когда на престол взойдет Тит и  наступит  великая  перемена,
разве не могут вернуться времена Александрии? Дорион любит  успех,  Дорион
не умеет отделять мужчину от его успеха.  Она,  наверное,  еще  ничего  не
знает о том, что скоро император умрет. Сейчас Иосиф пойдет к  ней  и  сам
сообщит о счастливой перемене. Она будет сидеть перед ним, узкая, длинная,
- ее тело осталось нежным, оно не обезображено,  хотя  она  и  родила  ему
детей, - она закинет назад желто-бронзовую голову, чуть посапывая коротким
носиком.  Тонкими  пальцами  будет  она  машинально  гладить  своего  кота
Кроноса, своего любимого кота, которого Иосиф терпеть не может и  которого
она считает богом, как считала некогда богом благополучно околевшую  кошку
Иммутфру. Он пылко желает ее, представляя себе  вот  такой,  с  мелкозубым
ртом, глуповато приоткрытым от удивления,  задумчивую,  в  позе  маленькой
девочки.  Дорион  -  ребенок,   она   сохранила   способность   неудержимо
радоваться, словно ребенок. Видишь, как радость в ней рождается,  как  она
растет, как начинает сначала радоваться  рот,  затем  глаза,  затем  лицо,
наконец, все тело. Она великолепна, когда радуется.
   И все-таки он не пойдет к ней, чтобы сообщить  радостную  новость.  Это
было бы слишком дешевым торжеством, это было бы признанием того, насколько
он в ней нуждается, а он должен быть с ней осторожен, он не  смеет  давать
себе воли, у него  есть  желания,  с  которыми  она  не  хочет  считаться.
Показать ей свою огромную жажду - значит показать свою подчиненность.
   Все  же  ему  стоит  огромных  усилий  не  пойти  к  ней.  Он   обладал
бесчисленными женщинами, он моложав, в нем есть что-то особенное, он силен
и элегантен, ему сопутствуют слава и успех, женщины бегают за ним. Но лишь
с того времени, как он знает Дорион, он знает,  что  такое  любовь  и  что
такое желание, и все стихи "Песни песней" получают ныне свой смысл  только
через  нее.  Ее  кожа  благоухает,  как  сандаловое  дерево;  ее  дыхание,
доносящееся из выпуклого жадного рта, подобно воздуху  галилейской  весны.
Мало  существует  женщин,  которых  он   способен   любить   дольше,   чем
продолжается физическая близость с ними. От всех женщин в мире мог  бы  он
отказаться, но он не представляет себе жизни без женщины по имени Дорион.
   Они - одно целое. Она - его жена, созданная из ребра  его,  и  она  это
чувствует. Чем только она не  пожертвовала  ради  него.  Сейчас  же  после
свадьбы он был вынужден с ней расстаться, чтобы в свите наследного  принца
отправиться  под  стены  Иерусалима  и  видеть  падение  города.   А   как
мужественно она держалась, когда он наконец вернулся лишь для того,  чтобы
снова отослать ее! Никогда не забудет он, как она молча стояла тогда перед
ним. Легко и чисто поднимались над крутой детской шеей очертания  длинной,
узкой головы с большим ртом. Она смотрела на него  в  упор  глазами  цвета
морской воды, постепенно темневшими. Он видел ее кожу, он  знал,  что  эта
кожа сладостна, шелковиста и очень холодна. В ней была вся сладость мира -
в этой его жене Дорион, которая без конца ждала его, и вот он вернулся,  и
она стояла перед ним и была вся - желание. Но он  помнил  о  своей  книге,
этой проклятой книге, ради которой столько взял на себя, и, если бы он  не
стал писать ее сейчас же, она исчезла бы из его памяти навеки.  Он  должен
был сказать об этом Дорион, он должен был отослать ее. А она стояла  перед
ним, слушала его, не удерживала, не возразила ни единого слова.  Она  даже
не сказала ему, что, пока он был под Иерусалимом, она родила ему сына.
