,  по  крайней  мере,  хоть  действительно
невинны? - спросил тот наконец, подмигнув. Иосиф принялся тотчас  страстно
уверять, что в момент начала беспорядков они находились совсем  на  другом
конце города. Но Клавдий прервал его, заявив, что это его не интересует. А
он хочет знать, к какой политической партии эти трое принадлежат.
   - В Голубом зале они выступали? - спросил он. В Голубом зале собирались
"Мстители Израиля".
   - Да, - вынужден был признать Иосиф.
   -  Вот  видите,  -  сказал  Клавдий  Регин,  и  дело  было  для   него,
по-видимому, решено.
   Юст из Тивериады смотрел на красивое, пылкое алчущее лицо Иосифа. Иосиф
явно потерпел неудачу, и Юст радовался ей. Он наблюдал  за  своим  молодым
коллегой, который и отталкивал и привлекал его. Юст, как и  Иосиф,  жаждал
стать известным писателем с большим политическим весом. У них были  те  же
возможности, тот же путь, те же  цели.  Надменный  Рим  созрел  для  более
древней культуры Востока, как  он  созрел  сто  пятьдесят  лет  назад  для
греческой культуры. Содействовать тому, чтобы эта культура подтачивала его
изнутри, работать над  этим  -  вот  что  влекло  Юста,  казалось  высокой
миссией. Чувствуя это, он три года назад приехал в Рим, как приехал теперь
Иосиф. Но ему, Юсту, было и труднее и легче. Его воля была более  цельной,
способности ярче. Но он был чрезмерно строг в выборе  средств,  щепетилен.
Он знал теперь слишком хороню, как делают в столице литературу и политику,
ему претили компромиссы, дешевые эффекты, Этот  Иосиф,  видимо,  не  столь
разборчив. Он  не  отступает  Перед  самыми  грубыми  приемами,  он  хочет
возвыситься  во  что   бы   то   ни   стало,   он   актерствует,   льстит,
соглашательствует, словом, из кожи  лезет,  так  что  знатоку  любо-дорого
смотреть. Национальное  чувство  у  Юста  одухотвореннее,  чем  у  Иосифа;
очевидно, предстоят столкновения. Жестокое будет  между  ними  состязание;
сохранить честность не всегда окажется легко, но  он  не  нарушит  ее.  Он
предоставит противнику все шансы, на которые тот имеет право.
   - Я посоветовал бы вам, Иосиф бен Маттафий, - сказал он, - обратиться к
актеру Деметрию Либанию.
   И снова все посмотрели на желтолицего молодого человека. Как эта  мысль
никому не пришла  в  голову?  Деметрий  Либаний,  самый  популярный  комик
столицы, баловень и любимец двора, иудей, по всякому поводу подчеркивающий
свое иудейство, - да,  это  именно  тот  человек,  который  нужен  Иосифу.
Императрица охотно приглашала его, он бывал на  ее  еженедельных  приемах.
Остальные поддержали: да, Деметрий Либаний - вот  к  кому  Иосифу  следует
обратиться.
   Вскоре собеседники разошлись. Иосиф поднялся в свою комнату.  Он  скоро
заснул, очень довольный. Юст из Тивериады отправился домой один, с  трудом
пробираясь  в  ночной  темноте.  Он  улыбался.  Председатель  общины,  Гай
Барцаарон, даже не счел нужным дать ему факельщика.


   Рано утром Иосиф, в сопровождении раба из челяди Гая Барцаарона, пришел
к Тибурским воротам, где его ждал наемный экипаж для  загородных  поездок.
Экипаж был маленький,  двухколесный,  довольно  тесный  и  неудобный.  Шел
дождь. Ворчливый возница уверял, что они проедут  не  меньше  трех  часов.
Иосифу было холодно. Раб, которого Гай приставил к  нему  прежде  всего  в
качестве переводчика, оказался неразговорчивым  и  скоро  задремал.  Иосиф
плотнее завернулся в плащ. В Иудее сейчас еще тепло. И все-таки лучше, что
он здесь. На этот раз будет удача - он верит в свое счастье.
