такому ребенку? Кроме того, ходит слух, что  она  дьявольски
умна".
   Императрица смотрела на  него  неотступно,  без  смущения,  и  Иосиф  с
большим трудом, даже  слегка  потея,  сохранял  на  своем  лице  выражение
подчеркнутой покорности. Чуть-чуть, едва уловимо скривились ее губы, и тут
она вдруг перестала быть похожей на  дитя  и,  напротив,  казалась  теперь
чрезвычайно опытной и насмешливой.
   - Вы прямо из Иудеи? - спросила она Иосифа; она  говорила  по-гречески,
очень звонким, слегка надменным голосом. - Расскажите, - попросила она,  -
что думают в Иерусалиме об Армении? - Это было  действительно  неожиданно,
ибо если римская политика на Востоке и  зависела  от  решения  вопроса  об
Армении, то все же Иосиф почитал  проблему  своей  Иудеи  слишком  важной,
чтобы рассматривать ее не самостоятельно, а в связи с какой-то  варварской
Арменией. Поэтому в Иерусалиме совсем не  думали  об  Армении,  во  всяком
случае, он не думал об этом и не нашелся сразу, что ответить.
   - Евреям в Армении живется хорошо, - сказал он наконец после некоторого
молчания, довольно некстати.
   - Вот как? - отозвалась императрица,  улыбаясь  с  явной  иронией.  Она
продолжала задавать вопросы в  том  же  роде,  ее  забавлял  этот  молодой
человек с удлиненными горячими  глазами,  который,  по-видимому,  даже  не
представляет себе, как остро стоит вопрос о его родине.
   - Спасибо, -  сказала  она,  когда  Иосиф  с  большим  трудом  закончил
обстоятельный рассказ о стратегическом положении на парфянской границе,  -
теперь я гораздо лучше информирована. - Она улыбнулась  Деметрию  Либанию,
удовлетворенная: где он выкопал эту  курьезную  восточную  редкость?  -  Я
почти готова поверить, - бросила она актеру, удивленная и  благодарная,  -
что он действительно выступил на защиту  своих  трех  невинных  просто  по
доброте сердечной... - И благосклонно, очень вежливо обратилась к  Иосифу:
- Пожалуйста, расскажите о ваших подзащитных. - Она  непринужденно  сидела
перед  ним  в  кресле;  ее  шея  была  матовой  белизны,  бедра  и   плечи
просвечивали сквозь тонкую ткань строгого платья.
   Иосиф извлек свою докладную записку. Но  как  только  он  начал  читать
по-гречески, императрица сказала:
   - Что это вы вздумали? Говорите по-арамейски (*28).
   - А вы все поймете? - наивно спросил Иосиф.
   - Кто вам сказал, что я хочу все понять? - возразила императрица.
   Иосиф  пожал  плечами   скорее   высокомерно,   чем   обиженно,   затем
стремительно заговорил по-арамейски, как он первоначально подготовил  свою
речь, а цитаты из Писания, не смущаясь, приводил по-еврейски. Но он не мог
сосредоточиться и чувствовал, что говорит  без  подъема;  он  смотрел,  не
сводя глаз, на императрицу, сначала смиренно,  потом  немного  застенчиво,
потом с интересом, под конец даже дерзко. Он не знал, слушает ли она и тем
более понимает ли его. Когда он кончил,  почти  тотчас  же  вслед  за  его
последним словом она спросила:
   - Вы знаете Клею, жену моего губернатора в Иудее?
   Особенно поразило  Иосифа  слово  моего.  Как  это  прозвучало:  "Моего
губернатора в Иудее"! Он представлял себе, что  такие  слова  должны  быть
точно высечены из камня, а тут перед ним сидело дитя и говорило, улыбаясь:
"Мой губернатор в Иудее", - и это звучало убедительно, это соответствовало
истине: Гессий Флор был ее губернатором в Иудее. Все  же  Иосиф  не  хотел
допустить, чтобы это ему импонировало.