   Теперешняя Дорион была совсем иная, чем та. За пятнадцать месяцев,  что
он писал свою  книгу,  эту  благословенную,  проклятую  книгу,  она  снова
превратилась   в   насмешливую,   высокомерную   Дорион   былых   лет,   в
александрийскую девушку, холодную и  любопытную,  начиненную  легковесными
образами греческих басен. Такой пришла она к нему, когда он, закончив свою
книгу, снова призвал ее. Она  стала  несговорчивой,  придирчивой.  Теперь,
заявила она, когда введен постыдный налог на  евреев  (*3),  она  отменила
свой переход в иудейство и вовсе не намерена подвергнуть маленького  Павла
обрезанию. Между ними разгорелся бурный спор. Он не хотел допустить, чтобы
его сына воспитывали, как  грека,  чтобы  его  сын  оставался  вне  общины
избранных, верующих в единого бога. Но его брак,  как  брак  полноправного
римского гражданина с женщиной, не  имеющей  права  римского  гражданства,
считался только наполовину законным. Павел подлежал опеке матери, считался
египетским греком так же, как и она. Без ее согласия Иосиф не мог  сделать
его евреем. Было бы нетрудно добиться  узаконения  брака,  благодаря  чему
мальчик тоже был бы причислен к знати второго ранга, как и  отец.  Сколько
раз он уговаривал  Дорион  согласиться  на  это.  Он  все  подготовит,  ей
придется только один раз пойти в суд. Но  Дорион  отказывалась.  Тогда,  в
Александрии, она требовала, чтобы он добился права  римского  гражданства.
Она поставила условием их брака, чтобы он совершил невозможное и в  десять
дней  стал  римским  гражданином.  А  теперь  она  предпочитала   остаться
неполноправной гражданкой, только бы мальчик и  дальше  находился  под  ее
опекой и не сделался евреем.
   Павел. Иосиф горячо привязан к нему. Но Павел - сын своей  матери.  Его
сердце обращено к греку, к рабу, которому он, Иосиф, дал свободу.  Мальчик
любит его, этого проклятого Финея. Когда Иосиф  пытается  подойти  к  сыну
ближе, тот замыкается, становится вежливым и чужим: вероятно, он  стыдится
своего отца, оттого что тот - еврей. Сам он - грек, маленький Павел.
   Но теперь, при Тите, все должно измениться, и разве  Иосиф  наконец  не
разрушит стены, стоящей между ним и мальчиком? Это должно ему удаться.  Он
поднимется еще выше, окружит себя еще большим успехом, и Дорион даст  себя
убедить, поможет ему. Она поймет, что  теперь  писатель  Иосиф  Флавий  не
может испортить будущее своего сына, даже если сделает из него еврея.
   Иосиф полон надежд. Ему сорок два года, он в  расцвете  сил.  Веспасиан
умирает. Императором будет Тит, друг Иосифа.  Иосиф  добьется  того,  чего
хочет, вытравит из своей  жизни  то,  что  ему  мешает.  Он  напишет  свою
"Всеобщую историю еврейского народа", эту книгу, о которой  он  грезит,  а
Юст будет молчать и не найдет никаких возражений. И он, Иосиф, вернет себе
Дорион и сделает своего сына евреем и гражданином вселенной, своим  первым
учеником и апостолом.
   Иосиф развернул свиток пергамента, покрытый неряшливым почерком  Финея.
Финей, грек, ненавидящий евреев, стоит на  его  пути,  его  нужно  убрать.
Трудно будет Иосифу справляться без него. Иосиф написал "Псалом гражданина
вселенной". Вполголоса бормочет он по-еврейски стихи "Псалма":

   О Ягве! Расширь мое зренье и слух,
   Чтобы видеть и слышать дали твоей вселенной.
   О Ягве! Расширь мое сердце,
   Чтобы постичь вселенной твоей многосложность.
   О Ягве! Расширь мне гортань,
   Чтобы исповедать величье твоей вселенной!

   Внимайте, народы! Слушайте, о племена!
   "Не смейте копить, - сказал Ягве, - духа, на вас излитого,
   Расточайте себя по гласу господню,
   Ибо я изблюю того, кто скуп,
   И кто зажимает сердце свое и богатство,
   От него отвращу свой лик.

   Сорвись с якоря своего, - говорит Ягве, -
   Не терплю тех, кто в гавани илом зарос,
   Мерзки мне те, кто гниет среди вони безделья.
   Я дал человеку бедра, чтобы нести его над землей,
   И ноги для бега,
   Чтобы он не стоял, как дерево на своих корнях.

   Ибо дерево имеет одну только пищу,
   Человек же питается всем,
   Что создано мною под небесами.
   Дерево знает всегда лишь подобие свое,
   Но у человека есть глаза, чтобы вбирать в себя чуждое ему.
   И у него есть кожа, чтобы осязать и вкушать иное.

   Славьте бога и расточайте себя над землями,
   Славьте бога и не щадите себя над морями.
   Раб тот, кто к одной земле привязал себя!
