казать, чтобы верховный богослов был
им  очень  недоволен.  Это  послужило  для  него  поводом  сузить  пределы
вероучения.
   - Я убеждена, - горячилась пылкая Ханна,  -  что  он  сам  попросил  бы
римлян издать этот закон. Он боится прозелитов.  Ему  хочется  держать  их
подальше. Он боится всего нового, что может  влиться  в  учение.  Пока  он
допустит в него новое, он выхолостит из него все, что там еще есть живого,
плодотворного. Он хочет,  чтобы  учение  стало  унылым  и  убогим,  так  -
кое-что. Верующие должны быть одним большим стадом, которое удобно  пасти,
все, как один, все бесцветные, хорошие, приглаженные, прилизанные. И он  -
пастырь,  а  коллегия  -  сторожевой  пес,  и  кто  не  повинуется,  будет
уничтожен.
   Бен Измаил провел длинной рукой  по  лысому  лбу,  машинально  подергал
брови, разглаживая их.
   - Не преувеличивай,  милая  Ханна.  Должность  верховного  богослова  -
нелегкая. У нас есть стремление растекаться по всей земле.  Кто-то  должен
удерживать нас вместе.
   - Нет, вы только послушайте его, доктор Иосиф, - жаловалась Ханна, - он
еще защищает того, кто его бьет. Да,  единство  учения  -  железный  обод,
сдерживающий закон, но обод этот так тверд и тесен, что, сжимая, убивает в
учении все живое. Вы знаете об этом дне очищения, доктор Иосиф...  В  этот
день бен Измаилу пришлось ощутить гнет железного обода.
   - Будь благоразумна, Ханна, - уговаривал ее низким голосом бен  Измаил.
- Нет  иного  средства  удержать  еврейство  от  распада,  кроме  строгого
единообразия обычаев и действий. Каждому нужно неустанно напоминать с утра
до вечера о  том,  что  сейчас  одновременно  с  ним  пять  миллионов  его
соплеменников молятся тому же богу. Он должен постоянно  чувствовать,  что
он - частица этих пяти миллионов и их духа. Если же этого не будет - народ
распадется и исчезнет.
   - А теперь за обычаями и делами исчезли их смысл и вера,  -  с  горечью
констатировал Ахер.
   - Не забудьте, - убеждал его бен Измаил, - что до сих пор  Гамалиил  ни
разу не высказался против минеев. Они празднуют праздники вместе  с  нами,
ходят в наши  синагоги,  ничто  и  никто  не  становится  нечистым  от  их
прикосновения. Всякий раз, когда коллеги Хелбо, или Иисус, или Симон  Ткач
поднимают  в  совете  вопрос  о  том,  кого  можно  подвести  под  понятие
"отрекающегося от принципа", Гамалиил никогда  слова  не  проронит,  чтобы
поддержать их. И  если  учение  христиан  до  сих  пор  расценивается  как
"отклонение", а не "отречение от принципа", то только благодаря  ему;  ибо
каждому известно, что речи его коллег метят исключительно в минеев. Но  он
не дает им говорить и не делает из их слов никаких  выводов.  Гамалиил  не
любит христиан, но у него нельзя отнять, что в вопросах догматов он мыслит
либерально, может быть, даже либеральнее, чем я.
   - Потому, что ничего в этом не смыслит, - констатировал Ахер.
   Ханна выпрямилась.
   - Я вам точно скажу, как это будет, - заявила она. - Вам, доктор Яннай,
и тебе, мой бен Измаил, а доктора Иосифа я призываю в свидетели, чтобы  он
подтвердил мои слова, когда они исполнятся.  Господа  Хелбо,  и  Иисус,  и
Симон Ткач будут еще  не  раз  вести  в  коллегии  дискуссии  о  том,  где
начинается "отречение от принципа" и где оно кончается, и все будут знать,
что мстят они в минеев, и никто не станет относиться к их словам  серьезно
и извлекать из них выводы. Но когда Гамалиил  доделает  свой  обод  вокруг
закона, то он начнет с помощью этого обода  убивать  и  те  точки  зрения,
которые ему не нравятся. И тогда вдруг  эти  дискуссии  об  "отречении  от
принципа" окажутся чем-то большим,  чем  теоретическая  болтовня.  Я  знаю
своего брата, знаю его лучше, чем вы. Знаю его с тех  пор,  когда  он  был
маленьким мальчиком, и я видела, как он дрался с каждым, кто не подчинялся
ему. Минеев он не любит.  Не  знаю,  что  он  против  них  предпримет.  Но
что-нибудь предпримет, в этом я уверена, и это будет совсем  не  то,  чего
все от него ждут.
