енем  светильника,
валятся наземь. Светильник  сотрясает  пол,  убивает  одного  из  несущих.
Солдаты,  подгоняемые  возгласами  принца  и  палкой   центуриона,   снова
сгибаются  под  тяжестью,  выволакивают  утварь  из   горящего,   готового
обрушиться святилища. Они вынесли двенадцать золотых  хлебов  предложения,
священные  дары,  серебряные  трубы  священников,   сложили   великолепный
вавилонский занавес, на котором выткан небосвод. Принц стоял  на  ступенях
храма, спиной к пожару, и смотрел, как  семисвечник  и  стол  предложения,
уносимые в римский лагерь, покачивались вверх и вниз над телами, головами,
щитами, словно корабли на взволнованном море.


   А в это время легионеры бесчинствовали в святилище, пьяные от  крови  и
победы. Они  грабили  все,  что  попадало  под  руку,  срывали  золотую  и
серебряную обшивку с ворот, со стен. Рискуя сломать себе  шею,  взбирались
они на наружные стены, чтобы достать прибитые к ним трофеи, боевые знаки и
оружие древних сирийских царей, боевые знаки Двенадцатого легиона, отнятые
четыре года назад у Цестия Галла. Они грабили гардеробные,  хранилище  для
пряностей, зал для инструментов. Нагруженные редкой, драгоценной  утварью,
поспешно топали они по гигантскому залу. Это  был  венец  похода.  Во  имя
того, чтобы разгромить и разграбить  этот  дом  невидимого  бога,  десятки
тысяч людей умирали, переносили тяжелые испытания и ужасы. Зато теперь они
решили насладиться  в  полной  мере.  Они  кричали,  толкали  друг  друга,
по-дурацки хохотали. Пускаясь в пляс, тяжело  громыхали  они  подкованными
сапогами по полу,  мрамор  и  мозаика  которого  были  покрыты  трупами  и
окровавленными боевыми перевязями с начальными буквами девиза маккавеев.
   В темных переходах, ведших вниз,  к  подземным  сокровищницам,  людские
массы  застревали.  Засовы  у  этих  кладовых  были   очень   крепки,   но
нетерпеливые не захотели ждать, пока их откроют ломами и инструментами,  -
они  подложили  огонь  к  металлической  обшивке  дверей.  Однако   внутри
загорелось раньше, чем открылись двери, и теперь  из  сокровищниц  широкой
рекой непрерывно вытекали расплавившиеся металлы.  Текли  дары  римских  и
парфянских владык,  сбережения  галилейских  бедняков,  сокровища  богачей
Иерусалима и приморских городов, сотни тысяч золотых, серебряных и  медных
монет,  отлитых  "Мстителями  Израиля"  с  эмблемами  маккавеев  и  датами
первого, второго, третьего года Освобождения.
   Треща,  рвались  длинные  занавесы,  их  пылающие  лохмотья  летали  по
воздуху. С грохотом рушились балки  храмового  здания,  за  ними  валились
обломки стен. И вдруг раздался звук, более мощный, чем треск пламени,  чем
грохот падающих балок, чем дикое пение солдат и вопли  умирающих,  -  звук
резкий, воющий, визжащий, ужасно  и  отвратительно  умноженный  окрестными
горами. Это была стозвучная Магрефа. Чудище  пытались  уволочь,  но  затем
бросили, как ненужную вещь, и теперь огненный ветер проносился через нее и
заставлял звучать.
   Казалось, этот звук  будил  Верхний  город,  который,  после  того  как
иудейские солдаты разрушили ведущие к  нему  мосты,  стоял  отрезанный  на
своем холме. Изголодавшиеся, измученные люди в Верхнем городе видели дым и
первые языки пламени, затем постепенное смыкание огненного  кольца,  пока,
наконец, весь белый  холм  с  храмом  наверху  не  стал  пылать  с  самого
подножья. Они выжали из своих ослабевших иссохших гортаней  только  слабые
стоны. Но  когда  раздался  огромный  вопль  Магрефы,  в  их  телах  также
пробудились  последние  остатки  жизни,  и  стенания  сотен  тысяч  людей,
находившихся в  Верхнем  городе,  слились  в  единый  вопль,  нестерпимый,
непрерывный, на одной ноте,  -  горы  подхватили  этот  вопль  и  ответили
воплем.