   - Жены губернатора я не знаю. - И дерзко добавил: - Смею  ждать  ответа
на свое сообщение?
   - Я приняла ваше сообщение к сведению, - ответила императрица.  Но  кто
мог отгадать, что это означало?
   Актер решил, что пора вмешаться.
   - У доктора Иосифа нет времени вести светскую жизнь, - помог он Иосифу.
- Он занимается литературой.
   - О! - сказала Поппея и стала очень серьезной и задумчивой. - Еврейская
литература! Я мало ее знаю. То, что я знаю, прекрасно, но очень трудно.
   Иосиф насторожился, взял себя в руки. Он должен, должен смягчить сердце
этой  дамы,  сидевшей  перед  ним  так  спокойно  и  насмешливо.  Он  стал
рассказывать о том, что его единственное  желание  -  это  раскрыть  перед
римлянами сокровищницу мощной еврейской литературы.
   - Вы привозите с Востока жемчуга, пряности, золото и редких  зверей,  -
заявил он. - Но  его  лучшее  сокровище  -  его  книги  -  оставляете  без
внимания.
   Поппея спросила, как он думает раскрыть римлянам еврейскую литературу.
   - Откройте же мне что-нибудь, - сказала она и внимательно посмотрела на
него зелеными глазами.
   Иосиф опустил веки, как это делали у него на родине рассказчики сказок,
и начал. Он взял первое, что ему пришло на ум,  и  рассказал  о  Соломоне,
царе Израиля, о его мудрости, его силе, его  постройках,  его  храме,  его
женах, об его идолопоклонстве, о том, как царица из Эфиопии посетила  его,
и как он разрешил спор двух женщин из-за ребенка, и  как  он  написал  две
замечательные книги: одну - о мудрости,  под  названием  "Проповедник",  и
одну - о любви, под названием "Песнь песней". Иосиф пытался  процитировать
несколько  строф  из  "Песни  песней"  на  какой-то  смеси  арамейского  и
греческого. Это было нелегко. Теперь его глаза уже не были закрыты,  и  он
переводил не столько  словами,  сколько  старался  дать  ей  почувствовать
пламенные  стихи  с  помощью  жестов,  вздохов  и  движений  всего   тела.
Императрица чуть подалась вперед. Ее локти лежали на  ручках  кресла,  рот
был полуоткрыт.
   - Это прекрасные песни! - сказала она, когда Иосиф остановился,  тяжело
дыша от напряжения. И обратилась к актеру: - Ваш друг - славный мальчик, -
сказала она.
   Деметрий  Либаний,  как  бы  несколько  отодвинутый  на  второй   план,
воспользовался ее словами, чтобы  снова  занять  первое  место.  Сокровища
еврейской литературы неисчерпаемы, заметил он.  И  он  нередко  пользуется
ими, чтобы освежить свое искусство.
   - Вы были изумительно вульгарны,  Деметрий,  -  с  восхищением  сказала
императрица,  -  в  последний  раз,  когда  играли  раба  Исидора.  Я  так
смеялась...
   Лицо Деметрия Либания чуть скривилось. Императрица прекрасно знала, что
слышать подобную похвалу именно от  нее  он  вовсе  не  желал.  Дерзкий  и
неотесанный юноша из Иерусалима не принес ему счастья. Вся  эта  аудиенция
была ложным шагом, не следовало ее затевать.
   - Вы  еще  обязаны  сказать  мне  одну  вещь,  Деметрий,  -  продолжала
императрица. - Вы все твердите о какой-то большой  революционной  идее,  с
которой носитесь. Может быть,  вы  ее  наконец  откроете  мне?  По  правде
говоря, я что-то в нее уже не верю.
   Актер сидел мрачный и раздраженный.
