и,
отвернувшись, подожгли костер. В то мгновение, когда  вспыхнуло  пламя,  с
верхнего карниза в воздух взлетел орел.
   Через   несколько   минут   вся   пирамида   была    охвачена    огнем.
Воспламенившиеся массы благовоний распространяли сильный одуряющий  запах.
Но зрители, невзирая на запах и жару, стремились вперед, прорывали шпалеры
гвардии.
   - Прощай, Веспасиан! Прощай, всеблагой, величайший!  Привет  тебе,  бог
Веспасиан! - кричали они, бросались к костру,  кидали  в  огонь  последние
дары, венки, одежду, отрезанные пряди волос,  драгоценности.  Их  охватило
безумие, полунапускная, полуискренняя скорбь; они кричали,  рога  и  трубы
гремели, в воздухе еще парил орел.
   Со своего места на трибуне  толстый  финансист  Клавдий  Регин  смотрел
из-под выпуклого лба тяжелыми сонными глазами  на  всю  эту  суету.  Среди
сотен тысяч людей, может быть, он один испытывал настоящую скорбь. Римский
император, никому не доверявший  своих  радостей  и  забот,  сделал  своим
поверенным именно этого полуеврея.  Вероятно,  никто  лучше  его  не  знал
слабостей покойного, но никто не знал лучше,  какой  мудрой  деловитостью,
каким сухим, острым умом и глубоким пониманием всего человеческого был  он
наделен. Клавдий Регин потерял в нем друга. Быстро и с трудом заковылял он
с трибуны на толстых ногах прямо в жар костра, кричал с остальными, сорвал
с себя башмаки, бросил их в огонь.
   Жара, вопли, безумие  возрастали.  Даже  величавая  римлянка  Луция  не
сдержалась: она разодрала свою черную одежду, бросила  лохмотья  в  пламя,
левая грудь с маленьким шрамом под ней обнажилась.
   - Прощай, император Веспасиан! Приветствую тебя,  бог!  -  кричала  она
вместе с другими.
   Пирамида догорела очень быстро. Рдеющие угли были залиты вином, останки
Веспасиана  собраны,  омыты  молоком,  вытерты  полотняною  тканью,  и  их
сложили, перемешав  с  благовониями  и  мазями,  в  урну.  Одновременно  в
маленьком углублении, приготовленном  в  мавзолее  Августа,  был  погребен
вместе с перстнем на нем средний палец императора, который отрезали  перед
сожжением.


   Несмотря на гнетущую жару, Иосиф работал с утра  и  до  глубокой  ночи.
Речь шла не только о стилистической  обработке.  Он  хотел  теперь,  после
смерти  Веспасиана,  выявить  проиудейскую  направленность  книги  так  же
отчетливо и в греческой версии, как в первоначальной, арамейской.
   Финей сидел за  столом,  молчаливый,  замкнутый,  Иосиф  стоял  за  его
спиной. Наверное, секретарь, убежденный грек, презирал иудейские тенденции
книги и в душе издевался над ней. Но его большое бледное  лицо  с  крупным
носом оставалось услужливым, вежливым,  невозмутимым.  Иосиф  требовал  от
него не меньше, чем  от  самого  себя,  и  Финей  без  единого  возражения
подчинялся ему. Иосиф видел крепкий затылок грека, его поредевшие  волосы,
слышал глубокий, равнодушный, благозвучный голос. Вся  комната,  казалось,
насыщена его непроницаемой насмешкой. Правда, насмешка Иосифа была  лучше,
глубже; его решение расстаться с этим человеком давало ему превосходство.
   Так работал он, затравленный, озлобленный, почти не  замечая  множества
трудностей, пока наконец переработка всех семи книг "Иудейской  войны"  не
была закончена. И вот из его груди вырвался вздох облегчения. До  сих  пор
он не позволял себе ни единой мысли о том, что  не  касалось  его  работы.
Теперь он вынырнул на поверхность. Теперь  он  откроет  глаза,  теперь  он
посмотрит, что за эти недели произошло вокруг него.
   Он бродил по городу. Было  приятно  после  тишины  и  сосредоточенности
последних недель ощущать простор Рима, его кипучую жизнь.
   Иосиф дошел до форума, носившего имя покойного императора (*18).  Белый
и гордый вздымался перед ним храм Мира. По средам здесь обычно происходили
публичные чтения (*19). Иосиф имел обыкновение избегать подобных собраний.
