смиренное
выражение, и он пододвинулся к Иосифу:
   - Я  хочу  сообщить  вам  один  секрет,  -  сказал  он.  И  среди  шума
Кесарийской гавани, словно они  были  совсем  одни,  этот  тощий,  убогий,
изувеченный человек, приблизив свой рот к лицу Иосифа, сказал ему  на  ухо
свою тайну: - Даже распространение чисто субъективного познания  не  может
радовать  человека  больше,  если  он  понял  следующее:  всякое  познание
возникает  только  из  стремления   найти   доводы,   оправдывающие   твою
индивидуальность, всякое познание  -  только  средство  сформировать  твою
собственную  сущность,  отстоять  себя  против   целого   мира.   И   если
какое-нибудь познание не приспособлено для того, чтобы утвердить твое "я",
ты будешь трудиться над ним до тех пор, пока его  не  приспособишь.  -  И,
хихикая, он запел на мотив модной уличной песенки слова, вероятно,  только
сейчас возникшие в его уме:

   Только то можешь ты усмотреть,
   Что желаньям твоим угождает
   И что право твое подтверждает
   Тем, чем был ты, остаться и впредь.

   Иосиф не решался взглянуть в глаза этого человека.
   - Почему принижаете вы нашу работу, Юст? - жалобно сказал он.
   - Вздор, - отрезал Юст, - я не считаю свою работу неценной.
   Иосиф  же,  хотя  его  глубоко  ранили  слова   другого,   почувствовал
потребность слышать такие слова все вновь и вновь. Он взглянул на  корабль
"Счастье":
   - Поедемте со мной в Рим, Юст, - попросил он его. - Я нуждаюсь в вас.
   - Хорошо, - резко ответил Юст.



ЧАСТЬ ПЯТАЯ. ГРАЖДАНИН ВСЕЛЕННОЙ

   Когда Иосиф и Юст приехали в Рим, было холодно, пасмурно и ветрено.  Но
уже в носилках, в которых его несли  домой,  Иосиф  почувствовал  глубокую
радость оттого, что он опять в Риме. Он уже  не  понимал,  как  мог  всего
восемь  месяцев  назад  приветствовать  Иудею,  словно  свою  единственную
родину, как мог бояться, что почувствует себя в Риме  чужим.  Правда,  все
здесь холоднее и бескрасочнее, чем в Иудее. Но ведь нельзя жить  постоянно
в атмосфере, которая так утомляет и волнует,  как  атмосфера  его  родины,
нельзя превращать свое существование в непрерывный день покаяния  и  суда.
Его путешествие в Иудею было большой  героической  интермедией.  Здесь,  в
Риме, его будни, деятельные, трезвые, грязные.  Он  принадлежит  Риму,  он
принадлежит всему миру, а не маленькой страстной провинции Иудее.
   В тот же день он уговорил Юста прогуляться с ним по городу.  Теперь  он
еще глубже вкушал свое  возвращение  домой.  Ему  хотелось  приветствовать
каждое здание, каждый камень. И люди, вплоть до орущих уличных  торговцев,
и даже храмы и статуи богов были с ним как бы одно, были  частью  его.  Он
благодарен Иудее, что она заставила его так глубоко почувствовать до какой
степени он принадлежит Риму и всему миру.
   Юст был молчалив. Он шел по городу, как сторонний наблюдатель; давно он
здесь не был. В его Александрии больше  жизни  и  движения.  Однако  новая
династия, Веспасиан и Тит, сумели выразить даже во внешнем облике Рима то,
что здесь - центр мира. Иосиф показывал своему молчаливому спутнику  белые
с золотом постройки Флавиев, словно это он возвел их, хвастал разрастанием
и великолепием города. Когда  они  дошли  до  Форума,  как  раз  выглянуло
солнце, и под  трибуной  для  ораторов  можно  было  разглядеть  время  на
солнечных часах, считавшихся  сердцем  мира;  лицо  Иосифа  сияло,  как  у
ребенка.
   Но когда они пришли на Марсово поле, небо вновь затянуло тучами,  пошел
дождь вперемежку  со  снегом,  стало  холодно  совсем  по-зимнему,  и  они
поспешили укрыться под новыми,  восстановленными  после  пожара  аркадами.
