кти, выставив брюшко, разыгрывал он любезного  хозяина,
переходя от  одного  озабоченного  судьбой  своих  привилегий  сенатора  к
другому. Заводил беседу на литературные темы.
   - Читали вы мой этюд о лысине, Элиан? - спросил он.
   Сенатор посмотрел на покрытую редкими волосами голову  нового  владыки;
он смутно вспомнил об  этом  этюде,  он  назывался  "Похвала  плеши",  был
написан в модном юмористическом стиле, и трудно было  понять,  что  в  нем
серьезно, что шутка.
   - Да, ваше величество, - ответил он неуверенно, он уже  предчувствовал,
что Домициан опять посадит его в лужу.
   - Ваше мнение? - спросил с коварной любезностью император.
   - Я  нахожу  ваш  этюд  великолепным,  -  решился  наконец  восторженно
ответить Элиан. - Одновременно веселый и глубокомысленный. Я  и  плакал  и
смеялся над ним до слез.
   - А по-моему, он никуда не годится, - сухо  констатировал  Домициан.  -
Мне стыдно в век Силия Италика, в век Стация (*139) писать подобный вздор.
Как вы относитесь к Силию Италику,  Вар?  -  обратился  он  с  вопросом  к
ближайшему сенатору.
   - Это величайший римский писатель, - ответил с подъемом сенатор Вар.
   - Но скучен, - заметил Домициан  и  посмотрел  на  сенатора  задумчиво,
чистосердечно, с сожалением, - очень  скучен.  Так  и  несет  скукой.  Мое
произведение "Похвала плеши", по крайней  мере,  занимательно.  А  вы  что
предпочитаете, Рутилий? - приставал  он  снова  к  любимцу  Тита.  Рутилий
попытался спрятать свои  беспомощные  птичьи  глаза  от  пристальных  глаз
Домициана.
   - Ну, ну, ну, - настаивал карлик.
   - Я предпочитаю Силия Италика,  -  решился  наконец  заявить  с  кривой
лукавой улыбкой Рутилий.
   - Вот каковы наши сенаторы, - сказал Домициан и  прищелкнул  языком.  -
Даже такую скуку, как Силия Италика, они предпочитают моим шуткам.
   Он обернулся, он думал, что говорит с Луцией. Но за  ним  стоял  только
карлик, Луция ушла.
   - Светает, - сказал император  подавленным  сенаторам,  -  и  вам  пора
искать нового вождя для сената и римского народа. Трудный  день  для  вас.
Трудный день и для меня, так как мне придется  решить,  чьи  привилегии  я
поддержу, чьи нет. Да  просветят  боги  меня  и  вас,  избранные  отцы,  -
отпустил он их.


   Перед самым рассветом явился Иосиф. Домициан узнал от Луции,  что  этот
человек был последним, с которым говорил его брат.  Вероятно,  этот  еврей
был и единственным, кто знал, действительно ли его проделка с  Юлией,  эта
оплата старого счета, была известна Титу и насколько она задела его.
   - Вы ведь, кажется, живете в шестом квартале, - качал император,  -  на
улице Гранатов?
   - Я почитаю себя счастливым, - ответил Иосиф, - что милостью императора
Тита мне был оставлен дом, назначенный мне богом Веспасианом.
   - Известно ли вам, что я родился в этом доме? - спросил Домициан.
   - Конечно, ваше величество, - ответил Иосиф.
   - И  вы  охотно  работаете  в  этом  доме?  -  продолжал  расспрашивать
Домициан. - И ваша работа вам там удается?
   - Я очень люблю этот дом, - ответил Иосиф, - и работаю в нем охотно.  А
хороша ли моя работа, об этом судить не мне.
   - Я жалею, - сказал Домициан и  странно  бесшумными  шагами  подошел  к
Иосифу очень близко на своих негнущихся ногах, - что  мне  приходится  вас
выселять. Но этот дом, в котором мой отец, бог Веспасиан, прожил так долго
и из которого исходило так много счастья для  империи,  я  хочу  посвятить
богам и сделать там национальный музей его памяти.
   Иосиф ничего не ответил. Он знал о том влиянии, которое имел Марулл  на
Домициана, знал также о влиянии Анния Басса, знал, как капризен  Домициан,
знал, что и сам  теперь  под  угрозой.  Но  он  не  испытывал  страха,  он
чувствовал странную уверенность. Тщеславие,  торжество,  поражение,  боль,
наслаждение, ярость, печаль, Дорион, Павел, Юст - все это было уже позади,
а перед ним была только его работа. Все происходившее до  сих  пор  в  его
жизни пригодилось для его работы, и оно приобретало смысл, только когда он
связывал его со своей работой. Ягве, он в этом уверен,  прострет  над  ним
свою руку, дабы с ним не случилось ничего,  что  могло  бы  угрожать  этой
работе.