   Здешние евреи  непременно  связывают  его  трех  невинных  с  политикой
"Мстителей Израиля", с делом в Кесарии. Разумеется, важно для всей  страны
- ограбят ли иудеев, лишив их господства в Кесарии,  или  нет,  но  он  не
желает, чтобы этот вопрос связывали с вопросом об его  трех  невинных.  Он
находит это циничным. Ему важен только этический принцип. Помогать узникам
- одно из основных моральных требований иудейского учения.
   Если уж быть честным до конца, то, видимо, эти трое невинных не  совсем
случайно оказались в Кесарии как раз во  время  выборов.  Со  своей  точки
зрения, тогдашний губернатор Антоний Феликс, вероятно, имел  основания  их
забрать. Однако ему, Иосифу, совершенно незачем углубляться  в  побуждения
губернатора, который, к счастью, теперь уже отозван. Для Иосифа  эти  трое
невиновны. Узникам надо помогать.
   Экипаж встряхивает. Адски плохая  дорога.  Вот  они  уже  подъезжают  к
кирпичному заводу. Серо-желтый пустырь, повсюду столбы и частоколы,  а  за
ними опять столбы и  частоколы.  У  ворот  их  встречают  любопытствующие,
праздные,  подозрительные  взгляды  караульных,  довольных   развлечением.
Переводчик вступает с ними в переговоры, показывает пропуск.  Иосиф  стоит
рядом, ему неловко.
   Унылой, тоскливой дорогой их ведут к  управляющему.  Вокруг  -  глухое,
монотонное  пение:  за  работой  полагается  петь  -   таков   приказ.   У
надсмотрщиков - кнуты и дубинки, они с удивлением смотрят на приезжих.
   Управляющий неприятно изумлен. Обычно,  когда  бывают  посетители,  его
предупреждают заранее. Он предчувствует ревизию, осложнения,  не  понимает
или не хочет понимать Иосифовой латыни,  сам  говорит  по-гречески  весьма
слабо. Чтобы понять друг друга, все время приходится обращаться  к  помощи
раба. Затем появляется кто-то из подчиненных, шепчется  с  управляющим,  и
обращение управляющего сразу меняется. Он откровенно объясняет почему:  со
здоровьем этих трех заключенных дело обстоит не совсем благополучно, и  он
опасался, не отправлены ли они на работу, но сейчас выяснилось, что с ними
поступили гуманно, их оставили в камере. Он рад,  что  вышло  так  удачно,
оживляется, теперь он понимает латынь Иосифа несравненно лучше, улучшается
и его собственный греческий язык, он становится словоохотливым.
   Вот их "дело". Сначала их отправили в Сардинию, в копи, но они  там  не
выдержали. Обычно приговоренные к принудительным работам используются  для
постройки дорог, очистки клоак, для работы на ступальных  мельницах  и  на
водокачках общественных бань. Работа на кирпичном заводе  считается  самой
легкой. Управляющие фабриками неохотно берут заключенных евреев; и пища не
по ним, и работать не желают в субботу. Сам он - и он  может  похвастаться
этим - относится к трем старикам особенно гуманно. Но, к  сожалению,  даже
гуманность должна иметь свои  границы.  В  связи  с  ростом  строительства
именно  к  государственным  кирпичным  заводам  предъявляются   невероятно
высокие требования. Тут каждый вынужден  приналечь.  Требуемое  количество
кирпича должно быть выработано во что бы то ни стало.
   - И, как вы понимаете,  господин  мой,  аппетиты  римских  архитекторов
отнюдь не отличаются  умеренностью.  Пятнадцать  рабочих  часов  -  теперь
официальный минимум.
   За неделю из восьмисот или тысячи его заключенных  подыхают  в  среднем
четверо. Он рад, что эти трое до сих пор не попали в их число.
   Затем управляющий  передает  Иосифа  другому  служащему.  И  опять  под
глухое,  монотонное  пение  они  идут  мимо  надсмотрщиков  с  кнутами   и
дубинками, среди глины и жара, среди рабочих, согнувшихся в три  погибели,
стоящих на коленях, задыхающихся под тяжестями.  В  памяти  Иосифа  встают
строки из Священного писания -  о  фараоне,  угнетавшем  Израиль  в  земле
Египетской: "Египтяне с жестокостью принуждали сынов Израилевых к работам.
