и огромные статуи в гавани, и  большой  ипподром,  и
четырнадцать храмов, и большой театр, и малый театр.  Вообще  -  мы  самый
большой город провинции. Мать не  позволяет  мне  ходить  на  бега,  но  я
разговаривал с чемпионом  Таллом,  который  взял  тысячу  триста  тридцать
четыре приза. Он заработал свыше трех миллионов и  разрешил  мне  поездить
верхом на своей первой призовой лошади, Сильване. Вы  когда-нибудь  ездили
на первой призовой лошади?
   Теперь мальчик опять заговорил по-арамейски,  и  Иосиф  нашел,  что  он
держится   свободно   и   приятно.   "Незаконнорожденный    ученый    выше
невежественного священника", гласит изречение богословов. Правда, едва  ли
это можно было применить к Симону, тем не менее Иосифу нравился  его  сын.
Мара была счастлива, что Иосиф не сердится на мальчика за его  невежество.
Ведь не ее вина, если в нем нет данных, чтобы стать ученым и знатным.  Она
сделала все от нее зависящее. Еще во  время  своей  беременности  ела  она
краснорыбицу, чтобы ребенок вышел удачный.
   - В сущности, это тоже помогло, - заявила она с кроткой гордостью. - Он
очень буйный,  бегает  по  улицам,  ругается  нехорошими  словами,  и  мне
пришлось приехать сюда, в Рим, оттого что в Кесарии я уже но могла  с  ним
справиться. Но он сметливый, и у него ловкие руки,  и  люди  благоволят  к
нему. Нет, я могу сказать без преувеличения - и мы не обсевок в поле.
   - А здесь тоже говорят "обсевок в поле"? -  несколько  пренебрежительно
осведомился Симон. - У нас, в Кесарии, говорят: "Не ударим лицом в грязь".
Мне это больше нравится. Но правильно говорят только матросы, я слышал  на
корабле. Они говорят: "И мы не зас..."
   - И всегда у него на уме нехорошие слова, - пожаловалась Мара.
   - А мне нравится: зас... - настаивал Симон.
   - Если уж тебе не по вкусу "обсевок", мой мальчик, - посоветовал Иосиф,
- тогда ты, может быть, предпочтешь говорить: "И мы не ходим под себя".
   Симон с минуту подумал.
   - Не очень хорошо, - решил он. - То - лучше. Но  если  мать  непременно
настаивает, я буду говорить: "под  себя".  -  И  он  обменялся  с  Иосифом
понимающим взглядом, словно взрослый, считающийся с капризами женщины.
   Иосиф спросил сына, много ли у него в Кесарии друзей. Оказалось, что он
дружил с несколькими греческими мальчиками. Когда они нахальничали,  он  с
ними дрался. У него были приятели и среди полицейских, они защищали его от
озорников-мальчишек. Сначала он, видимо, хотел употребить более энергичное
слово, но из мужского снисхождения к матери удержался.
   Мара через некоторое время отправила мальчика на улицу - он уже  и  тут
успел обзавестись  друзьями.  Когда  они  остались  одни,  Иосиф  принялся
рассматривать Мару. Она была более зрелой, чем раньше, впрочем,  чуть-чуть
толстовата,   в   ней   чувствовалась   спокойная,    твердая,    скромная
удовлетворенность.  Он  же  оказался  несостоятельным  перед  своим  сыном
Павлом. Он, жаждавший просветить весь мир духом иудаизма, не мог  вдохнуть
его даже в собственного сына. И вот перед ним сидит  эта  женщина,  легкая
довольная улыбка играет вокруг ее полногубого, выпуклого рта.  Ее  сын  не
был наделен способностями, чтобы  стать  знатоком  Писания,  он  несколько
вульгарен, многое  в  нем  напоминает  его  деда,  театрального  служителя
Лакиша. Но все же он был настоящим иудеем, развитым, смышленым.
   Тем не менее уверенность этой женщины рассердила Иосифа. Более  сурово,
чем он собирался вначале, спросил он ее, что ей здесь нужно и  что  ей  от
него нужно.