Люди зябли в своих плащах, кашляли, плевали,  носы  их  покраснели.  Иосиф
останавливал  знакомых.  Они  неохотно  вступали  в  разговор,   старались
отвечать кратко, нетерпеливо переминались с ноги на ногу, стремились  уйти
из этого холода. Но Иосиф затягивал беседу, расспрашивал о том  и  о  сем,
представлял им Юста. Звуки латинской речи, которые были ему так  неприятны
в Иудее, здесь ласкали слух,  его  взор  радовали  римские  лица,  римские
одежды. Эти люди были ведь римскими гражданами,  и  он  был  тоже  римским
гражданином.
   Юст был все так же молчалив, но он не смеялся над Иосифом.  Теперь  они
шли через  форум  Веспасиана.  Перед  ними  выросло  величественное  белое
здание.
   - Храм Мира? - спросил Юст, это было скорей утверждение, чем вопрос.
   По поводу других новых зданий  Иосиф  давал  обстоятельные  объяснения,
мимо  этого  ему  хотелось  пройти  молча.  Но  Юст  остановился.   Слегка
поеживаясь, стесненный отсутствием руки, он кутался в свой войлочный плащ,
рассматривал здание.
   - Может, зайдем? - предложил он Иосифу.
   Тот подозрительно покосился на него, трепеща перед той  минутой,  когда
Юст увидит его почетный бюст.  Однако  худощавое  лицо  Юста  не  выражало
насмешки, только одно любопытство. Иосиф  пожал  плечами,  они  взошли  по
ступеням. Прошли мимо богини мира, стоявшей спокойно и кротко под  защитой
двух императоров, мимо пышных картин  и  статуй,  мимо  трофеев  Иудейской
войны, семисвечника, стола  для  хлебов  предложения.  Юст  шел  медленно,
рассматривая все очень внимательно, дыша порывисто.  Ни  один  из  них  не
сказал ни слова.
   Они прошли через библиотеку. Широкий и тихий открылся перед ними зал.
   - Почетный зал? - спросил Юст.
   Иосиф кивнул. Нередко  приходилось  ему  при  самых  нелепых  ситуациях
стоять перед лицом людей, от которых зависела его судьба, но  никогда  еще
не испытывал он такой мучительной неловкости, как сейчас, в  ожидании  той
минуты, когда они подойдут к его бюсту.
   Обширен и спокоен был зал, немногие  посетители,  решившиеся  прийти  в
этот день, терялись  в  нем;  в  углу,  съежившись  от  холода,  прикорнул
служитель. Они вошли. Остановились перед бронзовыми таблицами, на  которых
были выгравированы имена  ста  девяноста  восьми,  почитаемых  величайшими
писателями всех времен. Долго простоял Юст перед этими таблицами,  бережно
читал имя за именем, его губы шевелились, когда он читал.  Иосиф  тревожно
следил за ним, он дрожал от холода и вместе с тем покрывался испариной  от
волнения, его сердце колотилось о ребра. Юст стоял и читал. Иосиф  смотрел
на него, и Юст не улыбался. И снова Иосифом овладело унизительное  чувство
школьника, который не выучил урока.
   Наконец Юст оторвался от таблиц. Они принялись осматривать бюсты - один
за другим, в том порядке, в каком они стояли вдоль  стен  овального  зала.
Дошли до бюста Иосифа. Повернутая к  плечу,  поблескивала  эта  голова  из
коринфской бронзы, худощавая, чуждая, безглазая и все же  полная  знающего
любопытства, высокая и высокомерная. Живой Иосиф отнюдь не выглядел теперь
высокомерно, уже давно никто не видел его таким смиренным. Зачем его  бюст
стоит среди всех этих бюстов? Он прокрался к славе сомнительными путями, и
теперь, когда Юст рассматривал  его  изображение,  Иосиф  чувствовал  себя
словно вор перед обворованным.
   Но Юст, после бесконечного молчания, сказал только:
   - Этот Василий - большой мастер. - И когда  они  уходили  из  зала,  он
добавил: - Одного бюста здесь не хватает, может быть, и для  вас  было  бы
хорошо, если бы он был поставлен раньше вашего.
   - Да, - сказал смиренно Иосиф, сам не постигая, как мог  он  допустить,
чтобы его бюст поставили в этом зале раньше, чем бюст Филона.
   Он спрашивал себя, что могло происходить в Юсте,  пока  он  разглядывал
его бюст. Юст не знал зависти, он был для этого слишком горд, но  было  бы
чудом, если бы изменчивость мира не наполнила  его  горечью.  Юст,  против
своего обыкновения, не высказывался и только заметил, когда  они  покидали
храм:
   - Нелегко еврею оставаться  смиренным.  Не  нужно  иметь  особого  дара
пророчества, а лишь небольшой литературный вкус, и тогда станет ясно,  что
из всех, кто в наш век  писал  по-гречески,  только  трое  переживут  свою
эпоху: еврей Филон, еврей Юст из Тивериады, еврей Иосиф Флавий.