   Впрочем, в этот день многие перешли  из  Верхнего  города  в  храм.  Их
позвал доктор Ниттай. У него было видение и он  слышал  голос.  Он  прошел
через Верхний город, истощенный, но спокойный, убеждал массы - пусть  идут
наверх,  в  храм,  там  сегодня  им  предстанет  Ягве  как   спаситель   и
освободитель. И голос одержимого старика звучал так убежденно  и  властно,
что все, кто еще волочил ноги, послушались его. И это были  тысячи  людей.
Только немногим из верующих удалось спастись с отступающими войсками:  ибо
мосты  Верхнего  города  были  узки,  войска,  воспользовавшись  ими   для
перехода, разрушили их за собой; а сверху, от храма,  спускалось  пламя  и
римляне. Верующим оставалось только бегство в самые нижние части храма,  в
большую колоннаду южной стороны, расположенную на краю пропасти.
   Римляне, вытесняя евреев из внутренней части  храма,  дошли  теперь  до
этих нижних помещений. Они  спустились  по  ступеням,  увидели  всех  этих
столпившихся в зале мужчин, женщин, детей, аристократов и бедняков,  целую
груду живого мяса. Хотя цены на рабов, вследствие избытка пленных, и упали
особенно низко, эти тысячи людей, скопившиеся здесь, все  же  представляли
известную ценность. В  крайнем  случае  их  можно  было  продать  дюжинами
устроителям праздничных игр. Но солдаты не желали сейчас  считаться  ни  с
какими коммерческими соображениями. Они стремились  только  получить  свое
солдатское удовольствие, оно досталось им дорогой  ценой.  Солдаты  Пятого
легиона заперли помещение. Перед собой евреи видели римлян, за спиной была
пропасть. Подошли офицеры, полковники, генерал Десятого легиона Лепид. Они
отдали приказ ждать, пока  доложат  командующему.  Но  солдаты  из  Пятого
легиона отнюдь не намерены были ждать. Ведь они только что вернули  боевые
значки, отнятые четыре года назад у Двенадцатого  легиона,  и  теперь  они
позволяют генералу Десятого испортить им все  удовольствие?  Они  даже  не
возмутились,  они  только  добродушно  засмеялись.  Да  и   сами   господа
начальники едва ли верят в то, что армия позволит отнять у нее  эту  груду
живого мяса. Искусно построились они  в  четыре  ряда  перед  колоннадами,
затем  подожгли  кедровые  балки  крыши.  Это  было  действительно  ужасно
занятно, когда те, в зале, заплясали, и первых, хотевших выбежать, солдаты
тут же прикончили. Как они карабкались куда-то, прыгали  в  пропасть,  как
они колебались, избрать ли смерть от меча, или в огне, или в  пропасти.  С
интересом наблюдали солдаты, с  какой  нерешительностью  запертые  в  зале
евреи избирали ту или иную  смерть.  С  удовлетворением  узнавали  легионы
издавна знакомый им предсмертный вопль: "Слушай, Израиль, Ягве един!"  Они
часто слышали эти слова, но не из стольких уст одновременно, "Ягве, Ягве!"
И они передразнивали, крича: "Яа, Яа, Яа", - как ослы.
   Среди запертых в этом зале были двое господ из Великого совета, которых
полковник Павлин знал лично: Меир бар Белгас и  Иосиф  бар  Далай.  Павлин
предложил обоим приблизиться, сдаться ему. Он обещал пощадить их.  Но  они
остались,  пока  колоннада  не  обрушилась,  -  они  хотели  погибнуть   с
остальными, - это - жертва всесожжения Ягве.


   Священники, на которых  пал  жребий,  выполнили  все  детали  служения,
словно вокруг не происходило ничего необычного. Они облачились,  вычистили
алтарь, священные сосуды, как  делали  ежедневно.  Уже  показались  первые
языки пламени, уже появились первые римляне - священники  проходили  через
сутолоку, словно ничего не видя.
   Сначала римляне не трогали  священников  в  белых  одеждах  с  голубыми
иерейскими  поясами.  Затем  прикончили   их,   как   и   остальных.   Они
констатировали  с  некоторым  удовлетворением,  что  человек   с   голубым
иерейским поясом, служитель этого Ягве, если ему в  тело  загнать  железо,
умирает совершенно так же, как и всякий другой.