   Не Сионом зовется царство, которое вам обещал я, -
   Имя его - вселенная".

   Это хорошие стихи, они выражают именно то, что он хочет сказать. Но они
написаны по-еврейски,  и  в  существующем  переводе  они  звучат  бедно  и
немузыкально. Свое воздействие на мир они могут оказать, лишь  когда  и  в
греческом тексте зазвучит музыка, музыка, лившаяся со ступеней храма Ягве.
Триста лет тому назад Священное писание было переведено на греческий язык;
тогда  над  переводом  работали  семьдесят  два  богослова,  которым   его
доверили; они работали как затворники, строго разъединенные, и  все  же  в
конце концов текст каждого дословно совпал с текстом остальных, и возникло
великолепное произведение. Но таких чудес  больше  не  происходит.  Он  не
найдет семидесяти двух людей, которые перевели бы его псалом. Он не найдет
ни одного, кроме, быть может, этого  Финея,  да  и  Финей  должен  был  бы
приложить всю свою добрую волю и все свои силы.
   И все-таки псалом существует, хоть и на плохом греческом языке. Теперь,
когда Тит станет императором, писатель Иосиф Флавий может  себе  позволить
снова быть доктором Иосифом бен Маттафием. Он выразит свои  чувства  чище,
глубже, более по-еврейски,  хотя  бы  и  на  худшем  греческом  языке.  Он
откажется от Финея. Хватит с него Финея. Вопреки всему настанет час, когда
все народы поймут его псалом.
   Вечером этого дня император Тит Флавий Веспасиан лежал в спальне своего
старомодного деревенского дома близ города Коссы. Когда  он  почувствовал,
что его конец близок, он приказал отнести себя в полученное по  наследству
от бабушки этрусское имение, в котором вырос. Он любил  этот  крестьянский
закопченный дом, который строили поколения  и  к  которому  каждое  делало
пристройки. Веспасиан ничего не изменил, оставил дом таким же неудобным  и
темным, каким тот был шестьдесят лет назад, в дни его детства. Потолок был
низкий, почерневший, дверь большой комнаты без окон  широко  распахивалась
прямо на огромный, осененный древним дубом двор, по  которому  разгуливала
свинья с поросятами. Широкая кровать,  возвышавшаяся  всего  на  несколько
ладоней над полом, была вделана в невысокую нишу. Это было каменное  ложе,
устланное толстым слоем шерсти, покрытое грубым деревенским холстом.
   И вот теперь на эту простую  спальню  были  устремлены  взоры  великого
города Рима, и не только Рима, но Италии и ближних провинций, ибо весть  о
близкой кончине императора разнеслась словно на крыльях.
   Возле императора находилось  всего  несколько  человек:  его  сын  Тит,
лейб-медик Гекатей, адъютант Флор,  камердинер,  парикмахер;  кроме  того,
Клавдий Регин, придворный ювелир,  сын  сицилийского  вольноотпущенника  и
еврейки, великий финансист, с  которым  император  охотно  советовался  по
вопросам экономики. Веспасиан вызвал этого  человека  к  своему  смертному
ложу.  А  своего  младшего  сына  Домициана  строго-настрого  приказал  не
допускать.
   Семь часов вечера, но  сегодня  23  июня,  и  стемнеет  еще  не  скоро.
Император, лежавший  на  своей  грубой  кровати,  казался  страшно  худым.
Судороги и понос, мучившие его целый день, поутихли,  но  тем  мучительнее
было ощущение слабости. Он думал о том, что сейчас же после  смерти  сенат
объявит его  блаженным  и  причислит  к  сонму  богов.  Его  длинные  губы
скривились усмешкой, он обратился к врачу, слегка задыхаясь, так  как  ему
трудно было говорить:
   - А что, доктор Гекатей, теперь уж ничего не попишешь, теперь  я  стану
богом? Или вы думаете, мне придется подождать, пока стемнеет?
   Все с тревогой  посмотрели  на  доктора  Гекатея,  ожидая  его  ответа.
Гекатей славился своей прямотой. Он сказал и сейчас без всяких недомолвок:
   - Нет, ваше величество. Я думаю, что вам не придется ждать ночи.
   Веспасиан громко засопел.
   - Ну, так вот, - сказал он, - действуйте, дети мои.