   Поэтому он ждал со  спокойным  любопытством,  чего  от  него  потребует
Домициан.
   - Вы имели счастье, - сказал тот наконец, - присутствовать при смерти и
преображении моего брата, императора Тита. Чего потребовал мой брат от вас
напоследок? - Домициан старался говорить спокойно, но он не мог  совладать
с собою, его лицо покраснело, голос сорвался.
   - Император Тит, -  сообщил  Иосиф,  -  хотел  дать  мне  поручение.  -
Домициан смотрел ему в рот почти со страхом. - Он просил меня, - продолжал
Иосиф, -  записать  для  потомства,  что  сожалеет  об  одном-единственном
поступке своей жизни.
   - О каком? - спросил Домициан.
   "Ага, - подумал он, -  история  с  Юлией  все  же  достигла  цели.  Он,
наверно, сказал ему о своем сожалении, что не отправил меня на тот  свет".
И, открыв рот, Домициан ждал, что ответит Иосиф.
   - Он уже был не в силах сказать мне, о каком.
   Вот все, что мог сообщить ему Иосиф.
   Домициан  облегченно  вздохнул.  Но  уже  в  следующее   мгновение   он
почувствовал разочарование. Значит, он так  никогда  и  не  узнает,  какое
впечатление произвела на Тита история с Юлией. "Разумеется, - подумал  он,
- Тит сказал ему, а этот хитрец не хочет мне это  открыть".  Вслух  же  он
заявил:
   - Среди нас не много людей, которые  могли  пожалеть  только  об  одном
своем поступке. Мой брат был добродетельный человек. Мой брат, - продолжал
он с легкой зловещей улыбкой, - был, кроме того, счастливый человек. - И с
двусмысленной, опасной откровенностью пояснил: - Он умер на вершине  своей
славы. Умри он позднее, кто знает, удержал ли бы он славу, а  он  придавал
ей очень большое значение.  Те,  кто  дал  ему  слишком  рано  умереть,  -
заключил он, и его наглая, мрачная усмешка стала резче, - сделали это ради
его блага.
   Когда он с этими словами отпустил Иосифа, солнце уже взошло  и  римский
сенат приступил к тому, чтобы возвести Тита в сонм богов, а Домициана - на
императорский престол.


   Три дня спустя, 1 тишри, то есть в первый  день  нового  3842  года  по
еврейскому летоисчислению, Иосиф  стоял  в  синагоге,  носившей  его  имя.
Бараний рог, резко, пронзительно  и  безобразно  призывавший  к  покаянию,
потряс  его  до  глубины  существа,  взрыл  его  душу.  Это  было   благое
потрясение, оно словно вспахало его душу для приятия посева. Когда  он  во
второй  половине  дня  подошел  к  берегу  реки  Тибр,   чтобы,   согласно
предписанию, стряхнуть с себя грехи в реку и дать текучей воде унести их в
море и там утопить, он чувствовал себя действительно очищенным.
   Первого тишри Ягве бросает жребии, но только десятого, в  великий  день
очищения, в субботу из суббот, закрепляет он их; этот срок  он  дал  мужам
своего народа, чтобы они могли покаянием  отвратить  от  себя  суд.  Более
других обладали в те  времена  евреи  даром  покаяния;  они  прошли  через
большие грехи и большие несчастья, они знали, что вина и  несчастье  -  не
конец, но лишь возможный путь к новому началу. Иосиф в  особенности,  этот
"вечно изменчивый", мог стряхнуть с себя прошлое, как воду - гладкая кожа,
и подобно тому,  как  новорожденный  наследует  от  отцов  и  праотцев  их
сущность, но не их судьбу, мог он теперь, в начале своего нового  большого
труда, начать новое существование так, чтобы прошлое  не  обременяло  его.
Для него не пропало то, что было в нем полезного, а что было дурного -  он
зачеркнул.
   Десятого тишри стоял он, как и другие, в своей синагоге в простой белой
одежде, в той льняной одежде, в которой он после смерти  будет  положен  в
гроб, ибо человек должен в этот день предстать перед лицом  Ягве,  как  бы
готовый к смерти.