   Ханна говорила негромко, подчеркивая каждое слово.
   - Все мои друзья, - ответил несколько  резче  бен  Измаил,  -  радуются
тому, что на свете есть минеи. Хорошо,  что  Ягве  принадлежит  не  только
ученым-богословам, и хорошо, что Ягве принадлежит не одним иудеям.  И  что
благодаря учению христиан знание об этом останется в мире. Мы  никогда  не
допустим, чтобы был внесен запрос о минеях.
   - Конечно, вы будете противиться,  мой  милый,  -  ответила  с  мрачным
"спокойствием Ханна, - вы будете противиться  очень  горячо  и  с  помощью
убедительных аргументов. Но когда Гамалиил  снова  заговорит  об  единстве
учения, ты тоже в результате отпразднуешь день очищения второй раз.
   - Никогда, - сказал бен Измаил.
   В его прекрасных кротких глазах  блеснул  фанатизм,  и  его  убежденное
"никогда", казалось, еще долго звучало в комнате.
   - Когда слышишь твой голос, - с упреком возразила Ханна мужу, но сквозь
этот упрек  слышалось  ее  восхищение  и  любовь,  -  то  веришь,  что  ты
останешься непоколебимым. Но в конце концов все  будет  так,  как  захочет
Гамалиил. Этот вот, - обратилась  она  к  Иосифу,  указывая  на  Ахера,  -
слишком вспыльчив, и, кроме того, он знает слишком много, а излишек знания
делает неспособным к сопротивлению. Мой брат ничего  не  понимает,  но  он
знает, чего хочет, и всех их обведет вокруг пальца.
   - Из семидесяти двух членов коллегии не найдется  и  двадцати,  которые
поддержат запрос относительно минеев, - спокойно сказал бен Измаил.
   - Потому что его еще не поддержит сам Гамалиил, - горячилась  Ханна,  -
потому  что  пока  он  сохраняет  нейтралитет.  Дайте  ему  показать  свое
настоящее лицо, и вы увидите...
   Иосиф перевел взгляд с мощного лысого лба бен Измаила на  выразительное
лицо Ханны. В его ушах все еще звучало убежденное "никогда" бен Измаила. И
все-таки ему показалось, что Ханна в своей озлобленности видит дальше, чем
ее кроткий супруг.
   Ханна обратилась к Иосифу:
   - Существует одно средство сохранить смысл и  всю  сложность  учения  и
уберечь его от вредных националистических тенденций. И  вы  можете  нам  в
этом помочь, доктор Иосиф. Так помогите же нам.
   Иосиф сделал вежливое лицо, но в душе ему стало неприятно. Как может он
помочь этим людям? Чего они хотят от него?
   Ханна продолжала:
   - Римляне терпят наши школы здесь, в Лидде, но не  признают  авторитета
нашей веры и наших постановлений. Ямния может со дня на день закрыть  наши
школы. Вы имеете влияние на губернатора,  доктор  Иосиф.  Добейтесь  того,
чтобы Рим признал высшую школу в Лидде столь же авторитетной в религиозных
вопросах, как и университет в Ямнии. Тогда  деспотизм  моего  брата  будет
сломлен,  для  образованных  евреев  будут  спасены  греческая  поэзия   и
мудрость, а для масс - учение минеев.
   Испытанное  Иосифом  в  первую  минуту  ощущение  неловкости  сменилось
подавленностью, почти испугом. Опять  ему  подсовывают  какие-то  решения,
навязывают ответственность. Он приехал  в  Иудею  затем,  чтобы  набраться
новых сил для своей деятельности на чужбине. А теперь Иудея требовала всех
сил от него, изнемогающего.
   Они долго пробыли вместе, стены уже исчезли в надвигавшихся сумерках, и
лица стали неясными.
   - Как было бы хорошо, - прозвучал в сумраке  голос  Ахера,  -  основать
здесь, в Лидде, высшую школу, где бы спорили не о законах и обычаях,  а  о
боге и учении. Где бы властвовали не священник и юрист, но пророк, где  бы
не  нужна  была  формалистическая  аргументация,  где  люди  старались  бы
сочетать виденье и мышленье, где бы они исследовали смысл древних  обрядов
и не торговались из-за их внешней формы. Где бы  ясного  Филона  дополняли
загадочный Когелет  и  загадочный  Нов.  Мне  кажется,  что  тогда  отсюда
действительно можно было бы влиять на мир  в  духе  иудаизма  и  расширять
смысл учения, вместо того чтобы его  сужать.  Это  была  бы  такая  школа,
которая благовествовала бы о Ягве не как о наследии Израиля, но как о боге
всего мира и которая сочетала бы иудаизм, минейство  и  эллинизм  в  некое
триединство.