И делали жизнь их горькою от тяжкой  работы  над  глиною  и  кирпичами.  И
поставили над ними начальников работ, чтобы изнуряли их тяжкими  работами,
и построили они фараону  города  Пифом  и  Раамсес"  (*15).  Для  чего  же
празднуют пасху с таким ликованием и блеском, если здесь сыны Израиля  все
еще таскают кирпичи, из которых  их  враги  строят  города?  Глина  тяжело
налипала на его обувь, набивалась  между  пальцев.  А  вокруг  все  то  же
несмолкающее, монотонное, глухое пение.
   Наконец перед ними камеры. Солдат зовет начальника тюрьмы. Иосиф ждет в
коридоре, читает надпись на  дверях  -  изречение  современного  писателя,
знаменитого Сенеки (*16): "Они рабы? Но они и люди. Они  рабы?  Но  они  и
домочадцы. Они рабы? Но и младшие друзья". Тут же лежит маленькая  книжка:
руководство писателя Колумеллы (*17), специалиста по  управлению  крупными
предприятиями. Иосиф читает:  "Следует  ежедневно  производить  перекличку
заключенных. Следует также ежедневно проверять, целы ли кандалы  и  крепки
ли стены камер. Наиболее целесообразно оборудовать  камеры  на  пятнадцать
заключенных".
   Его ведут к  его  трем  подзащитным.  Камера  -  в  земле;  узкие  окна
расположены очень высоко, чтобы до них нельзя было достать  рукой.  Плотно
придвинутые одна к другой, стоят пятнадцать  коек,  покрытых  соломой,  но
даже сейчас, когда здесь только  пять  человек  -  Иосиф,  сторож  и  трое
заключенных, - в камере невыносимо тесно.
   Три старика сидят рядом, скрючившись. Они полунагие,  одежда  висит  на
них лохмотьями; их кожа свинцового  цвета.  На  щиколотках  -  кольца  для
кандалов, на лбах - клеймо: выжжена буква  "Е"  (*18).  Головы  их  наголо
обриты, и потому особенно  нелепо  торчат  огромные  бороды,  свалявшиеся,
патлатые, желто-белые. Иосиф знает их имена: Натан, Гади и Иегуда. Гади  и
Иегуду он видел редко и мимоходом, поэтому нет ничего  удивительного,  что
он их не узнал; но Натан бен Барух, доктор теологии, член Великого совета,
был его учителем, в течение  четырех  лет  он  проводил  с  ним  ежедневно
несколько часов, его-то Иосиф уж должен бы признать. Однако он не  признал
его. Натан был тогда довольно полный, среднего роста; а сейчас  перед  ним
сидят два скелета среднего роста и один - очень большого. И ему  никак  не
удается угадать, который из двух скелетов среднего  роста  -  его  учитель
Натан.
   Он приветствует трех заключенных. Странно звучит в этой жалкой яме  его
с трудом сдерживаемый голос здорового человека:
   - Мир вам, господа.
   Старики поднимают головы, и теперь он по густым бровям  наконец  узнает
своего старого учителя. Иосиф вспоминает, как боялся этих буйных глаз  под
густыми бровями и как сердился на них, ибо этот человек мучил  его;  когда
он,  будучи  девяти-десятилетним  мальчиком,  не  мог  уследить   за   его
хитроумными толкованиями, учитель унижал его насмешкой, едко  и  обдуманно
оскорблял самолюбие. Тогда Иосиф - и как  часто  -  желал  этому  хмурому,
ворчливому человеку всяких бед; теперь же, когда  на  нем  останавливается
мертвый взгляд этих ввалившихся, потухших глаз,  на  сердце  словно  давит
камень и сострадание сжимает горло.
   Иосифу приходится говорить долго и бережно, пока его слова не  начинают
преодолевать тупую усталость этих стариков  и  доходить  до  их  сознания.
Наконец они отвечают, покашливая, заикаясь. Они погибли. Ведь если их и не
могли заставить преступить запреты Ягве, то им все же не давали  исполнять
его заповедей. Поэтому они утратили и ту и эту жизнь. Поэтому  все  равно,
будут ли их избивать дубинками, пока они не упадут на глинистую землю, или
пригвоздят к кресту, согласно нечестивому способу римлян убивать людей,  -
чем скорее конец, тем он желаннее, господь дал, господь и взял,  да  будет
благословенно имя господне.