   - У меня больше нет оснований умалчивать о  своей  идее,  -  сказал  он
наконец вызывающе. - Она связана с тем, о чем мы все время говорим.  -  Он
сделал короткую выразительную паузу, затем бросил очень легко:  -  Я  хочу
сыграть еврея Апеллу.
   Иосиф испугался. Еврей Апелла - это был  тот  образ  еврея,  каким  его
создал злой народный юмор римлян, - крайне противный персонаж,  суеверный,
вонючий, отвратительный, шутовской; великий  поэт  Гораций  пятьдесят  лет
назад ввел этот тип в литературу. И теперь Деметрий Либаний хочет?.. Иосиф
испугался.
   Но он испугался еще больше, взглянув на императрицу. Ее  матово-бледное
лицо  покраснело.  В  этой  изменчивости  и  многогранности  было   что-то
восхитительное и страшное.
   Актер наслаждался произведенным впечатлением.
   - На наших сценах, - пояснил он, - играли греков и  римлян,  египтян  и
варваров, но еврея еще никогда.
   - Да, - сказала тихо и с усилием императрица. - Это хорошая  и  опасная
идея.
   Все трое сидели молча, задумавшись.
   -  Слишком  опасная,  -  промолвил   наконец   актер,   печально,   уже
раскаиваясь. - Боюсь, что  не  смогу  ее  осуществить.  Мне  не  следовало
открывать ее. Как хорошо было бы сыграть еврея Апеллу - не  того  смешного
дурака, каким его делает народ,  а  настоящего,  со  всей  его  скорбью  и
комизмом, с его  постами  и  невидимым  богом.  Вероятно,  я  единственный
человек на свете, который мог бы это сделать. Это было бы замечательно! Но
это слишком опасно. Вы, ваше величество, кое-что в нас, евреях, понимаете,
но много ли еще таких людей в Риме? Будут смеяться, только смеяться, и все
мои старания вызовут лишь злобный смех. А  это  было  бы  плохо  для  всех
евреев. - И после паузы добавил: - Да и опасно для меня самого перед  моим
невидимым богом.
   Иосиф сидел оцепенев. Все это - вещи странные и сомнительные, и он тоже
в них впутался. Он на себе испытал, с какой  невероятной  силой  действует
подобное театральное представление. Его пылкая фантазия уже  рисовала  ему
актера Деметрия Либания на сцене; он вливает жуткую жизнь  в  образ  еврея
Апеллы,  танцует,  прыгает,  молится,  говорит  тысячами  голосов   своего
выразительного тела. Всему миру известно, как изменчивы настроения римской
публики. Никто не мог предвидеть, какие последствия, до  самой  парфянской
границы, вызовет такое представление.
   Императрица поднялась. Своеобразным движением  скрестила  она  руки  на
затылке под узлом волос, таи что завернулись рукава,  и  принялась  ходить
взад и вперед по всему покою, шлейф ее строгого  платья  волочился  вслед.
Мужчины вскочили, как только поднялась императрица.
   - Молчите, молчите!.. -  бросила  она  актеру;  Поппея  загорелась  его
идеей. - Не трусьте же, если у вас наконец возникла действительно  хорошая
мысль. - Она остановилась рядом с  актером,  почти  нежно  обняла  его  за
плечи. - Римский театр скучен,  -  пожаловалась  она.  -  Или  грубость  и
пошлость, или сплошные мертвые традиции. Сыграйте мне еврея Апеллу,  милый
Деметрий, - попросила она. - Уговорите его, молодой человек, -  обратилась
она к Иосифу. - Поверьте мне, всем  нам  будет  чему  поучиться,  если  он
сыграет еврея Апеллу.
   Иосиф стоял молча, в мучительной неуверенности. Румянец вспыхивал и гас
на его смугло-бледном лице. Уговаривать ли  ему  Деметрия?  Он  знал,  что
актер всем существом своим жаждет показать  свое  еврейство  во  всей  его
наготе перед этим великим Римом. Достаточно одного его слова  -  и  камень
покатится. Но куда он покатится - не знает никто.