   Коллегия в Ямнии приказала, чтобы великая жертва, приносившаяся,  когда
храм был цел, в  день  очищения,  теперь  была  заменена  описанием  этого
жертвоприношения. Левит  Иувал  бен  Иувал,  один  из  немногих  певцов  и
музыкантов храма,  спасшихся  при  разрушении  Иерусалима,  был  приглашен
кантором в синагогу Иосифа. И вот он пел, чередуясь с общиной, о  храмовой
службе. Он хорошо знал старинные  мелодии,  и  в  соответствующих  местах,
рассказывая о покаянии в грехах или  о  том,  сколько  раз  первосвященник
кропил жертвенной кровью, он  вводил  в  свой  рассказ  дикий,  монотонный
напев,  сохраненный  левитами  с  тех  древних  времен,  когда  иудеи  еще
странствовали в пустыне.
   "Хвала глазу, - пел он, - видевшему двадцать четыре тысячи священников,
утварь храма, великолепие службы; когда наше ухо теперь  слышит  об  этом,
наша душа печалится. Хвала  глазу,  видевшему  первосвященника,  когда  он
выходил из святая святых, примиренный, в  тишине,  возвещая,  что  красная
нить греха отмыта добела милостью Ягве. Хвала глазу, видевшему его  в  эту
минуту; когда наше ухо слышит об этом, наша душа печалится.
   Ибо мы, - пел он дальше, - мы, ах, благодаря чрезмерности наших грехов,
лишены искупления. Отдана осквернителям наша страна, чужестранцы стали  ее
главой, - мы - ступнями. Без пророков идем мы на  ощупь,  подобно  слепым,
без предсказаний. И никакое новое очищение не ждет нас. Нет у  нас  больше
первосвященника, приносящего за нас жертву,  нет  козла  отпущения,  чтобы
отнести наш грех в пустыню".
   И он говорил и пел о подробностях этой  великой  жертвы  искупления.  О
том,  как  первосвященник  за   семь   дней   воздерживался   от   всякого
соприкосновения с миром, направив все свои помыслы  лишь  на  свое  святое
служение. Как он проводил ночь перед великим днем очищения без сна и пищи,
занятый чтением и слушанием Писания. Как он затем утром, в белых  одеждах,
сверкая храмовыми драгоценностями,  шел  на  восточную  сторону  переднего
двора, где, охраняемые священниками, стояли оба козла,  совершенно  схожие
друг с другом ростом и сложением и на  которых  каждый  в  Израиле  тратил
часть одного динария. Как он затем вынимал из урны золотые жребии и решал,
какой из двух козлов должен быть отдан Ягве, а какой  -  пустыне.  Как  он
затем, возложив руки  на  голову  козла,  каялся  перед  всеми  в  грехах,
совершенных им, его семьей, его родом, всем Израилем, и возлагал их  затем
на голову козла и привязывал грехи в образе красной  нити  к  его  рогу  и
отсылал прочь, чтобы он унес их в пустыню. Как он в  заключение  входил  в
святая святых и призывал Ягве его настоящим высочайшим,  страшным  именем,
которое больше никто и никогда не смел  произносить,  и  как  весь  народ,
когда это имя исходило из уст первосвященника, падал ниц.
   Так рассказывал и пел левит Иувал бен Иувал. Иосиф все это  пережил,  о
чем он пел, всю службу, - ведь некогда и он стоял во время этой службы  на
ступенях храма в первой череде, и  если  чьи-нибудь  глаза  были  блаженны
оттого, что все это видели, то это были его глаза, и если у кого душа была
печальной, слушая теперь об этом, так это его душа. Кроме того,  он  видел
ближе, чем кто-либо из живых, как храм и его святая святых были  разрушены
и его священники убиты. Он видел, наконец, единственный среди иудеев,  это
место уже во всем его запустении,  сровненное  с  землей.  Он  видел  ныне
утраченное, он пережил утрату, и он выдержал лицезрение утраты.  Но  когда
он теперь услышал повествование об утраченном, он не выдержал. Его  сердце
замерло, остановилось, глаза, видевшие пожар и  падение  храма,  померкли,
уши, слышавшие треск и грохот горевшего храма, не могли  слушать  описания
храмового служения, и гражданин вселенной, Иосиф Флавий, под пенье  левита
об утраченном величии его народа, рухнул наземь и лежал  без  сознания,  в
простои белой одежде, в которой его когда-нибудь похоронят.