   Его гнев не испугал ее. Она считала,  ответила  Мара,  что  Симон-Яники
немного распущен. Кесария, где он гонял с  греческими  мальчишками,  может
быть, не вполне подходящее место для него, в Ямнии он был  бы  под  лучшим
присмотром.  Она  надеется  здесь,  в  Риме,  найти  достаточно   твердого
воспитателя, чтобы обуздать его.  Иосиф  смотрел  прямо  перед  собой,  не
отвечая. Но не это одно, продолжала Мара: у нее  были  и  более  серьезные
основания. То, что Иосиф, ее господин, не пожелал воспитывать своего  сына
в Ямнии, лежало тяжелым камнем у нее  на  сердце  все  эти  годы,  ибо  ей
кажется, что она, несмотря на свою глупость, угадала истинную причину  его
нежелания. И вот  она  отправилась  в  Ямнию  одна,  взяв  с  собой  посох
странника, мех с водой и  роговой  сосуд  для  пищи,  как  ходили  некогда
паломники в Иерусалим, и, придя,  стала  расспрашивать  ученых  Ямнийского
университета,  нет   ли   какого-нибудь   способа   освободить   ее   сына
Симона-Яники, который вышел таким удачным, от лежащего на  нем  проклятия;
ведь пока он всего только "мамзер", незаконнорожденный. Она  добралась  до
самого мудрого из всех  людей,  впрочем,  перед  самой  его  кончиной,  до
верховного богослова Иоханана бен Заккаи, да будет благословенна память  о
праведном. Он говорил с ней кротко и взвесил ее слова, точно они  исходили
не от нее, глупой телки, и посоветовал ей  отправиться  в  Рим  и  сказать
Иосифу, что ее прислал Иоханан бен Заккаи. Тут она  принялась  откладывать
из тех денег, которые Иосиф по своей доброте давал ей, и  как  раз  в  тот
момент, когда нужная сумма была собрана, для иудеев забрезжила заря  новой
жизни, ибо в  Риме  будет  императрицей  иудейская  женщина.  И  вот  Мара
приехала и надеется, что Иосиф, ее господин, не  гневается.  Все  это  она
сообщила кротко, непритязательно, с той же легкой, тихой, немного  лукавой
улыбкой.
   Иосиф, услышав имя  Иоханана  бен  Заккаи  из  уст  этой  женщины,  был
потрясен.  Он  полагал,  что  она  приехала  по  собственному  почину,  из
любопытства, желая что-то пронюхать, навязаться. А теперь оказывалось, что
ее послал Иоханан бен  Заккаи,  его  высокочтимый  учитель,  этот  хитрец,
который с благословенным  сверхчеловеческим  упорством  трудился  в  своем
Ямнийском университете  над  тем,  чтобы  заменить  разрушенное  иудейское
государство учением Моисея и обрядами,  установленными  богословами.  Этот
человек верил в Иосифа до конца, когда другие давно его  оплевали.  И  вот
он, в заботе об Иосифе, находясь  уже  на  краю  могилы,  послал  ему  эту
женщину и мальчика, и они приехали именно  сейчас,  когда  Иосиф  в  таком
смятении из-за своей статуи.
   Женщина продолжала говорить. Ее заботила тысяча вещей: следят ли за его
питанием, дают ли ему достаточно редьки и  листьев  сладкого  стручка,  не
кормят ли слишком острым соусом из каперсов. Это ему всегда шло  во  вред.
Она привезла ему немного  исопа  и  майорана,  а  также  хорошей  соли  из
Мертвого моря: говорят, римская соль очень плоха.
   Она извлекла на свет свои скромные дары, счастливая, что  может  дышать
одним воздухом с этим человеком, рассказывать ему о своем, об их  ребенке,
об этом умнейшем и храбрейшем из всех сыновей, Симоне-Яники. Иосиф  слушал
ее тихие речи, видел ее узкий сияющий лоб, думал о великом старце Иоханане
бен Заккаи, о его трудной вере и борьбе за нее, которую он  вел  окольными
путями. Бог не умалится, говорил он ому, если верующие придут к нему  даже
по запутанным тропинкам. Великим подарком было для Иосифа, что Иоханан бен
Заккаи послал ему женщину и мальчика.
   Мара придвинулась к нему.
   - Ты гневаешься на меня, господин мой, что я приехала? - спросила  она,
так как он продолжал молчать.
   - Ты должна была написать мне и спросить моего согласия, - возразил он.
Но сейчас же милостиво добавил: - Но если уж ты здесь, пусть так и будет.


   Скульптор  Василий  показал  Иосифу  тот  кусок  металла,  из  которого
собирался отлить его голову. Это  была  коринфская  бронза,  тот  особенно
благородный металл, который образовался вот уже двести двадцать шесть  лет
назад, когда при разрушении города Коринфа художественные произведения  из
золота, серебра и меди расплавились и их  потоки  слились  воедино,  в  не
поддающийся повторению сплав чудесной красоты. Скульптор возлагал  большие
надежды на то бледное, странное сияние, которое будет исходить  от  головы
Иосифа, сделанной из такого металла.