   Он не хихикал, в его голосе не было насмешки. На другой день он  принес
Иосифу маленькую книжку, первые двести  страниц  своего  повествования  об
Иудейской  войне.  Этот  подарок  Юста  был  для  Иосифа  и  признанием  и
поддержкой. Он просидел всю ночь напролет над рукописью. Сначала он  хотел
прочесть ее в один  присест,  но  из  этого  ничего  не  вышло  -  острый,
насыщенный стиль книги заставлял  читателя  продумывать  каждое  слово.  И
поэтому он читал медленно ясные, отточенные фразы Юста, уснащенные цифрами
и датами, и в то время, как он читал и  восхищался,  он  ощущал  с  особой
болью собственную скрытую за ложным блеском беспомощность.
   Все же труд Юста не подавлял его. Ему самому недоставало  многого,  чем
обладал Юст, но и у него было многое из того,  чего  недоставало  Юсту.  У
Юста был более острый ум, он шире смотрел на вещи, но  то,  что  переживал
Иосиф, сгущалось для него в картины и  образы  большей  наглядности.  Труд
Юста стал для него жалом, однако это жало не ранило, а лишь подстрекало.
   Своих римлян Иосиф приветствовал с радостью, но с тем большей  тревогой
ждал он первой встречи  с  римскими  евреями.  Вопрос  о  синагоге  Иосифа
оставался до сих пор невыясненным.  После  бури  негодования  и  насмешек,
вызванной его отказом от мальчика Павла, было весьма сомнительно,  удастся
ли доктору Лицинию осуществить  свое  намерение  и  назвать  синагогу  его
именем. Поэтому, когда к нему явились Гай Барцаарон и доктор  Лициний,  он
принял их с неприятным чувством.
   Но вскоре выяснилось, что эти господа  считали  себя  более  виноватыми
перед  Иосифом,  чем  он  перед  ними.  Во  время   обмена   приветствиями
жизнерадостный Гай Барцаарон испытующе скользил хитрыми глазками  по  лицу
Иосифа, стараясь угадать его мысли, и Иосиф скоро  заметил,  что  почетный
прием, оказанный ему в Ямнии, произвел в Риме  благоприятное  впечатление.
Красноречиво восхвалял старик, председатель Агрипповой синагоги,  мудрость
верховного богослова Гамалиила. После  стольких  бедствий  иудеям  в  лице
этого человека наконец послан великий  вождь,  подобный  Ездре  и  Неемии.
Сначала римские общины опасались, что председатель,  столь  молодой  и  на
столь трудном посту, даст увлечь себя легкомыслию. Однако в Гамалииле сила
молодости сочеталась с мудростью старика. Какой твердой  рукой  сдерживает
он стремящихся в разные стороны иудеев! Какой  искусной  тактикой  удалось
ему вытеснить из еврейства этих минеев, чья бессмысленная пропаганда вновь
восстанавливала римлян против евреев! С какой гибкостью умеет он, при всей
своей строгости, согласовать теорию с требованиями действительности! И Гай
Барцаарон рассказывает  случай,  пережитый  им  самим.  Так  как  Гамалиил
особенно настаивал на выполнении ритуалов, то  ортодоксальные  фанатики  в
Риме осмелились сделать новый выпад против него, Гая Барцаарона, они снова
откопали старую историю о его мебели  с  орнаментами  в  виде  животных  и
попытались свергнуть его обходным путем, через Ямнию.  Но  молодой  мудрец
Гамалиил быстро положил конец их проискам. Разумеется, лучше, чтобы первая
в Риме мебельная фабрика оставалась в руках иудеев, даже и с орнаментами в
виде животных, чем если во главе влиятельного цеха столяров  встанет  гой.
Мудрый законодатель, великий политик.
   Больше не было и  речи  о  былых  сомнениях,  можно  ли  назвать  новую
синагогу на левом берегу Тибра именем  Иосифа.  Наоборот,  доктор  Лициний
настойчиво приглашал его посмотреть, как растет прекрасное здание.
   Тяжелая забота свалилась с плеч Иосифа. Судя по  теперешнему  положению
дел, римские евреи, вероятно, не будут чинить  препятствий  к  его  новому
браку с Марой.
   Он пошел к Алексию. Нелегко было ему сообщить этому человеку, с которым
он дружил, то, на чем они порешили с Марой. Стеклодув принял его с большим
волнением, расспрашивал о мельчайших деталях  жизни  в  Иудее,  но  он  не
решался завести речь о Маре, очевидно, боялся  этого;  смущен  был  и  сам
Иосиф.