   После того как император выселил его из его дома, Иосиф жил в  квартале
Общедоступных купален, не слишком аристократической южной части города,  в
маленьком домике, зажатом между двумя высокими доходными  домами.  Он  жил
здесь среди деятельных, шумных людей, очень уединенно. Юст  уехал,  Павел,
вероятно, по настоянию матери, больше не приходил. Иосиф  был  чаще  всего
один, он работал, ждал Мару. Ему работалось неплохо в новой квартире; ведь
такому, как он, все равно, где стоит его письменный стол.
   А потом приехала Мара с ребенком.
   Решительно, не тратя слов попусту, взяла она ведение дома в свои  руки,
и через две недели все было налажено так, словно она жила здесь всегда.
   Проходили недели, проходили месяцы. Люди мало  интересовались  Иосифом,
он мало интересовался людьми,  он  работал  и  был  в  согласии  со  своей
судьбой.
   Однажды ему пришла охота увидеть снова  свое  прежнее  жилище,  которое
Домициан, так как оно было долго жилищем его отца, бога Веспасиана,  и  он
сам родился в нем, приказал переделать в храм, посвященный  роду  Флавиев.
Иосиф собрался и пошел в шестой квартал.
   С любопытством и легкой, слегка насмешливой неловкостью смотрел  он  на
дом, где столько пережил. Фасад мало изменился, его простой стиль  хотели,
видимо, сохранить. Иосиф вошел. Ему навстречу повеяло  сладким,  приторным
запахом курений. Близился вечер, скоро храм закроют и сейчас в  нем  очень
мало народу. Перегородки, потолок  и  пол  были  удалены,  и  образовалось
высокое, просторное  помещение.  Но  этот  сумрак,  так  долго  огорчавший
Дорион, остался, вероятно, потому, что его нашли подходящим для  храма,  и
Иосифу понадобилось некоторое время, прежде чем  он,  перейдя  со  светлой
улицы в полумрак, смог что-нибудь разглядеть. Но потом он увидел.
   В трех больших нишах стояли изображения богов,  которым  этот  дом  был
посвящен. В средней нише - богиня Рима, на этот раз в  своем  традиционном
образе,  мощная,  героическая.  Справа  -  грузный,  в  военных  доспехах,
Веспасиан; голова медузы на его нагруднике странно контрастировала  с  его
кряжистой фигурой и хитрым крестьянским  лицом.  Левая  ниша,  место,  где
раньше стоял письменный стол  Иосифа,  была  превращена  в  часовню  Тита.
Статуя нового бога, смелая и своеобразная скульптура, заполняла всю  нишу.
Тит сидел верхом на орле. Повернув налево и  вверх  клюв,  птица  вытянула
мохнатые когти, распростерла крылья; ее окутывало пышное оперение. Бог Тит
сидел на ней, его ноги были наполовину скрыты  оперением,  его  коренастое
тело сливалось с телом птицы.
   Иосиф был поражен. Эта голова была  головой  Тита,  которую  он  хорошо
знал: круглое лицо, короткий, резко  выступающий  треугольный  подбородок,
локоны на лбу. Это были его узкие, обращенные внутрь  глаза,  столь  часто
искавшие его глаз. И  все  же  эта  голова,  смотревшая  на  Иосифа,  едва
возвышаясь над головой птицы, была другая. Справедлива  ненависть  Писания
ко всяким статуям, и прав был художник Василий, когда он  перед  тем,  как
сделать модель головы Иосифа,  предупреждал  своих  учеников:  "Хорошенько
рассмотрите голову, которая сейчас  перед  вами;  когда  я  сделаю  с  нее
модель, вы ее уже увидите только такой, какой ее видел я".
   Проклятая статуя. Отталкивающая и в то же время манящая,  высилась  она
перед ним. Так, страшась  и  соблазняясь,  вероятно,  стояли  некогда  его
предки перед изображением медного змия или золотого быка (*140),  которого
их пророки в насмешку называли  тельцом.  Он  попытался  вызвать  в  своей
памяти лицо живого Тита, с которым он так часто бывал вместе. Но  это  уже
не удавалось ему. Насмешливо-торжествующая голова бога Тита,  летящего  на
Олимп верхом на  орле,  уже  вытесняла  голову  подлинного  Тита  -  Тита,
стоявшего над пропастью с трупами,  Тита  на  Палатине,  Тита  в  снеговой
ванне.
   Но Иосиф не хотел  признать  себя  побежденным.  Он  сделал  над  собой
усилие. Попытался заговорить с этим человеком, как делал часто.