   Мясистое печальное лицо Ахера почти утонуло во мраке, и в его речах  не
чувствовалось и тени той напускной иронии,  которой  он  обычно  прикрывал
свой внутренний пафос. Иосиф  думал  о  прочитанных  им  стихах,  об  этом
загадочном горьком пророчестве Страшного суда. Этот пророк,  этот  поэт  и
одержимый был не таким, каким обычно бывают пророки. Он не носил одежды из
грубого войлока, не питался ягодами и саранчой, наоборот, он насыщал  свое
жирное тело изысканными кушаньями, холил  его  ваннами  и  благовониями  и
держал для постели прекрасную темно-смуглую женщину. Но то,  что  говорило
из него, было не менее бурно и пламенно, чем  голос  вопиющих  в  пустыне.
Иосиф почувствовал, как пламенно этот молодой человек пытался его убедить,
как жаждал он  его  согласия  похлопотать  об  университете  в  Лидде.  Он
чувствовал, с каким волнением бен Измаил ждет его ответа. Было бы  чудесно
поработать с такими людьми! И как было  бы  хорошо  обогатить  свою  ясную
трезвость волнующей загадочностью этого  юноши,  кроткой  мудростью  этого
более зрелого человека. Ему так и хотелось  сказать:  "Да,  откроем  здесь
университет  для  евреев,  греков  и  римлян,  высшую  школу  для  граждан
вселенной. Я останусь здесь. Позвольте мне с вами работать".
   Но он недостаточно молод.  Сомнения,  усталость,  скорбь  о  покоренной
стране - все это не подстегивало его, но ослабляло и  угнетало.  Встреться
он с Ахером или бен Измаилом на несколько лет раньше, он, вероятно, дал бы
свое согласие. Теперь он молчал.
   Молчание его длилось недолго. Но ведь на такой настойчивый призыв можно
было только  ответить  немедленным  горячим  "да",  каждое  колебание  уже
равнялось отказу.  Пламенные,  мечтательные  слова  Ахера,  казалось,  еще
звучали в воздухе, когда все почувствовали, что Иосиф отказывается.
   Бен Измаил избавил его от необходимости отвечать и прервал  мучительное
молчание.
   - Вернитесь к действительности, Яннай, - обратился он к Ахеру.
   Затем внесли свет, и они стали говорить о повседневных вещах.
   Когда  Иосиф  приехал  в  имение  Педана,  ему  сказали,  что   капитан
отправился на ежегодную  ярмарку  в  Эммаус.  Иосифу  не  хотелось  дольше
откладывать своего посещения, и он тоже поехал в Эммаус.
   В его памяти остался хорошенький маленький  курорт;  теперь  он  увидел
довольно большой, шумный город. В нем Флавий Сильва поселил большую  часть
тех солдат-фронтовиков, которые по окончании войны вышли в отставку  и  не
пожелали  покидать  страну.  Целебные  источники  были  окружены   модными
греческими банями, рынок и площадь перед ним - центр ярмарки - были  такие
же,  как  в  любом  греческом  городе.  Иосиф  искал  знаменитую  колонну,
напоминавшую о победе, одержанной здесь некогда Иудой Маккавеем. Но он  не
нашел  колонны;  ее  заслоняла  будка  фокусника,  заставляющего  верблюда
танцевать на барабане.
   Иосиф приказал доложить о себе Педану. Он  услышал,  как  тот  сипло  и
шумно стал обсуждать с одним из своих рабов, не вышвырнуть  ли  ему  этого
еврея. В конце концов Иосифа ввели в большую неряшливую комнату.  Капитан,
полуголый, с интересом рассматривал его своими подмигивающим голубым живым
глазом и мертвым - стеклянным, под которыми дерзко торчал нос  с  широкими
ноздрями.
   - Иосиф Флавий, - просипел он, - господин сосед, собственной  персоной.
До сих пор я имел удовольствие быть знакомым только с  вашим  управляющим.
Невыносимый господин, этот ваш управляющий. Все время пристает ко  мне  со
своим проклятым водопроводом. Я рад, что наконец познакомился и с вами. То
есть мы, собственно говоря, знаем друг друга в лицо со времени  войны.  Но
вам, должно быть, неприятно вспоминать об этом. Мне говорили, что в  вашей
книге, которая наделала столько  шума,  вы  ни  словом  не  обмолвились  о
капитане Педане. Ну, вам виднее. Я и Кит, мы, конечно,  тоже  понимаем,  в
чем дело. Уж как-нибудь да переживу это. Никогда не был большим  любителем
книг. Слово-то можно вывернуть как хочешь. Вся суть в поступках, не правда
ли? Поступок остается. Откровенно говоря, приехали  вы  не  очень  кстати.