Но сегодня ему захотелось послушать греческого  оратора,  не  рассматривая
каждое слово, каждый оборот как  материал,  могущий  пригодиться  для  его
работы. Он вошел в храм, направился в зал.
   Слишком большое число литературных чтений стало сущим  наказанием;  те,
что  происходили  в  храме  Мира,   считались   очень   малодоступными   и
непопулярными, так что обычно просторный и  величественный  зал  оставался
пустым. Но сегодня Иосиф едва нашел себе место. Читал некий Дион из  Прусы
(*20), который в последнее время, и прежде всего благодаря покровительству
Тита, быстро выдвинулся, а его  тема  "Греки  и  римляне"  явилась  крайне
актуальной. Хотя хитрый император Веспасиан и отнял у  греческого  Востока
многие экономические и политические привилегии, однако он  подсластил  эту
пилюлю  льстивыми  прославлениями  греческого  просвещения  и  культуры  и
почетными стипендиями, назначенными им ряду греческих художников и ученых.
Увеличение налогов, связанное  с  отнятием  привилегий,  дало  около  пяти
миллиардов,  почетные  же  стипендии  обошлись  меньше,  чем  в   четверть
миллиона. Этот жест все-таки произвел  на  честолюбивых  греков  известное
впечатление.  А  римские  сенаторы-оппозиционеры,   лишенные   возможности
оказать императору серьезное сопротивление, но постоянно старавшиеся  хоть
чем-нибудь его кольнуть, тем сильнее давали чувствовать  "гречишкам"  свое
исконное древнеримское презрение.  Дион,  сегодняшний  докладчик,  любимец
Тита, являлся лидером обитавших в Риме греков, и слушатели с  любопытством
ждали, что он скажет и что ему возразят.
   Знаменитый оратор сказал мало нового, но это немногое было преподнесено
слушателям  в  блестящей  форме.  Прежде  всего,   явно   иронизируя   над
оппозиционерами из сената, - а их  было  среди  слушателей  немало,  -  он
принялся восхвалять ту духовную свободу, которую дала монархия  и  которую
греческий Восток ценил особенно высоко.  Политическая  свобода,  доказывал
он, это цинический предрассудок. Если таким колоссальным  организмом,  как
Римская империя, будет управлять не единая воля, а  целая  корпорация,  то
государство очень скоро придет к анархии и варварству. Упорядоченное целое
является предпосылкой подлинной свободы, свободы духа. Поэтому, как это ни
кажется парадоксальным, духовная  свобода  может  осуществиться  лишь  при
единовластии. Духовная же свобода была искони альфой  и  омегой  эллинской
культуры, почему монархия и есть  наиболее  подходящая  для  греков  форма
правления.  Римская  монархия  соответствует  тому  понятию   государства,
которое создавали себе лучшие представители  греческого  народа  с  времен
Гомера. Это не восточная тирания, но просвещенная монархия;  ее  постоянно
имели в виду эллинские классики, создавая свою политическую идеологию.  Не
удивительно поэтому, что со времен Августа начался новый расцвет греческой
культуры. Теперь римская мощь и греческая духовность находятся на  пути  к
вечному гармоническому единству.
   Члены аристократической оппозиции, выделявшиеся широкой полосой пурпура
на белой парадной одежде и  высокой  красной  обувью  с  черными  ремнями,
слушали оратора с неудовольствием. Они были заранее уверены,  что  любимец
Тита воспользуется своей темой для  выпадов  против  них.  Они  продолжали
упорно держаться за фикцию власти в государстве, верить в то,  что  власть
принадлежит шестистам сенаторам, а император - только первый среди равных;
чем же иным был доклад Диона, как не нападением на их точку зрения?  Когда
оратор кончил, они стояли все вместе, вызывающей группой. Иосиф со многими
другими подошел к этой группе. Все  были  заинтересованы,  затеют  ли  они
дискуссию. Иосиф смеялся в душе  над  их  утопическими  притязаниями.  Эти
господа с высокими титулами и должностями были ничем не  лучше  "Мстителей
Израиля", которые в свое время продолжали Иудейское восстание,  когда  оно
уже давно было подавлено.