   - Вы скучны! - сказала императрица недовольным тоном. Она  снова  села.
Мужчины еще стояли. Хотя актер привык управлять  своим  телом,  но  теперь
стоял в некрасивой, беспомощной позе.  -  Ну,  говорите  же,  говорите!  -
убеждала императрица Иосифа.
   - Бог теперь в Италии, - сказал Иосиф.
   Актер поднял глаза; было ясно, что эти многозначительные слова попали в
цель, что они отмели сложный клубок сомнений.  На  императрицу  эти  слова
тоже произвели впечатление.
   - Превосходно сказано! -  Она  захлопала  в  ладоши.  -  Вы  умница!  -
прибавила она и записала имя Иосифа.
   Иосиф почувствовал себя и осчастливленным, и удрученным.  Он  не  знал,
что подсказало ему эти слова. Неужели он их сам нашел? Говорил  ли  он  их
когда-нибудь раньше? Во всяком случае, это  были  нужные  слова  в  нужную
минуту. И совершенно все равно, он ли их придумал или кто другой. Все дело
в том, в какой момент слова сказаны. Мысль: "Бог теперь в Италии" - только
сейчас обрела жизнь, в этот миг ее великого воздействия.
   Но возымела ли она действие? Актер все еще стоял в нерешительности или,
по крайней мере, прикидывался нерешительным.
   - Скажите же "да",  Деметрий,  -  настаивала  императрица.  -  Если  вы
заставите его согласиться, - обратилась она к Иосифу, - ваши трое невинных
получат свободу.
   В горячих глазах Иосифа вспыхнуло яркое пламя. Он низко склонился перед
императрицей, бережно поднял ее белую руку, поцеловал долгим поцелуем.
   - Когда же вы сыграете мне еврея? - спросила тем  временем  императрица
актера.
   - Я еще ничего не обещал, - быстро и испуганно возразил Деметрий.
   - Дайте ему письменную гарантию насчет наших  подзащитных,  -  попросил
Иосиф.
   Императрица признательно улыбнулась ему в ответ на эти "ему" и "наших".
Она вызвала своего секретаря.
   - "Если актер Деметрий  Либаний,  -  диктовала  она,  -  сыграет  еврея
Апеллу, то  я  исходатайствую  освобождение  трем  еврейским  заключенным,
находящимся на Тибурском кирпичном заводе".
   Она велела подать ей дощечку. Поставила внизу свою букву "П", протянула
дощечку Иосифу, посмотрела на него ясными зелеными насмешливыми глазами. И
на ее взгляд он ответил взглядом  -  смиренным,  но  таким  настойчивым  и
долгим,  что  насмешка  медленно  погасла  в  ее  глазах,  и  их   ясность
затуманилась.


   После аудиенции Иосиф чувствовал себя на седьмом небе. Другие оказывали
почести  бюсту  императрицы,  великой,  богоподобной  женщине,  которая  с
улыбкой приказала убить свою могущественную противницу -  императрицу-мать
и с той же улыбкой поставила на  колени  сенат  и  римский  народ.  Он  же
говорил с этой знатнейшей дамой мира, как разговаривал с любой девушкой  в
повседневной  жизни...  йильди  (*29),  яники...   Достаточно   было   ему
посмотреть ей в глаза долгим взглядом, и она уже обещала ему  освобождение
трех старцев, которого, при всей своей мудрости и политическом  опыте,  не
мог добиться Иерусалимский Великий совет.
   Окрыленный, бродил он по улицам правого  берега  Тибра,  среди  евреев.
Люди почтительно смотрели ему вслед. За ним раздавался шепот: "Это  доктор
Иосиф бен  Маттафий,  из  Иерусалима,  священник  первой  череды,  любимец
императрицы".
   Девушка Ирина положила к его  ногам,  словно  коврик,  свое  почитание.