   Он отдал приказ, когда приблизится смертный час,  одеть  его,  побрить,
причесать. Он не придавал особого  значения  внешнему  виду  человека,  но
считал, что сенат и римский народ имеют  право  требовать  от  императора,
чтобы  он  умер  прилично.  Тит  приблизился,  широкое  мальчишеское  лицо
тридцатидевятилетнего сына было озабоченно.  Он  знал,  как  трудно  будет
умирающему выдержать купанье и одевание. Но  Веспасиан  сделал  отрицающий
жест:
   - Нет, мой мальчик, дисциплина необходима.
   Он попытался улыбнуться адъютанту Флору. Дело в том, что  Флор,  всегда
стоявший на страже приличий, страдал от пренебрежения императора к внешним
формам, от его грубого диалекта. Еще три дня назад, когда Веспасиан назвал
городок Коссу, куда хотел отправиться, "Кауза", Флор не  удержался,  чтобы
его не поправить, сказав, что город называется не Кауза, а Косса,  на  что
император ответил адъютанту Флору:
   - Да, я знаю, Флаур.
   - Дисциплина необходима, - повторил он с некоторым трудом на  диалекте.
- Не правда ли, Флаур?
   Умирающего выкупали.  Иссохший  старик,  -  грубая,  морщинистая  кожа,
покрытые грязно-белыми волосами живот и грудь, - висел,  пыхтя,  на  руках
своих приближенных. Его вытерли, парикмахер склонился над ним  с  бритвой.
Это  был  хороший  парикмахер,  он  учился  у  первоклассного  египетского
мастера,  но  в  качестве  придворного  парикмахера  бедняга   имел   мало
возможностей показать свое мастерство. Вместо прекрасного галльского  мыла
ему приходилось пользоваться  дешевой  лемносской  глиной,  ибо  император
считал мыло слишком дорогим и после  купания  не  позволял  натирать  себя
настоящим нардовым  бальзамом  (*4),  а  требовал  ужасную  неаполитанскую
имитацию.  Сегодня  парикмахеру  было  разрешено  употреблять  все   самое
драгоценное. Из маленькой коробочки - алебастр и оникс - подарок провинции
Вифинии (*5), он вынул бальзам, ту драгоценнейшую  в  мире  мазь,  которую
вывозили ничтожнейшими порциями из  глубин  Аравии.  В  мире  существовали
только две коробочки с  таким  бальзамом,  и  обе  принадлежали  еврейской
принцессе Беренике. Одну из них она много лет назад подарила принцу  Титу,
и он отдал ее сегодня  в  распоряжение  парикмахера.  Низкая  крестьянская
горница была полна благородного аромата, к которому временами примешивался
доносившийся со двора запах свиней.
   - Ну, Флаур, - сказал император, - я надеюсь, что теперь от меня хорошо
воняет.
   Все вспомнили, как однажды, когда Тит возмущался введенным  Веспасианом
недостойным налогом на отхожие места, отец поднес к  его  лицу  сестерций,
уплаченный по этому налогу, и спросил: "Ну как, по-твоему, воняет?"
   Наконец умирающий был выкупан, умащен благовониями и приказал надеть на
себя пурпурную парадную одежду, башмаки знати  первого  ранга  на  толстой
подошве и с черными ремнями. Когда  с  этим  было  покончено,  он  глубоко
вздохнул, велел уложить себя обратно в постель.
   -  Стакан  ледяной  воды,  -  приказал   он.   Веспасиан   видел,   что
присутствующие колеблются. - Ведь теперь  это  уж  не  имеет  значения,  -
обратился он к врачу. - Не правда ли, доктор Гекатей?
   Доктор чистосердечно ответил:
   - Это будет стоить вам не больше десяти минут жизни.
   Ему принесли кубок снеговой воды. Вода закапала в его  пересохший  рот,
она  была  очень  сладкая.  Вероятно,   доктор   Гекатей   подмешал   туда
наркотическое средство, чтобы облегчить его страдания.  Император  слизнул
шершавым языком последние капли с длинных потрескавшихся губ.  Но  теперь,
пока он в сознании, он должен еще раз внушить ему.
   - Смотрите же, поставьте меня на ноги, когда я сделаю знак  пальцем.  Я
хочу умереть стоя. Пожалуйста, без ложной жалости. Обещайте мне.  Обещайте
именем Геркулеса.
   Он сделал гримасу своему сыну  Титу.  Тот  однажды  заказал  дорогое  и
подробное родословное древо их династии, возводя ее к Геркулесу.  Но  если
Веспасиан в вопросах представительства и подчинялся своему  сыну,  тут  он
запротестовал.  Его  отец  был  податным  чиновником,  затем  банкиром   в
Швейцарии, его дед держал откупную контору,  прадед  -  контору  по  найму
батраков. Дело обстояло именно так, а не  иначе.  Он  решительно  на  этом
настаивал. Геркулес тут ни при чем.