   - Не странно ли, император Тит, - спросил он медную голову,  -  что  на
том месте, где я писал книгу о ваших деяниях, вы  теперь  стоите  сами,  и
ближе ли вы теперь к решению проблемы, почему разрушен Иерусалим?
   Но на этом беседа  и  кончилась;  он  испугался  собственной  дерзости.
Робко, словно остальные могли услышать его мысли, оглянулся он вокруг. Все
разошлись, он был один с богом Титом. Хрупкий,  незначительный,  стоял  он
перед массивной статуей, смотрел на ее голову, и голова смотрела на  него,
насмешливая,  медная,  немая.  Нет,  для  этого  Тита  гибель  Иерусалима,
конечно, больше не была загадкой. Иерусалим восстал, и Рим уничтожил  его;
ведь в этом миссия Рима  -  править  миром,  защищать  покорных,  поражать
дерзких. Так, вероятно, гласил ответ бога, сидевшего на  птице.  Ибо  этот
Тит был не тот, который задавал Иосифу робким шепотом  вопросы  и  который
позволил Иосифу убедить себя в том, что Рим  не  мир,  что  нужно  сначала
объединить Рим, Грецию, Иудею. Нет, этот Тит опроверг его: Рим - это  мир.
Медная немота умершего  возвещала  об  этой  правде  громче,  чем  мог  бы
возвещать  звенящий,  повелительный  голос  живого.  Рим  поглотил  мир  и
переварил его, мощь Рима и его телесность смеялись над  пустыми,  нелепыми
притязаниями духа. Он, Иосиф, стремился обрести весь мир, но был глупцом и
обманутым, - он обрел только Рим.
   Он хотел уйти, но не мог оторваться от медного облика  Тита,  сидевшего
верхом на птице. Это был поистине бог; никогда  не  могло  лицо  смертного
выразить такую гордость и силу. Напрасно возмущалось все  существо  Иосифа
против чудовищной дерзости статуи. Юст был прав: искусная смесь  правды  и
лжи сильнее действительности. И перед этим проклятым, лживым, гротескным и
волшебным образом бледнел образ жалкого человека, которого он  так  хорошо
знал, и превращался даже для него, Иосифа, в далекого римского императора.
   Разбитый вернулся он домой и был рад, когда вокруг вместо  молчаливого,
наполненного благовониями храма был снова шум, люди и  запахи  этой  части
города.


   Однажды в квартале, где он жил,  внимание  было  возбуждено  появлением
двух императорских курьеров с возвещающим радость лавром  на  жезлах.  Они
торжественно направились к дому Иосифа, вошли в него и,  в  то  время  как
перед домом собралась несметная толпа, передали ему, по  древнему  обычаю,
приглашение императора присутствовать на четвертый день от сегодняшнего, в
пятый час  после  восхода  солнца  на  торжестве,  когда  император  будет
передавать городу триумфальную арку, воздвигнутую им в честь бога Тита.
   Иосиф испугался. Но он тотчас же склонился, как того требовал обычай, и
ответил:
   - Я слышу, благодарю и повинуюсь.
   Он ни с кем не говорил об этом событии, и никто не говорил с ним о нем.
Но он был уверен, что все знают.  Тот  способ,  каким  ему  было  передано
приглашение, доказывал, что Палатин заинтересован в том, чтобы весь  город
узнал об этом.  Очевидно,  там  собирались  позабавиться  его  участием  в
церемонии.
   Злобно следили евреи за ростом нового монумента, которым Домициан хотел
заменить старую, облупленную арку в Большом цирке. Новая триумфальная арка
была воздвигнута на высокой части Священной дороги,  против  Капитолия,  в
центре города, и предназначалась для того, чтобы запечатлеть навек  память
о поражении евреев, нанесенном Титом. В течение  тех  месяцев,  пока  арка
строилась, евреи избегали Священной дороги, главной артерии движения через
Форум, и предпочитали делать крюк,  только  бы  не  проходить  мимо  этого
памятника их позора. Значит, через три дня ему, Иосифу, придется вслед  за
владыками Рима пройти под аркой и склониться  перед  богом  и  победителем
Титом. Домициан долго не вспоминал о нем, по  этому  случаю  он  соизволил
вспомнить и теперь радуется тому, а с ним попутно весь  город,  как  Иосиф
склонит выю под иго.
   Когда дело касалось исполнения какого-нибудь из его злых и  насмешливых
капризов, император обычно  подготовлял  все  очень  тщательно.  Вслед  за
курьерами в тот  же  день  к  Иосифу  явился  лейб-медик,  доктор