сается
ей навстречу, взбегает по лестнице. Сияет. Лицо у него совсем  юное,  лицо
счастливого мальчика, над которым благословение всех богов.  Он  поднимает
руку, повернув к Беренике открытую ладонь, взбегает выше, ликует:
   - Никион!
   Ночь он проводит в маленьком заброшенном домике. На  другой  день  едет
обратно в Иерусалим, осчастливленный. Он встречает Иосифа.
   - Ты, кажется, хотел получить семьдесят семь пленных? - спрашивает Тит.
- Ну, вот, получай.


   Иосиф,  засунув  за  пояс  дощечку  с  разрешением  главнокомандующего,
отправился на женский двор храма,  который  был  приспособлен  под  лагерь
военнопленных. Все эти дни его угнетала мысль, что он так дешево  разменял
свое право освобождать. Поиски, полные надежды  и  муки,  начались  теперь
сызнова.
   Начальником над лагерем военнопленных был все еще  офицер  Фронтон,  он
успел  за  это  время  дослужиться  до  полковника.   Он   лично   берется
сопровождать Иосифа. Он не любит еврея,  но  знает,  что  Иосифу  поручено
написать книгу об этой войне, и ему хочется  быть  в  книге  положительной
фигурой.  Он  объясняет  Иосифу,  как  трудно  заведовать  таким  огромным
лагерем. Рынок рабов набит людьми до отказа. А как нужно весь  этот  сброд
откармливать, чтобы довести их до человеческого вида! Они совсем  отощали,
его дорогие детки, кожа да кости, многие больны  заразными  болезнями.  За
одну эту неделю отправилось к праотцам  одиннадцать  тысяч.  Впрочем,  они
сами виноваты.  Наши  легионеры  добродушны,  они  склонны  пошутить,  они
нередко  предлагают  пленным  своей  свинины.  Но  представьте,  эти  типы
предпочитают сдохнуть, чем съесть свинины.
   Пленных, которые были при оружии, Фронтон, конечно,  не  кормит,  -  он
сейчас же их казнит. Что касается остальных, то  он  старается,  чтобы  их
выкупали родственники. А от тех, кого не выкупят, он  надеется  в  течение
примерно полугода  отделаться  с  помощью  нескольких  крупных  аукционов.
Пленных, не имеющих рыночной цены, пожилых, слабых мужчин, пожилых женщин,
ничего не умеющих,  он  ликвидирует  довольно  просто,  поставляя  их  как
материал для травли дикими зверями и для военных игр.
   Медленно, молчаливо  шел  Иосиф  рядом  с  усердствовавшим  полковником
Фронтоном. На груди  пленных  висели  таблички  с  их  именами  и  краткой
характеристикой; они сидели на корточках или лежали  плотной  кучей  среди
жары и вони; их глаза в течение многих недель видели смерть; они  изведали
до дна и надежду и страх, теперь  в  них  ничего  не  осталось,  они  были
опустошены.
   Часть двора, через которую проходили Иосиф и полковник,  была  отведена
пленным, предназначенным для травли зверями и для военных игр.
   - Доктор Иосиф! - окликнул Иосифа один из пленных жалобно  и  радостно,
старик, взъерошенный, с серым лицом, патлатый.
   Иосиф порылся в своей памяти, не узнал его.
   - Я стеклодув Алексий, - сказал человек.
   Как, этот вот человек  -  умный,  практичный  купец  Алексий?  Статный,
плотный Алексий, сверстник Иосифа?
   - Я встретился с вами в последний раз  на  ярмарке  в  Кесарии,  доктор
Иосиф, - напомнил он ему. -  Мы  говорили  о  том,  что  человек,  который
следует разуму, обречен на страданье.
   Иосиф обратился к Фронтону:
   - Мне кажется, этот никогда не был бунтовщиком.
   - Мне его передала следственная комиссия,  -  ответил,  пожав  плечами,
Фронтон.
   - Римское  судопроизводство  поставлено  неплохо,  -  скромно  вмешался
Алексий и с легкой улыбкой, - но здесь оно  иногда  применяется  несколько
упрощенно.
   - Малый неглуп, - засмеялся Фронтон. - Но куда бы  мы  зашли,  если  бы
пересматривали все решения? Это противоречило бы нашим  общим  установкам.
Лучше допустить несправедливость,  чем  нарушение  порядка,  -  таков  был
приказ командующего, когда он передал мне управление этим лагерем.
   - Не хлопочите за меня, доктор Иосиф, - покорно сказал  Алексий.  -  На
меня уже обрушилась такая гора несчастий,  что  никакая  дружеская  помощь
через нее не перельется.