   Долго просидели они вместе. Когда же все об Иудее было рассказано,  они
заговорили о Риме.  Алексий  передал  Иосифу  слухи,  распространяемые  на
правом берегу Тибра, среди евреев, относительно императора Тита. Иосиф уже
слышал о том, что здоровье  императора  оставляет  желать  лучшего.  Евреи
по-своему истолковывали его все возрастающий упадок сил и шептались о том,
что рука Ягве поразила разрушителя храма. Тит некогда хвастался, что  Ягве
является владыкой только на воде, поэтому он  мог  уничтожить  египетского
фараона лишь во время перехода через Красное море; на суше же он,  Тит,  с
легкостью одолел бога. Чтобы наказать его за дерзость, Ягве послал одно из
своих самых маленьких созданий, крошечное насекомое, чтобы  погубить  Тита
(*133). Оно проникло через нос к нему в мозг, там  живет,  растет,  пугает
императора днем и ночью и, наконец, убьет его.
   Что бы ни лежало в основе  этих  слухов,  Иосиф  был  уверен  в  одном:
разрушитель Иерусалима  не  был  счастлив.  Но  и  Алексий,  этот  мудрый,
благоразумный человек, стремившийся к прекрасному и доброму, тоже ведь  не
был счастлив. Он любил своего отца, он любил свою  жену  и  детей,  только
ради отца остался он в городе Иерусалиме, гибель которого предвидел раньше
и яснее других; но сам он чудесным образом спасся, а  погибли  именно  те,
ради спасения которых он остался. Теперь он возложил все свои  надежды  на
Мару. Иосиф не мог заставить  себя  рассказать  ему  о  своем  предстоящем
браке.
   Алексий предложил ему пройти с  ним  на  фабрику.  С  обычной  энергией
принялся стеклодув за работу; перенес лавки под аркады Марсова поля, таким
образом все здание в Субуре освободилось для мастерских.  Он  импортировал
на кораблях кварцевый песок с реки Бел и с помощью этих материалов и своих
сидонских мастеров успешно конкурировал с местными промышленниками. Теперь
он изготовлял в самом Риме то роскошное художественное стекло, которое  до
сих пор приходилось выписывать из Египта и Финикии.
   Он стал показывать Иосифу фабрику. Долго и внимательно следил Иосиф  за
работой гигантских плавильных печей. Он садился  перед  ними,  смотрел  на
пестрое, питаемое многообразными веществами  пламя.  Алексий  предупреждал
его, что надо быть осторожным, сам он привык к  этому  пламени,  но  глаза
непривычного человека с  трудом  выдерживают  его.  Однако  Иосиф  не  мог
отвести взгляда. Он видел пламя, он видел песок и  соду,  видел,  как  эти
вещества плавились в чудовищной жаре, смешивались и превращались  в  новую
массу.
   И когда он так сидел, уставившись на пламя, он вдруг почувствовал,  что
может рассказать Алексию о Маре. И он рассказал ему, как встретился с  ней
и на чем они порешили.
   Алексий слушал его уныло и смиренно. Его любимой мечтой было  вернуться
в Иудею, жениться на Маре и дожить свою старость вместе  с  ней  в  стране
Израиля. Он хотел дать Маре год или два,  чтобы  рана  после  смерти  сына
немного затянулась, и затем снова собирался предложить ей стать его женой.
Но у него было слишком много такта, вот в чем дело.  С  тактом  далеко  не
уедешь. Если бы римляне были тактичны, они никогда не  завоевали  бы  мир.
Иосиф тоже не был тактичен. Поэтому он добыл себе Мару.
   Алексий сидел перед ним на корточках; и хотя его плечи были опущены, он
все же был широк и статен. Он опять немного оброс жирком. "Как странно,  -
думал Иосиф, - что этот стеклодув к старости становится похожим  на  отца,
хотя тот, в сущности, до самой своей смерти был доволен и полон надежд,  а
на Алексия с ранней юности как бы упала тень от сознания скорби, живущей в
мире, и бренности всего человеческого".
   Впрочем, Алексий и сейчас не испытывал злобы против Иосифа.  Он  грузно
поднялся,  несколько  раз  поклонился  Иосифу,  все  еще   смотревшему   в
многоцветный огонь: его тень, то  причудливо  удлиненная,  то  укороченная
трепещущим пламенем, кланялась вместе с ним, и он сказал:
   - Желать вам, доктор Иосиф, "вечного блага"  или  "бог  да  благословит
тебя" - излишне. Поистине вы от рождения благословенны.