Когда человеку перевалило за  шестьдесят,  кто  знает,  долго  ли  он  еще
протянет? И на этакой ярмарке хочется  тоже  получить  свое  удовольствие.
Хочется полакомиться вином, девочками. Я тут приказал  оставить  мне  одну
рабыню; бессовестно дорого, но я, кажется, все-таки куплю ее. Спина у нее,
доложу вам, первоклассная.  Впрочем  -  ваша  соотечественница.  Садитесь,
дайте-ка на вас поглядеть. А вы не очень  изменились,  насколько  я  помню
ваше лицо. За это время мы оба кой-чего достигли. Я, по крайней мере, живу
здесь в почете и достатке. Когда чувствуешь  себя  господином  страны,  то
приятно знать, что ты и себе обязан  немалым  в  этом  господстве.  Ну,  а
теперь расскажите, Иосиф Флавий, как вы себя  чувствуете,  когда  смотрите
опять на "то самое"?
   "То самое", сказал этот человек. Можно ли представить себе более наглую
насмешку! "То самое" - так солдаты называли храм, то белое и золотое,  что
так долго высилось перед ними, гордое и недоступное. Жажда сокрушить  его,
растоптать доводила их до безумия, и в  конце  концов  красная,  неуклюжая
рука этого капитана Подана действительно сокрушила "то самое".
   Иосиф взглянул на его руку.  Широкая,  красно-бурая,  заросшая  густыми
белесыми волосами, безобразная, гнусная. Но она была живая, эта рука; она,
вероятно,  и  сейчас  еще  превосходно  умеет  хватать   и   бить.   Иосиф
рассматривал человека, который принадлежал этой руке.  Педан  ходил  перед
ним взад и вперед, раскачиваясь, широкий, кряжистый, с голым красным лицом
и белокурыми, сильно поседевшими волосами. Он был в одной  нижней  одежде,
может быть, он только сейчас обнимал женщину. Педан, обладатель  травяного
венка, этого высшего знака отличия, который удавалось  заслужить  солдату,
мог себе позволить принимать гостя в таком виде; может быть, он принял  бы
так и  самого  губернатора.  Он  считал  себя  первым  человеком  в  своей
провинции, -  вероятно,  он  и  был  им.  Таинственная  и  мрачная  слава,
окружавшая его со времени войны, еще больше, чем травяной венок,  выделяла
его среди прочих, ибо, несмотря на то, что военный  суд  оправдал  Подана,
всему миру было известно, что именно он бросил горящую головню в храм.
   И вот Педан уже десять лет разгуливает по  стране  и  нагло  греется  в
лучах этого деяния. Как могли выносить иудеи Эммауса,  Газары,  Лидды  это
сипенье, вид этой руки,  этого  бритого  лица?  Как  мог  он  сам,  Иосиф,
выносить их?
   - Насколько я могу судить, капитан  Педан,  -  сказал  Иосиф,  стараясь
сохранить хладнокровие, - эта местность кажется мне плодородной  и  климат
хорошим. Наши поместья,  ваше  и  мое,  видимо,  процветают.  Правда,  мой
управляющий говорит, что они могли бы процветать еще больше,  если  бы  мы
наконец разумно разрешили вопрос о водопроводе.
   Знаменитый центурион Пятого легиона расхохотался оглушительно, звонко.
   - Что касается этого, то ваш управляющий, вероятно, прав, Иосиф Флавий,
- ответил он добродушно. - Но, видите  ли,  я  не  хочу,  чтобы  вопрос  о
водопроводе был разрешен разумно. Я от этого выиграл бы, правильно. Но ваш
знаменитый управляющий выиграл бы еще больше. И,  представьте  себе,  меня
это не устраивает. - Он подмигнул Иосифу живым голубым  глазом,  уставился
на него большим грозным стеклянным глазом - его сделал Критий,  лучший  из
специалистов, делавших глаза для статуй. - Мне говорили, - продолжал он, -
что вы кое-что  понимаете  в  римских  военных  делах,  Иосиф  Флавий;  но
капитана Педана, вы, должно быть, не понимаете. Старый император Веспасиан
и Кит не раз настойчиво приглашали меня вернуться в Италию. Город  Верона,
в котором я родился,  -  прекрасный  город,  и  поселись  в  нем  носитель
травяного венка, да еще с недурным капитальцем, то, клянусь Геркулесом, он
жил бы там чертовски приятно. И как вы думаете,  Иосиф  Флавий,  знаток  и
историк римской армии, почему  капитан  Педан  предпочитает  оставаться  в
вашей вшивой Иудее и торговаться с вашим управляющим, которого он даже  не
может истинно по-римски отколотить по голове тростью из виноградной  лозы?