   Но вот действительно заговорил один из более молодых сенаторов.  Он  не
посмел напасть на монархические теории Диона,  он  предпочел  излить  свой
гнев в издевательствах над эллинством. Если на Востоке постоянно возникают
трения, заявил он, то это доказывает,  что  причина  только  в  самомнении
греков. Они хотят предписывать римлянам, что те должны делать  и  чего  не
должны, что римлянину подобает и что нет. Каковы же в действительности эти
люди, почитающие себя солью земли? Правда, у них на  все  готовы  быстрые,
меткие суждения, - этого нельзя отрицать, их красноречие ошеломляет, -  но
они крайне неразборчивы в выборе аргументов. Их легко возбудимая  фантазия
мешает им отличать истину от лжи. Кроме того, долгое рабство  воспитало  в
них льстивость, развило их комедиантские таланты. Разумеется, можно и  эти
особенности оценить положительно, назвать их приспособляемостью, гибкостью
натуры и речи, изобретательностью, оборотистостью.  Но  если  греки  хотят
серьезно столковаться с Римом, то им очень полезно  увидеть  себя  такими,
какие они есть на самом деле.
   - Мы здесь, - закончил он,  -  конечно,  считаем  преимуществом  хорошо
говорить  и  писать  или  рисовать  прекрасные  картины.  Но   способность
организовать государство и армию кажется нам ценнее. И  мы  не  желаем,  -
добавил он, намекая на высокое покровительство, которым  пользовался  Дион
при дворе, - чтобы человек, занесенный в наш город тем же  ветром,  что  и
сливы из Дамаска и фиги из Сирии, сидел за столом выше нас. То, что  мы  с
детства дышали воздухом Авентина и питались сабинскими плодами, мы считаем
преимуществом и не  променяем  этого  ни  на  какие  ухищрения  греческого
красноречия.
   Несмотря на всю неуместность этой прорвавшейся римской гордости,  Иосиф
слушал с удовольствием, как римлянин  высокомерно  отделал  грека.  Многие
собрались вокруг споривших,  греки  и  римляне,  -  они  тоже  внимательно
слушали.  Оратор  Дион  стоял   перед   молодым   аристократом,   высокий,
элегантный, очень уверенный, с любезной улыбкой на тонких губах. Казалось,
он бесстрастен, но все видели, как за его высоким и крутым  лбом  работает
упорная мысль, и ждали с интересом, чем отплатит этот греческий профессор,
этот свет с Востока молодому, задорному римлянину за его дерзость.
   Не успел, однако, Дион открыть рта, как другой оратор взял на себя  эту
задачу; у него была крупная умная голова и худая элегантная  фигура.  Лицо
было болезненно-бледное, руки худые, несоразмерной длины. Но как только он
начал говорить, публика перестала  замечать  его  бледность,  его  большие
худые руки, она слышала только его глубокий, благозвучный,  гибкий  голос.
Иосиф испытал это на себе. Как ни противен был ему его секретарь Финей, он
не мог не поддаться очарованию его речи. Но он не знал  до  сих  пор,  что
Финей участвует  в  подобных  дискуссиях,  и  слушал  его  внимательно,  с
удивлением.
   То, что сказал Финей, было смело до риска.
   - Совершенно неизвестно, - начал он особенно вежливым тоном, - были  бы
греки побеждены, если бы они направили  всю  свою  энергию  на  сохранение
политической свободы. Всякий,  кто  внимательно  прочтет  Исократа  (*21),
увидит, что во  все  времена  среди  нас  существовали  люди,  сознательно
готовые пожертвовать нашей политической свободой ради  сохранения  свободы
духовной. В этом мудрый и славный  господин  Дион  из  Прусы,  безусловно,
прав. Но мы не для того отказались  от  нашего  политического  господства,
чтобы нас теперь третировали люди, которые не  разбираются  в  причинах  и
следствиях. Мы стремились к созданию всемирной империи.  Рим,  по  крайней
мере, вчерне, создал  эту  универсальную  империю.  Все  же  мы  не  можем
согласиться, чтобы  наше  участие  отрицалось.  Мы  отдаем  Риму  то,  что
принадлежит Риму, - пусть признают принадлежащее нам.  А  наше  участие  -
немалое. Отнимите у римской культуры ее греческие основы - и  все  рухнет.
Цицерон немыслим без Демосфена, Вергилий - без Гомера (*22). И если Рим  в
области политики и хозяйства, бесспорно, предписывает миру свои законы, то
так же бесспорно несет на себе вся  духовная  жизнь  отпечаток  эллинизма.