   - Я прошу за этого человека, - сказал Иосиф и указал на свою дощечку.
   - Как вам угодно, - вежливо отозвался полковник Фронтон. - Теперь у вас
осталось еще на шесть штук, - констатировал он и сделал  свою  пометку  на
дощечке.
   Иосиф приказал отвести стеклодува Алексия в свою  палатку.  Он  окружил
измученного, скорбящего человека нежной заботой. Алексий рассказал, как он
при появлении римлян потащил отца в подземелье, чтобы спасти и его и себя.
Старик Нахум воспротивился  этому.  Если  он  погибнет  в  доме  на  улице
Торговцев мазями, то есть хоть слабая надежда на то, что кто-нибудь найдет
его  и  похоронит.  Если  же  он  умрет   в   подземелье,   то   останется
непогребенным, без земли над ним, и когда восстанет из  мертвых,  потеряет
свое лицо. Наконец Алексию удалось,  отчасти  силой,  отчасти  убеждением,
увести старика в подземелье, но их факел скоро погас, и они потеряли  друг
друга. Его самого  спустя  некоторое  время  выследили  двое  солдат.  Они
пощекотали его мечами, и он дал им кое-что из  зарытого  им.  Так  как  он
намекнул им, что у него есть еще кое-что, они оставили его пока при себе и
не сдали в лагерь военнопленных. Они оказались  занятными,  обходительными
парнями, и, самое главное, с двумя солдатами  можно  было  сговориться,  с
римской же армией, с лагерным начальством  сговориться  было  нельзя.  Они
заставляли его рассказывать смешные вещи. А если  его  шутки  солдатам  не
нравились, они привязывали его вниз головой за руки и за ноги к древесному
стволу и раскачивали взад и вперед. Это  было  неприятно.  Но  обычно  его
шутки им нравились. Солдаты оказались не из худших, в  общем  -  все  трое
ладили. Больше недели таскали они его  за  собой,  заставляли  проделывать
перед другими солдатами всякие фокусы, острить. Еврейский акцент, с  каким
он говорил по-латыни, забавлял их и их товарищей. Наконец они решили,  что
он годится в привратники, и хотели оставить его у себя, пока  не  продадут
как привратника. Это  его  устраивало.  Все  же  лучше,  чем  погибнуть  в
египетских копях или на сирийской арене. Но его два хозяина,  спустившиеся
вторично в подземелье, не возвратились, и их товарищи  по  палатке  отвели
его в лагерь военнопленных.
   - Все это случилось со мной, - размышлял вслух Алексий, - оттого, что я
не следовал  голосу  разума.  Уберись  я  своевременно  из  Иерусалима,  я
сохранил бы, по крайней мере, жену и детей, но я хотел  иметь  все,  хотел
сохранить и отца и брата. Меня обуяла гордыня.
   Он попросил Иосифа принять от него в подарок  муррийскую  вазу.  Да,  у
этого мудрого Алексия все еще имелись какие-то резервы. Ему многое удалось
спасти, говорил Алексий с горечью, только самого главного он не спас.  Его
отец Нахум, где он? Его жена Ханна, его дети, его дорогой, пылкий,  глупый
брат Эфраим - где они? И то, что  пережил  он  сам,  Алексий,  превосходит
человеческие силы. Он будет выделывать стекло и иные прекрасные  предметы.
Но он не заслужил милости перед богом, он не решится снова родить  в  этот
мир ребенка.
   На следующей день Иосиф опять пошел через лагерь. Теперь  в  его  руках
осталось только шесть человеческих жизней;  он  не  раздаст  их,  пока  не
отыщет одного, определенного человека. Но как ему отыскать этого одного  -
среди миллиона мертвых, пленных, несчастных? Это все равно что искать рыбу
в море.
   Когда Иосиф пришел в лагерь и на третий день, капитан Фронтон стал  его
поддразнивать.  Он,  дескать,  рад,  что  Иосиф  больше  интересуется  его
товаром, чем любой торговец рабами.  Иосиф  не  обращал  внимания  на  его
слова, он проискал и весь этот день, но тщетно.
   Поздно вечером  он  узнал,  что,  в  результате  полицейской  облавы  в
подземелье, оттуда доставлено восемьсот пленных, которых Фронтон сейчас же
приговорил к распятию. Иосиф уже лег, он устал, измучился. Однако он опять
оделся.