   В тесной полутемной камере воздух сперт, сыр  и  холоден,  через  узкие
оконные отверстия в нее попадает  дождь,  нависла  густая  вонь,  издалека
доносится глухое пение. Иосифу становится стыдно, что у него здоровое тело
и крепкая одежда, что он молод, деятелен, что  он  через  час  может  уйти
отсюда, прочь из этого царства глины и ужаса. А эти трое не  могут  думать
ни о чем, выходящем за тесный круг этой жуткой повседневности. Нет  смысла
говорить им  о  его  миссии,  о  шагах,  которые  предпринимаются  для  их
освобождения, о политике, о более благоприятной для  них  конъюнктуре  при
дворе. Самым горьким для них остается  то,  что  они  не  могут  соблюдать
обрядов очищения, строгих правил ритуальных омовений.  У  них  было  много
самых разных надсмотрщиков и сторожей: одни жестче -  те  отнимали  у  них
молитвенные ремешки (*19), чтобы старики  не  повесились  на  них;  другие
мягче - и не отнимали, но все равно, все они - необрезанные богохульники и
прокляты богом. Трем старикам было все равно -  лучше  кормят  заключенных
или хуже, ведь они отказывались есть мясо животных, убитых не  по  закону.
Таким образом, им оставалось только питаться отбросами фруктов  и  овощей.
Они обсуждали между собой,  нельзя  ли  им  брать  свои  мясные  порции  и
выменивать на хлеб и плоды у других заключенных. Они  яростно  спорили,  и
доктор Гади доказывал с помощью многих аргументов, что это дозволено. Но в
конце концов и он согласился с остальными,  что  такой  обмен  разрешается
только при непосредственной угрозе для жизни. А кто может сказать, на этот
или только на будущий месяц им предназначено господом умереть -  да  будет
благословенно имя его! Значит, он тем самым и запрещен. Если они не  очень
устали и отупели, они неизменно затевают  споры  и  приводят  богословские
аргументы относительно того, что дозволено, что не дозволено, и тогда  они
вспоминают Каменный зал в Иерусалимском храме. Иосифу казалось, что  такие
споры бывали порой весьма бурными и кончались  бешеными  ссорами,  но  это
было, видимо, единственное, что еще связывало их с жизнью. Нет, невозможно
говорить с ними хоть сколько-нибудь разумно. Когда  он  рассказывал  им  о
симпатиях императрицы к иудеям, они возражали, что еще  вопрос,  разрешено
ли вообще молиться здесь, в грязи, под землей; кроме того, они никогда  не
знали,  который  день  недели,  и  поэтому  опасались  осквернить  субботу
наложением молитвенных ремешков, а будний день - неналожением.
   Иосиф понял, что дело безнадежно. Он просто слушал их, и, когда один из
стариков привел какое-то место из Писания, Иосиф принял участие в споре  и
процитировал другое, где говорилось обратное; тогда они  вдруг  оживились,
начали спорить и извлекать доказательства из своих бессильных гортаней,  и
он спорил вместе с ними, и для них этот день стал великим днем.  Но  долго
они выдержать не могли и скоро опять погрузились в тупое оцепенение.
   Иосиф смотрел, как они сидят сгорбившись в  тусклом  свете  темницы.  А
ведь эти три жалких и тощих старика,  грязные,  униженные,  были  когда-то
большими людьми в Израиле, их имена блистали среди имен  законодателей  из
Каменного зала.  Помогать  узникам!  Нет,  дело  не  в  том,  будут  евреи
господствовать в Кесарии или нет: все это презренная  суета.  Помочь  этим
трем - вот в чем дело. Вид их потряс его, разжег в нем весь  его  пламень.
Он был полон благочестивым состраданием, и его сердце чуть не разрывалось.
Иосифа волновало и трогало, как упрямо держатся они в  несчастье  за  свой
закон, как они вцепились в него, и только закон дает им силу, поддерживает
в них жизнь. Вспомнилось время, когда он сам  пребывал  в  пустыне,  терпя
святые лишения, у ессеев, у своего учителя Бана, и  как  тогда,  в  лучшие
минуты, к нему приходило познание не через рассудок, но через погружение в
себя, через внутреннее видение, через бога.