Император Веспасиан отнял у нас свободы, дарованные нам одним  из  прежних
монархов. Мы на это не жалуемся. И мы не особенно ликовали, когда нам дали
эти свободы. Как ни могуществен римский император,  все  же  те  ценности,
которыми мы, греки, дорожим превыше всего, никем  не  могут  быть  нам  ни
даны, ни отняты. В лучшем случае он может их  от  нас  получить.  И  пусть
молодой человек, взирающий с высоты своих  сенаторских  башмаков  на  нас,
"гречишек" в серебряных, сандалиях, пусть он знает, что мы, при всей нашей
приспособляемости, ни ради кого никогда не предадим и не оклевещем в  себе
одного: нашей гордости быть греками. Власть -  великая  вещь,  политика  -
великая вещь, но в области духа, с точки зрения систематической философии,
политики  -   это   всего-навсего   полицейские,   исполнительные   органы
единодержавного духа. Без Аристотеля, без  греческой  идеологии  Александр
был бы невозможен (*23). И что такое эта великая Римская империя,  как  не
повторение в уменьшенном масштабе того, что первым создал Александр?
   Иосиф стоял далеко позади. Финей был ему плохо виден, и Иосиф надеялся,
что и тот его не видит. Голос этого человека проникал ему  в  душу.  Финею
незачем было говорить громкие слова, - достаточно  было  легкой  модуляции
голоса, и противник оказывался погребенным под  целою  горою  сарказма.  С
изумлением замечал Иосиф, что  даже  римские  аристократы,  с  их  ледяным
высокомерием, не могли противиться действию речи Финея. Они  сделали  вид,
что уходят, но они остались, они слушали, они смотрели на большую  бледную
голову этого человека, из уст которого рождались окрыленные  слова.  Иосиф
понимал всю глубину этого успеха.  Финей  говорил  перед  людьми,  которые
относились к нему неприязненно, он, вольноотпущенник, говорил перед высшей
знатью. Вероятно, он не раз выступал при подобных же обстоятельствах;  так
не говорит человек, выступающий в первый раз. Почему  же  он  ни  разу  не
похвастался перед Иосифом своим талантом? Какая гордость со стороны  этого
вольноотпущенника, какой укор для Иосифа, что Финей не считал нужным  хотя
бы сообщить ему об этом!
   Но больше всего поразило его содержание сказанного, врожденная гордость
грека и уверенность в своем  превосходстве.  Разве  он  не  узнавал  здесь
собственные мечты о превосходстве еврейства, лишь перенесенные в эллинизм?
Если, как правильно говорит Финей, Великая Римская империя  не  что  иное,
как подражание однажды уже достигнутой Александром всемирной монархии,  то
не была ли судьба еврейства, даже поднятая на те высоты, о которых  грезил
Иосиф, просто неумелым оттиском в миниатюре с  судьбы  греков?  И  неужели
цель жизни Иосифа - в имитации уже давно достигнутого?
   Разумеется, гордость римлянина тем, что  он  -  римлянин,  смешна.  Нет
сомнения, что Финей выше, чем этот набитый предрассудками молодой человек,
смешавший с грязью эллинизм. Финей хорошо ему ответил, но  и  его  доводы,
если к ним присмотреться, рассыпались бы в прах, как и доводы  противника.
Когда один считает себя выше другого лишь  потому,  что  предки  людей,  в
среде которых он вырос и на чьем языке говорит, совершали некогда  великие
деяния, то это нелепо и достойно презрения.
   Дойдя до такой мысли, Иосиф  испугался.  Если  это  верно  в  отношении
римлян и греков, то разве оно не верно и в отношении  его,  еврея?  Быстро
подытожил  он  достигнутое  им.  Хорошо,  он  написал  "Псалом  гражданина
вселенной". И, понятно, его конечная цель в том, чтобы  все  племена  мира
слились в один народ, объединенный в духе.  Но  пока  это  не  достигнуто,
разве не следует поддерживать собственный народ хотя бы  уже  потому,  что
лишь он один стремится к этой цели?
   Так пытался он подпереть сильно пошатнувшееся здание своей национальной
гордости, но это ему не удалось. Он не додумал своих мыслей,  не  дослушал
Финея. Он выскользнул из зала, быстро сбежал  вниз,  по  высоким  ступеням
храма Мира, удрученный, в великом смятении, - это было почти бегство.
   Но вечером того же  дня,  когда  он  пошел  к  Клавдию  Регину,  своему
издателю,  чтобы  передать   ему   законченную   рукопись,   Иосиф,   этот
легкомысленный человек, уже успел похоронить в себе утренние впечатления и
мысли.