   Закончив восковую модель, Василий работал теперь над моделью из  глины.
Иосиф сидел на возвышении в  просторной  мастерской  и  слушал,  как  этот
человек говорил об  очень  чуждых  ему  вещах.  Например,  о  бесчисленных
подделках, которые пытаются навязать в Риме коллекционерам. А почему бы, в
конце концов,  и  не  надуть  богатых  людей,  придающих  больше  значения
древности произведения и именам полузабытых сомнительных  художников,  чем
художественной ценности самой вещи?
   - На днях, -  рассказывал  он,  -  я  обедал  у  коллекционера  Туллия.
Собралось большое общество, все  друзья  Туллия.  На  столе  стояло  свыше
трехсот серебряных кубков и другой столовой утвари, одна вещь  драгоценнее
и древнее другой, с почти стертой резьбой. И уверяю вас, Иосиф Флавий, что
в этих художественных произведениях было так же мало подлинного, как  и  в
друзьях. Там была, например, ваза: лев, разрывающий антилопу, а под ним  -
древними письменами едва различимое имя великого Мирона. Мирон умер больше
пятисот лет тому назад, но если вы спросите моего доброго  Крития,  то  он
расскажет вам подробно, с какой ноги встал сегодня этот самый Мирон.
   Юркий человечек болтал, а Иосиф смотрел с удивлением и тайным  страхом,
как под руками скульптора рождается его лицо.
   К его великой досаде, оказалось, что этот неприятный  человек  хвалился
не зря: то, что рождалось сейчас для мира,  -  это  была  поистине  голова
Иосифа, не менее живая, чем голова из крови и плоти,  и  в  будущем  будет
трудно, даже для самого Иосифа, не видеть эту  голову  именно  такой.  Его
губы, его ноздри, его лоб. И все же это была чужая  и  жуткая  голова.  Он
сделал над собой  усилие,  он  хотел  ясности.  Неужели  эти  губы  отдали
когда-то приказ снять с креста Юста, его друга-врага, который теперь пишет
"Иудейскую войну", бессовестный? Неужели эти ноздри вдыхали  гарь  и  вонь
рушившихся стен Иерусалима и храма? Неужели  за  этим  лбом  жила  твердая
решимость продержаться в крепости Иотапата семижды семь дней? Да, это было
его лицо и все же не его, как и те деяния были его и не его, ибо теперь он
бы не совершил их или совершил бы иначе. Он смотрел на себя, живой  Иосиф,
- на глиняного. Многое, что тот человек, обладавший его  лицом,  совершил,
нравилось ему, многое не нравилось, большая часть  оставалась  непонятной.
Какой  Иосиф  настоящий:  глиняный  или  живой?  Какой  Иосиф   настоящий:
совершавший те деяния или этот, сидящий здесь? И что определяет  человека:
то, что он есть теперь, или то, что он когда-то совершил?
   Его мысль напряженно работала. И он пришел к выводу: человек, по  имени
Иосиф Флавий, проживавший в городе Риме в 832 году после основания города,
в 3839 году после сотворения мира, не имеет ничего общего с  человеком  по
имени Иосиф бен Маттафий, бывшим некогда  генералом  в  Галилее.  Писатель
Иосиф Флавий рассматривал с чисто литературным, научным интересом то,  что
некогда совершил доктор Иосиф бен Маттафий, священник  первой  череды.  Он
живописал историю Иосифа бен Маттафия с тем же  холодным  любопытством,  с
каким описал бы историю царя Ирода,  полную  превратностей  жизнь  чужого,
исчезнувшего человека. И когда он пришел  к  этому  выводу,  Иосиф  Флавий
почувствовал свое превосходство над прежним Иосифом, тем умершим, отжившим
человеком!
   Но вдруг блеснула ужаснувшая его мысль: что такое теперешний  Иосиф  по
сравнению с будущим? Он взвесил все, что им сделано и  что  еще  предстоит
сделать, и почувствовал, что задыхается.
   Вот он написал книгу об Иудейской войне, она нравится римлянам, римляне
прославляют теперешнего Иосифа и отливают его статую из драгоценнейшего  в
мире металла. Одна часть  его  задачи  лежит  уже  позади,  легкая  часть,
благодарная. Но перед  ним  высится  горой  угрожающая,  еще  не  начатая,
истинная его задача, дело будущего - великая история его  народа,  которую
он обязался написать, которую он обязался поведать  западному  миру.  Ради
этого совершил он столько грехов, причинил  столько  зла.  А  написал  он,
теперешний  Иосиф,  всего-навсего  "Иудейскую  войну".  Начало   ли   это?