Вот вы стоите передо мной, вы, ученый господин, и не знаете, что ответить.
   Он подошел к Иосифу и настолько приблизил к нему  голое  розовое  лицо,
что Иосиф почувствовал запах его дыхания, испарения его мясистого тела.
   - Я здесь, - сказал он, - потому что хотя "то самое"  и  повергнуто  во
прах, но все же от вас сохранилось еще слишком многое. Там,  в  Риме,  они
недавно выдумали новое  слово,  которое  называется  "гуманность".  Глупое
слово, я не люблю его, с ним далеко не уедешь. В  особенности  когда  дело
имеешь с вами. Вас следовало растоптать еще тогда. Но  они  там,  в  Риме,
носятся с их проклятой гуманностью и говорят "нет", и лепечут,  что  нужно
различать между государством и религией и что религия  разрешена.  Это  вы
внушили им столь ядовитые мысли, ваша банда. Вы дьявольски хитры. Помните,
как завывали вы от торжества, когда ваша Береника  явилась  в  Рим,  чтобы
подцепить Кита на удочку? Ну, к счастью, по милости богов, это  вам  боком
вышло. Но вы столь же упорны, как и хитры, и с вами  никогда  нельзя  быть
достаточно осторожным. И вот, видите ли, поэтому-то  я  здесь  и  остался.
Дело в том, что я не за гуманность. Я  за  то,  что  если  ты  чего-нибудь
терпеть не  можешь,  то  его  надо  вырывать,  выкорчевывать,  истреблять,
растаптывать. И чтобы вы нам опять сейчас же не сели на шею, здесь  должен
быть такой человек, как я.  Посмотрите-ка  на  наш  Эммаус.  В  нем  живет
множество моих товарищей из Пятого легиона, офицеры и солдаты,  парни  что
надо. Но с такими хитрыми тихонями, как вы, им не справиться. Если  бы  не
я, вам, может быть, удалось бы надуть  их  и  вы  построили  бы  совместно
водопровод, так как, дескать, мы на этом сэкономим в год  полмиллиона.  Но
что вы сэкономите на  нем  полтора  миллиона  и  через  десять  лет  опять
оседлаете нас - этого мои добродушные товарищи из Пятого сами понять не  в
силах, их нужно сначала  ткнуть  носом.  Ради  этого-то,  уважаемый  Иосиф
Флавий, я и сижу в этом вшивом Эммаусе, а не  в  моей  прекрасной  Вороне.
Поняли? Я не люблю вас, я надеюсь, что настанет день, когда вас растопчут,
и я хочу в этом участвовать.
   Капитан  засопел.  Он  произнес  длинную  речь,  хорошую  речь,  и  ему
доставило облегчение, что он швырнул  ее  этому  молчаливому  типу  в  его
худое, бородатое,  еврейское  лицо.  Снизу  доносился  шум  приехавших  на
ярмарку  гостей.  Где-то  вдали  раздавалась  знаменитая  песенка   Пятого
легиона:

   На что наш Пятый легион?
   Легионер все может:
   Войну вести, белье стирать,
   Престол свалить и суп сварить,
   Возить навоз, царя хранить,
   Детей кормить, коль есть нужда.
   Должны солдаты все уметь.
   И Пятый все умеет.

   Иосиф знал всегда, что в этом человеке как-то воплотилась вся ненависть
Исава против Иакова. Какое дело Педану до той воды, которая будет  орошать
его деревья и поля? Он ненавидел эту воду только потому,  что  она  должна
орошать деревья и поля евреев. Нелегко было  слушать,  как  этот  человек,
сипя, выкрикивал свое гнусное торжество. Но, по крайней мере, стало  ясно,
какой долгий путь  должен  быть  пройден,  чтобы  столковаться  с  людьми,
подобными Педану, и понять это - весьма полезно.
   - Очевидно, - сказал Иосиф, и в его словах даже  не  было  насмешки,  -
пройдет еще некоторое время, пока мы столкуемся в вопросе о водопроводе.
   - Очевидно, - отозвался, осклабившись, капитан Педан.


   Римский часовой на холме "Красивый вид" в северной части той местности,
где десять лет назад стоял Иерусалим, вдруг перестал зевать  и  пристально
посмотрел вдаль. Да, всадник не  останавливался,  он  приближался.  Теперь