   Иоанн  Гисхальский,  покидая   со   своим   отрядом   храм,   предложил
первосвященнику  Фаннию  взять  его  с  собой.  Но  Фанний  отклонил   это
предложение. Если бы только он мог постичь, чего Ягве от него  хочет!  Это
очень трудно, потому что Ягве дал ему только ограниченный ум. Как  хорошо,
если бы ему было дозволено остаться  строительным  рабочим.  А  теперь  он
бродит в потемках, беспомощно хныча, его тусклые карие глаза ищут, у  кого
бы спросить совета; пугливо прислушивается он, не раздастся ли внутри него
голос Ягве, но он ничего не слышит. И все это только потому,  что  Фанний,
уступая   казначеям,   велел   спрятать   в   недоступном   убежище   свое
восьмичастное, очищающее от грехов  облачение.  Будь  на  нем  сейчас  его
облачение и священные драгоценности  великого  служения  -  языки  пламени
легли бы к его ногам, как послушные псы, и римляне упали бы мертвыми.
   Вместе  с  другими  священниками  он  попал  в  руки  римлян.   Солдаты
собирались их прикончить. Они просили пощады, кричали,  что  среди  них  -
первосвященник. Солдаты привели их к Титу.
   Тит торопится, его требуют к Южным воротам. В его свите генерал Литерн.
Принц видит, как  напряженно,  с  едва  заметной  улыбкой  следит  за  ним
генерал. Этот Литерн  не  в  состоянии  был  понять  тогда,  на  заседании
военного совета, как мог Тит  отстаивать  сохранение  храма:  наверно,  он
считает его эстетствующим слюнтяем. Значит, этот чурбан - первосвященник?
   - Сберегите его, - говорит принц,  -  я  хочу  показать  его  во  время
триумфа.
   Затем он видит остальных священников, двадцать изможденных жалких  тел,
болтающихся в белых, слишком широких одеждах. Его  лицо  становится  злым,
хитрым, ребячливым. Он отворачивается. Уже собираясь уходить,  он  бросает
священникам через плечо:
   - Может быть, господа, я и даровал бы вам жизнь ради вашего  храма.  Но
так как ваш бог явно не склонен сохранить свой  храм,  вам  подобает,  как
священникам, вместе с этим храмом погибнуть. Разве я не прав, господа?
   Он ушел, и профосы схватили священников.
   Доктор Ниттай, подобно другим священнослужителям, проводил  верующих  в
храм и серьезно и спокойно приступил к служению. Когда  прорвалось  пламя,
на его старом ворчливом лице показалась улыбка. Он  знал:  сегодня  явится
знамение. Когда здание храма загорелось,  он  не  бежал,  подобно  другим,
через дворы, - наоборот, он и восемь окружавших его священников  поднялись
по храмовой лестнице. Идти вверх было хорошо; они находились  пока  еще  в
здании, подвластном рукам человеческим, но сейчас они будут  наверху,  под
небом, близко к Ягве.
   И вот они очутились на кровле, на высочайшей точке храма,  а  под  ними
были пламя и римляне. К  ним  доносились  крики  умирающих,  грубое  пение
легионов, а из Верхнего города - неистовый вой. Тогда дух сошел на  них  и
голод вызвал перед ними видения. Раскачиваясь в такт, стали они монотонно,
нараспев, как предписано, декламировать воинственные и победные  песни  из
Священного писания. Вырывали золотые острия, приделанные на  кровле  храма
для защиты от птиц, швыряли их в римлян.  Они  смеялись,  они  стояли  над
пламенем, а над ними был Ягве, они чувствовали его дыхание.  Когда  настал
час давать народу благословение, они подняли руки, раздвинули пальцы,  как
полагалось, и прокричали сквозь треск огня слова благословения, а за  ними
- исповедание веры, и на сердце у них было легко и свято.
   Когда они кончили, Ниттай взял тяжелые ключи от больших храмовых  врат,
поднял их, чтобы все стоявшие вокруг него их видели, и воскликнул:
   - О Ягве, ты не нашел нас достойными управлять  домом  твоим!  О  Ягве,
возьми же обратно ключи! - И он подбросил ключи вверх. И он воскликнул:  -
Видите, видите вы руку?
   И все видели, как с неба протянулась рука и подхватила ключи.
   Затем балки затрещали, крыша  обрушилась,  и  они  нашли,  что  умирают
милостивой смертью.
   Педан бросил головню перед самым полднем. А в пять часов уже пылал весь
холм. Первый постовой огневой сигнализации, поставленной по приказу  Тита,
увидел пожар и с наступлением сумерек подал сигнал: храм пал.  И  вспыхнул
следующий сигнальный костер, и следующий, и в течение часа об этом  узнала
вся Иудея, вся Сирия.