   Он засопел, взглянул, прищурившись, во двор, расстилавшийся перед  ним,
серый и спокойный. С моря поднялся легкий вечерний ветер, было слышно, как
он шумит листвою дуба. Скоро появятся звезды; вечернюю  звезду,  вероятно,
уже видно.
   Хорошо, что дело идет к концу. Пока что  умирать  сравнительно  просто.
Когда он, в угоду своему сыну  Титу,  взошел  на  триумфальную  колесницу,
чтобы отпраздновать победу над евреями, и должен был целый день разъезжать
стоя, в тяжелых одеждах капитолийского Юпитера, это, милые мои, было  куда
труднее. А теперь ему придется простоять самое большее несколько минут.
   Он много и без толку слонялся по свету. В Англии дрался с варварами,  в
Риме - с сенатом и  военным  кабинетом.  В  Иудее  его  ранили,  в  Африке
забросали конским навозом, в Египте  -  селедочными  головами.  Жизнь  его
протекала бурно. Он был градоправителем Рима, консулом,  триумфатором,  но
был также и экспедитором, посредником по  добыванию  титулов,  агентом  по
сомнительным финансовым операциям, несколько раз терпел банкротство.  Если
он не сдался, то это, в сущности, заслуга вон того дуба во дворе,  старого
священного Марсова дуба. Этот дуб, как неоднократно  рассказывали  мать  и
бабушка, дал при его рождении невероятно пышный побег, в  знак  того,  что
он, Веспасиан,  предназначен  судьбой  для  чего-то  высшего.  Правда,  он
достаточно долго срамился, этот священный дуб.  Веспасиан  кряхтел,  когда
сначала мать, а затем его подруга, госпожа Кенида, ссылаясь на дуб, мучили
его все вновь и вновь, утверждая, что он не  имеет  права,  как  ему  того
хотелось, довольным крестьянином спокойно осесть в этом имении. Ну  да,  и
он, проклиная, продолжал пробиваться вперед. В конце  концов  дуб  все  же
оказался прав, и его мать и бабушка, чьи закопченные восковые бюсты  стоят
в сенях (*6), могут быть довольны.
   Смеркается. Его мысли  затуманиваются  и  путаются,  наркотик  начинает
действовать. Чья-то  жирная  рука  отгоняет  комаров,  которые  все  вновь
пытаются опуститься на потную твердую  кожу  его  лица.  Он  щурится.  Это
Клавдий Регин отгоняет от него комаров. Полуеврей,  но  неплохой  человек.
Сорока миллиардов не хватало, когда Веспасиан взял в  свои  руки  финансы.
Сорок  миллиардов!  От  такой  суммы  не  отмахнешься.  И  этот  еврей  не
отмахнулся. Без него Веспасиан ее бы не добыл.
   Клавдий Регин - полуеврей, человек с Востока. Веспасиан знает, что  без
помощи Востока он никогда не стал бы императором. Но он - римлянин, Восток
наводит на него страх, он не любит  его.  Нужно  извлечь  из  Востока  всю
возможную выгоду, но особенно якшаться с ним не следует. Как только Восток
стал ему не нужен, он  от  него  отстранился.  Он  не  стеснялся  отнимать
дарованные им привилегии у целых провинций, как,  например,  у  Греции.  И
этот Иосиф тоже  невыносим.  Все  литераторы  невыносимы,  а  еврейские  -
вдвойне. К сожалению, без них не обойдешься. Биографии  необходимы.  Легче
умирать, когда знаешь, что  оставишь  потомству  приятный  запах.  Хорошая
книга устойчивей, чем бюст. Книга этого еврея Иосифа проживет долго. И  не
дорого, в конце концов. Он не  истратил  на  этого  человека  и  миллиона.
Смехотворная  цена  за  несколько  тысячелетий  посмертной  славы.   Если,
допустим, книга просуществует две тысячи лет, то во что же обойдется  один
день его посмертной славы? Сейчас  сочтем.  Во-первых,  триста  шестьдесят
пять помножить на две тысячи, затем  миллион  разделить  на  произведение.
Если бы только не проклятый  туман  в  голове...  Триста  шестьдесят  пять
помножить на две тысячи. Нет. Не выходит. Но, во всяком  случае,  выгодное
дельце.
   У него в рукаве комар. То, что он это еще чувствует, - хороший признак.
И он обязательно высчитает, во что  ему  обойдется  один  день  посмертной
с