Искупление  ли  его  чудовищной  вины?  Нет.  Это  ничто.  Он  взвешивает,
взвешивает, считает, отбрасывает. Его охватывает оглушающее чувство своего
бессилия. Он был лжецом, когда десять лет  назад  провозгласил  Веспасиана
мессией. Он лжец теперь, считая, что призван написать эту  книгу,  и  ради
этого призвания разрешая себе грехи, которые должны раздавить человека.  В
нем вдруг зазвучал ясный, укоряющий голос, он уже  давно  не  слышал  его.
"Ваш доктор Иосиф - негодяй", - говорит голос; этот голос принадлежит Юсту
из  Тивериады,  другу-врагу.  Он  негромок,  но  он   заглушает   болтовню
скульптора, наполняет всю обширную мастерскую, от  него  качается  и  тает
глиняная  модель,  он   давит   ему   сердце   своим   презрением,   своей
обреченностью, своим плохим арамейским выговором. Иосиф делает невероятное
усилие, чтобы здесь же, перед скульптором  Василием,  не  ударить  себя  в
грудь и не покаяться: "Суета! Все, что я делал, суета! Я не достоин  своей
задачи. Я отвергнут".


   Однако работа над его бюстом, почетным бюстом, подвигалась  успешно.  И
скоро  бюст  был  готов,  -  сначала  пробный,  из  обыкновенной   бронзы;
нерешенным оставался только вопрос  о  глазах.  Но  помощник  Критий  тоже
обещал к завтрашнему дню выполнить свою часть работы и приготовить глаза.
   Когда Иосиф пришел на другой день в мастерскую, чтобы взглянуть на бюст
в законченном виде, он застал там принцессу Луцию. Это был третий раз, что
он встречал ее  у  Василия.  Когда  она  услышала,  зачем  он  здесь,  она
осталась.
   С волнением следил Иосиф, как Критий примеряет к бронзовой  модели  два
сверкающих овальных камня. Пугающе смотрели камни с бронзового  лица.  Это
были уже не  заурядные  полудрагоценные  камни,  вставленные  в  заурядную
бронзу, - это были поистине его глаза.  С  изумлением  увидел  Иосиф,  что
зловещий, неуклюжий Критий проник в его затаенные мысли, угадал его грехи,
его страсти, его гордость, его бессилие. Он ненавидел грека Крития,  и  он
ненавидел грека Василия за то, что они подсмотрели наготу его души. Он  не
мог вынести вида своего бюста и отвернулся.
   Иосиф увидел, как Луция, высоко подняв брови, внимательно рассматривает
бюст. И чтобы ускользнуть от своих смятенных чувств, он ухватился за мысль
о ней, об ее смелом, ясном лице. "Эти римляне не знают,  что  такое  грех.
Отсюда,  вероятно,  их  сила,  их  грандиозные   успехи.   Не   тревожимые
внутренними препятствиями, воздвигали они свою империю  и  разрушили  наше
царство. Разве мы не потому проиграли наше первое  большое  сражение,  что
никак не могли решиться принять бой  в  субботу  и  предпочли,  чтобы  нас
перебили, беззащитных? Теперь я стал мудрее. Я кой-чему научился. Я  знаю,
что такое грех, но я совершаю его. Из моих грехов во мне  вырастает  сила.
"Люби бога даже дурным влечением". Легко быть сильным, когда  сознание  не
сковывает твоих влечений. Быть грешным сознательно и не спасаться под сень
благочестия и смирения, - вот величайшая победа".
   И он снова обратил свой взгляд на бюст. Стал рассматривать его,  полный
упрямого  самоутверждения.  Чуть  повернутая  к  плечу  бронзовая  голова,
смотревшая на зрителя и на мир,  была  вся  как  бы  проникнута  глубоким,
умудренным любопытством, алчным и опасным, и  Иосиф  сказал  "да"  и  этой
алчности, и своим грехам. Может быть, в поблескивающих глазах было  что-то
отталкивающее, но эти глаза были полны силы и жизни, это были его глаза, и
он был рад, что они такие, какие есть.
   Все собравшиеся рассматривали бюст с глубоким вниманием: взволнованный,
упрямый Иосиф, жадная до всего сильного  и  живого  Луция,  самоуверенный,
скептический Василий, тихий, презирающий людей подручный Критий.