   В Ямнии Иоханан бен Заккаи узнал: храм пал. Маленький древний  старичок
разорвал на себе одежды и посыпал пеплом главу. Но в ту же ночь он  созвал
совещание.
   - До сего дня, - заявил он, - Великий Иерусалимский совет  имел  власть
толковать слово божие, определять, когда начинается год и когда  рождается
молодой месяц, что правильно и что неправильно, что свято, что  нет,  имел
власть вязать и разрешать. С нынешнего дня это право переходит к совету  в
Ямнии.
   - Наша первая задача -  установить,  где  границы  Священного  писания.
Храма больше нет. Единственное царство, которым мы владеем, - это Писание.
Его книги - наши провинции, его изречения - наши города и села. До сих пор
слово Ягве было перемешано со словами  человеческими.  Теперь  же  следует
определить до последней йоты, что принадлежит к Писанию, что - нет.
   Наша вторая задача - сохранить комментарий ученых в веках. До  сих  пор
на передаче комментария иным путем, чем из уст в уста,  лежало  проклятие.
Мы снимаем это  проклятие.  Мы  занесем  шестьсот  тринадцать  заветов  на
хороший пергамент, там, где они начинаются и где кончаются, мы их  обведем
оградой и подведем под них фундамент, чтобы Израиль мог опираться  на  них
вовек.
   Мы, семьдесят один человек, это все,  что  осталось  от  царства  Ягве.
Очистите сердца ваши, чтобы стать нам царством более нерушимым, чем Рим.
   Они сказали "аминь". Они постановили в ту же ночь, что двадцать  четыре
книги святы (*154). Четырнадцать, почитаемые  многими  за  святые  (*155),
исключаются. Собравшиеся жестоко спорили друг с другом, но они строго себя
проверяли, чтобы их устами говорила не собственная тщеславная ученость, но
только возвещалось слово Ягве так, как оно было им передано. Сон не шел  к
ним, они чувствовали себя  одержимыми  Ягве,  предприняв  этот  пересмотр,
результаты которого должны были стать обязательными для всех веков.
   Они расстались, когда солнце уже взошло.  Только  теперь  почувствовали
они, до какой  степени  устали,  но,  несмотря  на  скорбь  о  разрушенной
святыне, эта усталость не была мрачной.
   После ухода остальных ученик Иоханана бен Заккаи Арах напомнил учителю:
   - Вы еще не продиктовали мне изречение на сегодня,  доктор  и  господин
мой.
   Верховный богослов подумал, затем продиктовал:
   - Если тебя позовут к столу владыки, то приставь нож  к  горлу  прежде,
чем возжаждать его лакомых кусков, ибо они весьма обманчивы.
   Арах посмотрел на усталое, измученное лицо своего учителя и понял,  что
тот тревожится за своего любимца Иосифа бен Маттафия,  что  он  в  глубине
души за него боится.


   Гибель храма свершилась 29 августа  823  года  после  основания  города
Рима, 9 аба 3830 года по еврейскому  летосчислению.  И  9-го  же  аба  был
разрушен  Навуходоносором  первый  храм.  Второй  храм  простоял  шестьсот
тридцать девять лет одни месяц и семнадцать дней. За все это время  каждый
вечер и каждое утро неизменно приносилось всесожжение Ягве, многие  тысячи
священников совершали служение, как оно предписано Третьей Книгой Моисея и
изъяснено до мельчайших подробностей многими поколениями богословов.


   Храм горел еще два дня и две ночи. На  третий  день  от  многочисленных
ворот остались только  двое.  Прямо  посреди  развалин  на  мощных  глыбах
алтаря-жертвенника, против одиноко и бесцельно  торчащих  Западных  ворот,
водрузили теперь римляне своих орлов и принесли им победную  жертву.  Если
на поле битвы оставалось больше шести тысяч  вражеских  трупов,  то  армия
обычно провозглашала своего полководца императором (*156).  И  вот  Тит  с
высоты алтаря принимал теперь почести от своих войск.
   С маршальским жезлом в руке, в красной  мантии  главнокомандующего,  на
фоне большого орла, стоял он там,  где  обычно  поднимался  дымовой  столб
Ягве, стоял, как идол из плоти  и  крови,  вместо  невидимого  бога.  Мимо
проходили легионы, они ударяли щитами о щиты, они кричали:
   - Да здравствует император Тит!
   Часами наполняли слух Тита это  бряцание  и  приветственные  клики  его
солдат.