   Была глубокая ночь, когда он достиг  Масличной  горы,  где  происходили
казни. Густо стояли кресты, сотнями. Там, где раньше находились террасы  с
оливковыми  деревьями,  склады  братьев   Ханан,   виллы,   принадлежавшие
первосвященническому роду Боэтус, всюду высились  теперь  кресты.  На  них
висели нагие люди, исполосованные бичами, сведенные судорогами,  -  голова
набок, отвалившаяся нижняя  челюсть,  свинцово-серые  веки.  Иосиф  и  его
спутники осветили некоторые лица, они были чудовищно искажены. Когда  свет
падал на  их  лица,  распятые  начинали  говорить.  Некоторые  произносили
проклятия, большинство бормотало свое: "Слушай, Израиль". Иосиф  устал  до
потери сознания. Его охватывало искушение  сказать  о  первом  попавшемся:
"Снимите, снимите", - не  выбирая,  лишь  бы  положить  конец  мучительным
поискам. Дощечка, дававшая ему власть, казалось, становится  все  тяжелее.
Только бы прочь отсюда, только бы заснуть, дойти  до  семьдесят  седьмого,
освободиться от дощечки. И в палатку, свалиться, спать.
   Тут-то он и нашел того,  кого  искал.  У  Желтолицего  торчала  патлами
свалявшаяся борода, и лицо его уже не было желтым, скорее  серым,  толстый
обложенный язык вывисал из разинутого рта.
   - Снимите! - сказал Иосиф; он сказал это очень тихо,  ему  было  трудно
говорить, он давился, глотал слюну.
   Профосы  колебались.  Пришлось  позвать  полковника  Фронтона.   Иосифу
казалось, что, пока он здесь ожидает у ног Желтолицего, тот умрет.  Он  не
должен умереть. Великий диалог между ним и Юстом не кончен.  Юст  не  смел
умереть, пока диалог не закончится.
   Наконец пришел Фронтон, заспанный, сердитый, - за день он очень  устал.
Несмотря на это, он, как всегда, вежливо выслушал Иосифа. Тотчас  приказал
снять Желтолицего и отдать Иосифу.
   - У вас осталось еще пять  штук,  -  сказал  он  и  сделал  пометку  на
Иосифовой табличке.
   - Снимите! Снимите! - указал Иосиф еще на пятерых ближайших.
   - Теперь больше нет ни одного, - констатировал полковник.
   Желтолицый был пригвожден, это  был  более  мягкий  способ,  но  снятие
именно поэтому оказалось очень трудным.  Он  провисел  пять  часов  -  для
сильного человека немного, но Желтолицый не был сильным  человеком.  Иосиф
послал за врачами.  От  боли  Желтолицый  пришел  в  себя,  вновь  потерял
сознание, затем  боль  опять  вернула  ему  сознание.  Явились  врачи.  Им
сказали, что дело идет о жизни еврейского пророка, который снят  с  креста
по приказу принца. Такие вещи происходили не часто.  Лучшие  врачи  лагеря
заинтересовались этим случаем. Иосиф требовал от них ответа. Они  отвечали
уклончиво. Раньше чем через три дня они не могут сказать, выживет Юст  или
нет.
   Иосиф шел рядом с носилками, на которых несли Юста в лагерь. Юст его не
узнал. Иосиф смертельно устал, но он чувствует глубокий покой, в сердце  у
него звучат  слова  благодарственной  молитвы  за  избавление  от  большой
опасности. Сон не освежил бы его, пища не утолила бы голода, книги не дали
бы познания, успех - удовлетворения, если б этот человек умер  или  пропал
без вести. Иосиф лежал бы рядом с Дорион, не испытывая счастья.  Он  писал
бы свою книгу, не испытывая счастья.  Теперь  этот  человек  здесь,  Иосиф
может с ним помериться силами,  -  единственный,  с  которым  стоит.  "Ваш
доктор Иосиф - негодяй". Иной вкус у слова, когда  его  слышишь,  и  иной,
когда произносишь. Ему следовало бы это помнить. Иосиф чувствует  глубокое
спокойствие, легкость, завершенность. Он спит крепко  и  долго,  почти  до
полудня.
   Он подходит к ложу Юста. Врачи все еще отмалчиваются. Иосиф не  отходит
от ложа. Весь день Желтолицый лежит без памяти. На второй день он начинает
бредить, у него ужасный вид.  Врачи  пожимают  плечами,  вероятно,  он  не
выживет Иосиф сидит у ложа. Он не спит, не сменяет одежды,  на  его  щеках
начинает кудрявиться растительность. Он спорит с  Ягве.  Зачем  щадил  его
Ягве при стольких превратностях судьбы, если теперь отказывается  даровать
ему великое объяснение с Юстом? За ним посылает принц.  Береника  посылает
за ним - пусть приедет в Текоа. Иосиф не слышит. Он сидит у  Юстова  ложа,
не спуская глаз с больного, повторяет про  себя  разговоры,  происходившие
между ними. Великий диалог не кончен. Юст не смеет умереть.