   - Клянусь Геркулесом, - произнесла наконец  принцесса  -  она  пыталась
говорить легким тоном, но ее голос звучал подавленно, - вы же  нечестивец,
Иосиф Флавий!
   Удивленно обернулся к  ней  Иосиф,  мрачный,  надменный.  То,  что  она
говорила, звучало как одобрение. Но кто позволил ей читать его мысли?  То,
о чем он дерзал думать сам, отнюдь еще не разрешалось говорить другому. Он
ничего не ответил.
   - Ты превзошел себя, друг Критий, - заявил наконец  Василий;  даже  он,
против обыкновения, был изумлен. - Но я  полагаю,  -  добавил  он,  и  его
обычный веселый тон  прозвучал  несколько  натянуто,  -  что  мы  все-таки
сделаем голову без глаз.
   - Хорошо, пусть будет так, - нерешительно согласился Иосиф.
   - Жаль! - заметила Луция.


   Сейчас же после того, как бюст был закончен, император снова  пригласил
к себе Иосифа. На этот раз он был один, и Иосиф сразу увидел,  что  апатия
первых недель исчезла. За это время  массы  придумали  для  Тита  странное
прозвище: они назвали его "Кит". Вероятно, они хотели выразить этим словом
всю   огромность   его   власти   в   сочетании   с   нерешительностью   и
медлительностью. Как бы то ни было, но  сегодня  он  ничуть  не  напоминал
кита. Наоборот, казалось, он в отличном настроении, очень общителен, и  он
не утаил от Иосифа причин происшедшей в нем перемены.
   Страх, вызванный промедлением Береники, исчез. Не потому она  задержала
так долго свой приезд, что, как он боялся, тени его  старых  деяний  вновь
встали между ним и ею, - разрушение храма, дерзкий по-мужски обман,  каким
он заманил ее к себе и взял насильно.  Наоборот,  все  разъяснилось  самым
благоприятным  образом:   ее   удерживают   наивные,   даже   трогательные
побуждения. Она,  глупенькая,  в  своем  благочестии,  хочет,  прежде  чем
надолго поселиться с ним  в  Риме,  поладить  со  своим  богом,  построить
будущее  счастье  на  жертве,  -  она   занимается   умерщвлением   плоти,
самоотречением и покаянием. Во славу  Ягве  она  остриглась  и  дала  обет
приехать в Рим, только когда волосы снова отрастут. Из страха божьего, как
она пишет,  отказывается  она  от  радости  скорой  встречи.  Может  быть,
замечает он доверчиво и подталкивает Иосифа локтем, при этом играет роль и
то, что она не хочет показаться ему с короткими волосами. Глупенькая!  Как
будто он будет меньше любить ее, даже если она обреется  наголо.  Сначала,
чтобы сделать жертву еще труднее, она даже не хотела сообщить ему  причину
своего промедления, - она считала, что этот обет касается только ее  и  ее
бога. Но в конце концов все-таки решила написать ему об этом.  Он  рад  до
глубины души, что все объяснилось такой ребячливой затеей.
   Иосиф слушал  с  удивлением,  недоверчиво.  Он  знал  Беренику  и  знал
еврейские правила и обычаи. Отказывались от вина  и  стригли  себе  волосы
лишь в том случае, когда Ягве спасал человека от большой  непосредственной
опасности. Нет, это не могло быть настоящей причиной  ее  задержки,  здесь
было что-то другое, загадочное. Римлянина она может обмануть, но  не  его.
Как бы то ни было, она приедет, а Тит увлечен ею  так  же,  как  тогда,  в
Александрии.  Все  это  мелькает  в  голове  Иосифа  во   время   рассказа
счастливого императора, но он не обнаруживает перед ним своих сомнений.
   Император продолжает болтать, весело говорит о сюрпризе, который он  ей
готовит. А вот и сюрприз. Он вызвал к себе астронома Конона, чтобы принять
его в присутствии Иосифа. Пусть ученый расскажет ему о новом, открытом  им
созвездии. Оно находится  вблизи  созвездия  Льва,  семь  очень  маленьких
звезд, - люди с острым зрением видят  от  десяти  до  двенадцати.  Далекое
нежное сияние, тонкое, как волосы.
   - А придумали вы название для вашего созвездия? - спросил император.
   - Я хотел просить ваше величество дать  ему  имя,  -  ответил  смиренно
ученый.
   - Назовите созвездие "Волосы Береники"!  (*32)  -  приказал,  улыбаясь,
Тит. - Дело в том, что принцесса Береника пожертвовала свои волосы небу, -
объяснил он. - Думаю, что небо приняло ее дар и со