   Он жаждал этого часа с тех самых пор, как в  Александрии  отец  поручил
ему завершение похода. Теперь он оставался холоден. Береника исчезла:  она
бежала от вида горящего святилища, бежала от него, Тита, нарушившего  свое
слово. Но разве он его нарушил? Он отдал совершенно ясный  приказ  -  храм
беречь. Это боги решили иначе, вероятно, сам еврейский  бог,  рассерженный
кощунствами и упрямствами своего народа. Нет, не он, Тит, виноват в гибели
святилища. Он решил расследовать события,  чтобы  его  невиновность  стала
очевидна всему миру.
   Некоторые пленные иудеи показали, что пожар начался с дровяного склада.
Они пытались тушить его. Но римские солдаты  бросали  в  дрова  все  новые
головешки. Это могли сделать только "отряды по тушению пожара  и  уборке".
Тит   предал   Подана   и   его   людей   военному   суду,   на    котором
председательствовал сам.
   Незадолго до заседания  суда  у  него  произошел  разговор  с  Тиберием
Александром.
   - Вы ненавидите меня, - спросил он маршала, - за  то,  что  храм  этого
Ягве сожжен?
   - Разве вы сожгли его, цезарь Тит?  -  спросил  с  обычной  любезностью
маршал.
   - Не знаю, - сказал Тит.
   Допрашивали обвиняемых:
   - Бросала первая когорта головешки в здание храма?
   -  Мы  не  знаем  этого,  цезарь  Тит,  -  заявили   солдаты,   громко,
чистосердечно, с товарищеским доверием.  Никто  не  видел,  чтобы  капитан
Педан бросал головешки.
   -  Возможно,  -  заявил  Педан,  -  что  мы  защищались  от  евреев   и
головешками. "Противника следует отражать энергично", - сказано в приказе.
"Энергично" - под этим можно разуметь и огонь, если  под  руку  попадается
головешка.
   - Имели вы намерение сохранить храм? - был ему задан вопрос.
   Педан пожал плечами. Он был старый и честный солдат - и честно  и  тупо
смотрел на своих судей.
   - Стена была такая толстая, каменная, - заявил он, - никакой машиной бы
ее не расшатать. Внутри - каменные полы, каменные  лестницы.  Кто  же  мог
думать, что камень загорится? Видно, такова была воля богов.
   - Видели вы предварительно план храма? - спросили его. - Знали вы,  что
оконце ведет в дровяной склад?
   Капитан Педан не спешил с ответом. Его  живой  глаз  подмигнул  принцу,
судье, затем  снова  принцу.  Он  хитро  улыбнулся,  он  подчеркивал  свою
договоренность  с  Титом,  все  видели  это.  Затем   он   обратился   уже
непосредственно к принцу; пискливым,  дерзким  и  беззаботным  голосом  он
сказал:
   - Нет, цезарь Тит, я не знал, что за оконцем дрова.
   Тиберию Александру было совершенно ясно, что этот капитан Педан лжет, и
также ясно, что он считает себя в полном  праве  лгать,  что  он  убежден,
будто выполнил немой приказ принца. И  принц  и  капитан  хоть  и  кажутся
разными, но маршал отлично видит, что, по сути, они одно и то же: варвары.
Принц поклялся  себе  и  другим  сохранить  храм  -  вероятно,  он  честно
собирался исполнить свою клятву, но  втайне,  совершенно  так  же,  как  и
Педан, жаждал разгромить "то самое", наступить на него сапогом.
   Остальные - капитаны, унтер-офицеры, солдаты - остались при своем:  они
ничего не видели.  Никто  не  мог  объяснить  даже  приблизительно,  каким
образом возник пожар. На все вопросы они чистосердечно повторяли:
   - Цезарь Тит, мы не знаем.
   Во время заседания суда Тит был заметно рассеян. Дерзкий, сообщнический
взгляд подмигнувшего ему наглого Педана все в нем перевернул. Если  раньше
его смутно угнетала мысль о том,  не  косвенный  ли  он  соучастник  этого
грубого солдафона, то теперь он решительно отстранил от  себя  эту  мысль.
Разве он не отдал совершенно ясного приказа? Разве не заботился  всегда  о
железной дисциплине? Он тревожно ждал,  как  выскажутся  его  генералы,  и
решил отказать любимцу армии в помиловании,  если  они  приговорят  его  к
смерти.
   Но о таком наказании никто из господ, по-видимому, и не  помышлял.  Они
высказывались неопределен