   Знаменитый финансист, пообедав, лежал  на  кушетке,  небрежно  и  дурно
одетый, и маленькими глотками пил вино; он мог пить его только подогретым,
у него был слабый желудок. Поведение  Тита  разочаровало  его,  сказал  он
Иосифу. Император погружен в странную апатию. Он не расстается с врачом, с
этим доктором Валентом. Даже когда речь идет о суммах в сорок, в пятьдесят
миллионов, он и тогда рассеян, что очень странно для сына  Веспасиана.  Он
все время откладывает свои решения. Не может он также  никак  решиться  на
серьезную защиту иудеев, хотя  ему  этого  очень  хотелось  бы.  Вероятно,
причина в тех  слухах,  которые  распространяет  Домициан,  "этот  фрукт".
Раньше Тит был равнодушен к  уличным  сплетням.  Теперь  он  настолько  их
боится, что даже не решается показать свои симпатии к  еврейству.  Хорошо,
если бы наконец приехала Береника!
   Хотя Иосиф и был высокого мнения о жизненном опыте своего издателя,  но
внутренняя уверенность, родившаяся в нем в то мгновение, когда он  впервые
услышал о близкой кончине Веспасиана, была настолько  сильна,  что  ее  не
могли поколебать даже слова Клавдия Регина.
   Издатель развернул рукопись Иосифа.
   - Прочтите начало шестой книги, - попросил  Иосиф.  -  Главу  о  штурме
храма.
   - "Римляне, - прочел Клавдий Регин, - чтобы добыть  нужное  дерево  для
укреплений и валов, вырубили  рощи  в  окрестностях  города  на  девяносто
стадиев в окружности. Местность, до того утопавшая в зелени рощ  и  садов,
превратилась в пустыню. В каждом чужестранце, видевшем раньше великолепные
окрестности  Иерусалима,  эта  картина  вызвала  бы  горестное  изумление.
Каждый, знакомый с этой местностью  и  неожиданно  перенесенный  сюда,  не
узнал бы ее, он стал бы искать город, хотя город и был перед ним".
   Иосиф ждал с тревогой, что скажет Регин, он знал, что  этот  человек  -
один из лучших знатоков литературы.
   - Я рад, - сказал наконец  издатель,  -  что  вы  усилили  проиудейскую
тенденцию. Ваша книга, доктор Иосиф, бесспорно, лучшая книга о войне.
   Сердце Иосифа забилось. Но Клавдий Регин еще не кончил.
   - Меня интересует, - продолжал он, - что скажет Юст, когда она выйдет.


   Вечером в ближайшую пятницу Иосиф  направился  через  Эмилиев  мост  на
правый берег Тибра, где жили евреи. Он испытывал глубокое  удовлетворение.
Гай Барцаарон, председатель Агрипповой общины,  обдумав  слова,  сказанные
Клавдием Регином на похоронах императора, пригласил Иосифа провести  канун
субботы у него в доме. Итак, Иосиф направился к  воротам  Трех  улиц,  где
находился дом Гая.
   С удовольствием увидел он  опять  знакомую  столовую.  Сегодня,  как  и
тогда, пятнадцать лет назад, когда он пришел сюда  впервые,  комната  была
освещена ради наступления субботы не  по  римскому  обычаю,  а  по  обычаю
Иудеи, - с потолка спускались серебряные лампы, обвитые гирляндами фиалок.
Сегодня, как и  тогда,  стояла  на  буфете  старинная  столовая  посуда  с
эмблемой Израиля - виноградной лозой. Но больше всего  тронул  Иосифа  вид
завернутых в солому ящиков-утеплителей. Так как в  субботу  не  полагалось
стряпать, то приготовленные накануне кушанья сохранялись в этих ящиках,  и
знакомый запах наполнял комнату.
   Гай Барцаарон непринужденно пошел ему навстречу, словно виделся с ним в
последний раз только вчера.
   - Мир вам, доктор и господин мой Иосиф бен Маттафий,  священник  первой
череды, - почтительно обратился он к  гостю  с  еврейским  приветствием  и
подвел его к средней кушетке, к почетному месту.
   Сейчас же вслед за этим, - видимо, ждали только Иосифа, -  он  произнес
над кубком иудейского вина,  вина  из  Эшкола,  субботнюю  молитву.  Затем
благо