   На четвертый день лечения врачи отнимают у больного нижнюю часть  левой
руки. На восьмой - объявляют спасенным.
   Теперь, когда Иосиф знает, что Юст вне  опасности,  он  уходит  от  его
ложа, оставив известную сумму денег, и перестает им интересоваться. Как ни
жаждал он признания, он вовсе  не  желал  выступать  перед  Юстом  в  роли
спасителя его  жизни.  Когда-нибудь  великий  спор  с  Юстом  будет  иметь
продолжение, этого достаточно.
   В эти дни Тит попросил Иосифа об одной услуге.  Принц  радовался  тому,
что  им  достигнуто  в  Текоа;  но  он  все   еще   продолжал   испытывать
неуверенность во всем, что касалось этой еврейки. Он не решался  думать  о
дальнейшем. Что будет, когда он покинет страну? Он поручил Иосифу выведать
у Береники, не поехала ли бы она в Рим.
   В  Текоа  в  заброшенном  домике  встретились  Иосиф  и  Береника,  оба
одинаково опустошенные. Разве ее  жизнь,  то,  что  она  унизила  себя  до
римлянина, - все это не обретало смысл только в одном; в  спасении  храма?
Ныне храм погиб, и оба они - улитки  без  раковин.  Но  они  -  из  одного
материала, и они не стыдятся друг перед другом своей наготы. Беспощадно  и
трезво созерцают они свое убожество. Теперь  предстоит,  не  имея  корней,
создать себе новую почву, опираясь лишь на свои способности. У него -  его
книга и честолюбие, у нее - честолюбие и Тит. Будущее для них обоих - Рим.
   Да, разумеется, она поедет в Рим.
   Ее согласие очень ободрило принца. Он чувствовал себя обязанным Иосифу.
   - У вас есть земельная собственность  в  Новом  городе,  мой  Иосиф?  -
спросил он. - Вы, наверно, должны  были  унаследовать  недвижимость  и  от
отца? Все иерусалимские земли я отберу для легиона, который здесь  оставлю
как знак оккупации. Укажите мне точные цифры ваших потерь, я возмещу их из
конфискованных земель.
   Иосиф обрадовался этому подарку. С холодной,  расчетливой  деловитостью
привел он в порядок свои дела в Иудее. Он покидал страну  и  хотел,  чтобы
все за ним было в порядке.
   Тит  целиком  стер  Иерусалим  с  лица  земли,  как  поступили  некогда
победители-полководцы с городами Карфагеном и Коринфом. Он сохранил только
башни Фасаила, Мариамны  и  Гиппика,  а  также  часть  западной  стены,  в
доказательство того, как великолепен и как укреплен был город, побежденный
его удачей.
   24 октября, в день рождения своего брата Домициана, этого "фрукта", Тит
устроил  на  кесарийской  арене  торжественные  празднества,  для  которых
доставил в особенном изобилии человеческий материал, состоявший из пленных
евреев.
   - Приди и посмотри! - сказал он Иосифу.
   Иосиф пошел. Сначала через арену прошли две тысячи пятьсот  участников,
затем две группы евреев - одни должны были изображать защищавшихся, другие
- нападавших: инсценировался штурм городской стены. Они  набросились  друг
на друга, эти бородатые жалкие  люди,  они  уродливо  подпрыгивали,  когда
получали неуверенный смертельный удар. Тех, кто обнаружил трусость,  гнали
на бой кнутами и раскаленным железом. Против тех  же,  кого  ничем  нельзя
было заставить биться  со  своими  соплеменниками,  выслали  тренированных
бойцов-рабов. Театральные  служители  в  масках  Гадеса,  бога  подземного
царства, подбирали убитых, пробуя факелами, не симулируют ли  они  смерть.
Арена была полна криков: "Слушай, Израиль, Ягве един!" Некоторые  умирали,
по мнению зрителей, слишком скучно. Им кричали:
   - Что вы, тряпки стираете, что ли? Это щекотка, а не  сражение.  Живей,
ты, бородач, живей, старикан! Будьте любезны, пошевеливайтесь! Не умирайте
же так жалостно, вы, пачкуны!