   Иосиф тоже поднялся,  слегка  потягиваясь  онемевшим  телом.  Ему  было
нелегко принять слова  Алексия  с  должным  смирением  и  так  же  на  них
ответить. Он был исполнен гордости: Алексий прав.


   Когда  Иосиф  пришел  к  Маруллу,  чтобы  посоветоваться   относительно
римского гражданства для Мары, тот был в желчном  настроении.  С  приходом
зимы он начал больше страдать от зубной боли. К тому же корабль "Арго", на
котором его друг Деметрий Либаний возвращался из Иудеи, сильно запаздывал.
Его  немного  утешала  мысль,  что  грандиозная  спекуляция  на   пшенице,
предпринятая им вместе с Клавдием Регином, принесла исключительный  доход;
самое приятное при этом было, что  многие  республиканские  сенаторы,  его
враги, здорово погорели. К сожалению, нельзя было долго наслаждаться  этой
упоительной мыслью, дух охотно все вновь и вновь вызывал образы попавшихся
врагов, но плоть немощна, зубная  боль  быстро  разъедала  скудные  минуты
покоя и наталкивала ум на невеселые размышления, хотя бы о корабле  "Арго"
и его друге Деметрий Либаний.
   Он подробно стал распространяться перед  Иосифом  относительного  того,
как ему не везет на друзей. Сначала его покинул Иоанн Гисхальский,  только
для  того  чтобы  нарваться  на  это  нелепое  иудейское   покушение,   от
последствий которого, как говорили Маруллу, он вряд ли вполне оправится. А
теперь, по-видимому, Деметрий исчез в еще более далеком краю,  чем  Иоанн;
"Арго" пропал без вести, и мало надежд на  то,  что  Либаний  когда-нибудь
появится. Еще на обратном пути из Эфеса актер написал ему о своей радости:
он сможет теперь в Риме вторично сыграть Лавреола, и  у  Марулла  пропадал
аппетит при мысли, что писавший письмо, быть может, стал уже добычей  рыб,
когда оно достигло адресата.
   Иосиф, испытывая легкие угрызения совести, сознался самому себе, что за
все эти недели почти не замечал отсутствия актера. А ведь его  жизнь  была
тесно сплетена с жизнью Либания. Никогда без него не встретился  бы  он  с
императрицей Поппеей; кто знает, как и где, без  его  встречи  с  актером,
началась бы Иудейская война, а Деметрий, в свою очередь, не поехал бы  без
него в Иудею и не погиб бы.
   Марулл все еще продолжал  говорить.  Если,  высказывал  он  вслух  свои
соображения, Деметрий действительно когда-нибудь вернется,  то  его  шансы
сыграть Лавреола теперь особенно высоки. Уже не  говоря  о  тон  сенсации,
какую вызовет возвращение актера, считающегося погибшим, теперь, с тех пор
как весь мир знает, что  Тит  никогда  уже  вполне  не  оправится,  пьеса,
находящаяся под покровительством принца Домициана, провалиться  не  может.
Подробно расспрашивал он Иосифа  о  частностях  постановки  во  Флавийском
Неаполе. Его особенно интересовало, сделал ли  Деметрий  в  третьей  сцене
ударение на слове "крест" пли на слове  "ты".  И  был  очень  разочарован,
когда Иосиф не смог ответить на этот вопрос. Теперь  он  этого,  вероятно,
никогда не узнает.
   Наконец "он прекратил  свои  воспоминания  о  Деметрий,  и  Иосиф  смог
заговорить  о  своих  собственных  делах.  Марулл,  очевидно,   забавлялся
запутанностью и противоречивостью желаний Иосифа. Как же: сначала Иосиф  с
помощью жертв добился развода с Марой, а теперь он тратит  время,  деньги,
нервы, жизнь на то, чтобы снова на ней жениться;  ибо  включение  в  число
граждан совершеннолетней еврейки - вещь сложная и длительная. Правда, есть
способ сократить процедуру и  избежать  вероятных  трений  и  предстоящего
скандала. Так как  император,  видимо,  питает  к  нему  слабость,  то  не
обратиться ли, как в прошлый раз, прямо к нему?
   Иосиф ответил с сомнением: судя по  всему,  что  он  слышал,  император
болен, раздражителен и доступ к  нему  очень  труден.  Марулл  внимательно
посмотрел на него сквозь увеличительный смарагд.
   - То, что вы слышали, Иосиф, верно, -