Прошло то время, когда в канун субботы  Иосифу  приходилось  сидеть  среди
менее чтимых гостей. Теперь  Гай  Барцаарон  чувствовал  себя  польщенным,
когда Иосиф занимал почетное место на застольном ложе. Больше того: хитрый
старик  перестал  быть  сдержанно-замкнутым  и  открыл  Иосифу   кой-какие
затруднения, которые тщательно таил от остальных.
   Дела его мебельной фабрики шли, как и раньше, прекрасно. Но все сильнее
ему начинала угрожать некая опасность, которую он предчувствовал уже много
лет. У римлян все больше входила в моду обстановка с  украшениями  в  виде
зверей - ножки от столов, рельефы, всевозможные детали. А ведь  в  Писании
сказано: "Не сотвори  себе  кумира",  -  и  иудеям  запрещалось  создавать
изображения живых существ.  Поэтому  Гай  Барцаарон  до  сих  пор  избегал
выделывать  мебель  с  украшениями  в  виде  животных.  Однако  конкуренты
беззастенчиво пользовались этим; они заявили, что его продукция  устарела,
и его  мучила  потеря  стольких  клиентов.  Отказ  от  подобных  украшений
обходился ему теперь, после пожара, в сотни  тысяч.  Гай  Барцаарон  искал
выхода, обходов. Подчеркивал, что не сам же пользуется  своей  мебелью,  а
только продает ее. Добился экспертизы ряда теологов.  Уважаемые  ученые  в
Иерусалиме, Александрии и Вавилоне объявили выработку  таких  украшений  в
данном случае грехом простительным или даже делом дозволенным. И  все-таки
Гай Барцаарон колебался. Он никому не говорил об этих отзывах. Ибо отлично
знал:  пренебреги  он,  опираясь  на  них,  сомнениями  правоверных,   его
положение в общине будет сильно поколеблено. А его  отец,  древний  старец
Аарон, может даже из-за такого либерализма, упаси боже, умереть от скорби.
Вот почему этот столь самоуверенный на вид человек был полон  колебаний  и
тревог.
   Иосиф не слишком строго придерживался  обрядов.  Но  "не  сотвори  себе
кумира" - это более чем  закон:  это  одна  из  основных  истин  иудаизма.
"Слово" и "кумир" исключали друг  друга.  Иосиф  был  писателем  до  мозга
костей. Он поклонялся незримому слову. Нет на свете ничего  могущественней
слова; безобразное, оно действует сильнее всякого образа. Только тот может
действительно обладать словом божьим, святым, незримым, кто  не  осквернил
его чувственными представлениями, кто отказывается в самых  глубинах  души
от пустой суетности воплощенного образа. Он слушал разглагольствования Гая
Барцаарона с  замкнутым  выражением  лица,  холодно.  Но  как  раз  это  и
привлекало старика. Да, Иосиф чувствовал, что Гай охотно  взял  бы  его  в
зятья.
   Тем временем постепенно  просачивались  слухи,  что  освобождение  трех
невинных связано с выполнением какого-то условия. Когда евреи узнали,  что
это за условие, их радость исчезла.  Как?  Актер  Деметрий  Либаний  будет
играть еврея Апеллу, да еще, пожалуй, в  Помпеевом  театре,  перед  сорока
тысячами зрителей? Еврей Апелла! Евреев  знобило,  когда  они  слышали  то
злобно-насмешливое прозвище, в которое Рим вложил все  свое  отвращение  к
пришельцам, живущим на правом берегу Тибра. Во  время  еврейских  погромов
при императорах Тиберии и Клавдии это прозвище сыграло немалую  роль,  оно
знаменовало грабеж  и  резню.  Разве  дремлющая  сейчас  вражда  не  могла
ежеминутно проснуться?  Разве  не  глупо  и  не  кощунственно  будить  ее?
Существует немало печальных примеров того, на что способна римская публика
в театре, когда она  захвачена  аффектом.  Какая  чудовищная  дерзость  со
сторо