   Иосиф слышал эти восклицания. Ну да, публике было сказано, что  там,  в
Иерусалиме, евреи умирали серьезно и прилично, и теперь она  разочарована,
что ей не показали этого зрелища.
   Нелегко  было,  в  конце  концов,  избежать  однообразия.  На   пленных
выпустили африканских львов, слонов из Индии, германских зубров. Некоторые
из обреченных евреев были в праздничных одеждах, других заставили накинуть
молитвенные плащи, белые, с черными каймами и голубыми кистями, и было так
красиво, когда плащи краснели от крови. Многих мужчин и женщин выгнали  на
арену нагими, чтобы зрители  могли  наблюдать  игру  мускулов  в  процессе
умирания. Несколько сильных, хорошо вооруженных  мужчин  выставили  против
слона. Люди, охваченные печалью  и  отчаянием,  успели  нанести  животному
несколько серьезных ран, пока оно, трубя и разъярившись, не растоптало их,
и публика пожалела слона.
   Не забыли и о юморе. Многих заставили умирать в нелепо смешных  масках.
У нескольких стариков одну сторону лица  и  головы  обрили,  а  на  другой
оставили длинные волосы и  белую  бороду.  Некоторых  вынуждали  бежать  в
одеждах из легко воспламеняющихся материй; эти одежды вспыхивали во  время
бега; а в двухстах  метрах  находился  бассейн  с  водой,  и  кто  успевал
добежать до него, казалось, мог бы спастись. Смешно было видеть,  как  они
задирали ноги, задыхались, бросались в  воду,  -  даже  те,  кто  не  умел
плавать. Много смеху вызвала также  и  лестница,  приставленная  к  стене,
которую надо было взять штурмом. Разряженные смертники должны были влезать
на нее, лестница же была смазана чем-то скользким, и они падали  прямо  на
поднятые копья.
   Так в течение двух дней умирали на кесарийском стадионе иудеи, все  две
тысячи пятьсот, на потеху римлянам. Два дня Иосиф видел и слышал, как  они
умирают. Порой ему казалось, что он узнает знакомые  лица,  но,  вероятно,
это ему только казалось, так как Фронтон отобрал для этого  празднества  в
большинстве своем безымянный народ,  бедняков-крестьян  и  пролетариев  из
провинций. "И я видел это, - мог  добавить  впоследствии  Иосиф,  описывая
празднество. - Мои очи видели это".
   Близилось время, когда Иосифу предстояло покинуть Иудею, - и, вероятно,
навсегда. Он долго колебался, повидаться ему с Марой или нет Отказал  себе
в этом. Обеспечил ее приличной пенсией и предоставил право жить в одном из
дарованных ему Титом поместий на Изреельской равнине (*158).
   Евреи заметили Иосифа, когда он шел на празднество.  Они  ненавидели  и
презирали его, соблюдали семь шагов расстояния.  Никто  не  провожал  его,
когда он садился на корабль, отплывавший в Италию.
   Исчезла из  глаз  Кесарийская  гавань,  колоссальная  статуя  богини  -
покровительницы  Рима,  статуя  императора  Августа.  Затем   исчез   форт
Стратона, затем лиловые горы Иудеи, наконец - вершина горы Кармил  (*159).
Иосиф был на пути в Рим. Из Иудеи он увозил с собой только воспоминание  о
том, что видел, семьдесят свитков Писания и  маленький  ларчик  с  землей,
выкопанной из-под иерусалимского пепла.


   В конце Аппиевой дороги, там, где находилась гробница Цецилии  Метеллы,
возница  сделал  обычную   остановку,   и   Иосиф   взглянул   на   широко
развернувшуюся перед ним картину города. Стоял прохладный мартовский день,
город был залит светом. Рим, Сила, Гевура, он разросся еще  мощнее  с  тех
пор, как Иосиф уехал в Иерусалим. То, о  чем  он  некогда  только  мечтал,
глядя впервые с Капитолия на Рим,  было  теперь  так  близко,  что  стоило
только протянуть руку. Император и принц просят его слова - слова и духа о
духе Востока.
   Иосиф горестно сжимает губы. Увы, доктор Иоханан бен Заккаи  прав.  То,
что ему казалось  тогда  концом,  это  только  начало.  Слияние  восточной
мудрости с западной техникой - дело чрезвычайно трудное и неблагодарное.
   Экипаж катился дальше; остановился у ворот. Иосиф не известил Дорион  о
своем приезде. Он любит Дорион, он не забыл ее, какой она  впервые  стояла
перед ним с кошкой  на  руках,  не  забыл  ее  звонкий  голосок  маленькой
девочки, который он так любил, не забыл, как она