   Освободить узников. Он сжал губы с  твердым  решением  погасить  всякую
мысль о себе ради этих трех несчастных. Сквозь жалкое пение заключенных он
услышал великие древние слова  заповеди  (*20).  Нет,  он  здесь  не  ради
суетного себялюбия - его послал сюда Ягве. Возвращаясь обратно  под  серым
дождем, он не чувствовал ни дождя, ни глины, налипшей на обувь. Освободить
узников.


   В Иудее человеку с такими политическими убеждениями, как у Иосифа, было
бы невозможно отправиться на бега или в театр. Один-единственный  раз  был
он на представлении в Кесарии - тайком и снедаемый нечистой  совестью.  Но
разве это представление по сравнению с тем, что он увидел сегодня в Театре
Марцелла! У него  голова  закружилась  от  танцев,  буффонад,  балета,  от
большой патетической пантомимы, от пышности и постоянной смены  зрелищ  на
огромной сцене, которая в течение многих часов ни на минуту не  оставалась
пустой.  Юст,  сидевший  рядом  с   ним,   отмахнулся   от   всего   одним
пренебрежительным  жестом.  Он  признавал  лишь  сатирическое   обозрение,
которое  пользовалось  заслуженным  признанием  у  народа,  и  терпел  все
остальное, чтобы только сохранить за собой  место  до  выступления  комика
Деметрия Либания.
   Да, этот комик Деметрий Либаний, несмотря на все его неприятные  черты,
оставался художником с подлинно человеческим обликом. Он родился  рабом  в
императорском дворце, затем был  отпущен  императором  Клавдием  на  волю,
заработал своей игрой  неслыханное  состояние  и  звание  "первого  актера
эпохи". Император Нерон, которому он преподавал ораторское и драматическое
искусство, любил его. Нелегкий человек этот Либаний, одновременно и гордый
и подавленный своим еврейством. Даже просьбы и  приказания  императора  не
могли его заставить выступать в субботу или в большие еврейские праздники.
Все вновь и вновь дебатировал он  с  богословами  еврейских  университетов
вопрос о том, действительно ли отвержен богом за свою игру  на  театре.  С
ним делались истерики, когда ему случалось выступать в  женском  платье  и
тем нарушать заповедь: мужчина не должен носить женской одежды.
   Одиннадцать тысяч зрителей в Театре Марцелла,  утомленные  многочасовой
разнообразной программой первого отделения,  с  шумом  и  ревом  требовали
комедии.  Дирекция  медлила,  так  как,  видимо,  ждали   императора   или
императрицу, в ложе которых все  уже  было  подготовлено.  Однако  публика
прождала пять часов, в театре она  привыкла  отстаивать  свои  права  даже
перед двором; и вот она кричала, грозила - приходилось начинать.
   Занавес повернулся и,  опускаясь,  открыл  сцену:  комедия  с  участием
Деметрия Либания началась. Она называлась "Пожар"; говорили, что ее  автор
- сенатор Марулл. Главным героем  -  его  играл  Деметрий  Либаний  -  был
Исидор, раб из  египетского  города  Птолемаиды,  превосходивший  умом  не
только всех остальных рабов, но и своего господина.  Он  играл  почти  без
реквизита, без маски, без дорогих одежд, без котурнов; это был просто  раб
Исидор из Египта, сонливый, печальный, насмешливый парень, который  всегда
выходит  сухим  из  воды,  который   всегда   оказывается   прав.   Своему
неповоротливому   неудачнику   хозяину   он   помогает   выпутываться   из
бесчисленных затруднений, он добивается для него  положения  и  денег,  он
спит с  его  женой.  Однажды,  когда  хозяин  дает  ему  пощечину,  Исидор
объявляет грустно и решительно, что должен, к сожалению,  его  покинуть  и
что не вернется до тех пор, пока хозяин не расклеит во  всех  общественных
местах объявлений с просьбой извинить его. Хозяин заковывает раба  Исидора
в кандалы, дает знать полиции, но Исидору, конечно, удается улизнуть, и, к
бурному восторгу зрителей, он все вновь и вновь водит полицию  за  нос.  К
сожалению, в самый захватывающий момент, когда, казалось  бы,  Исидора  уж
непременно должны поймать, представление было прервано, ибо в  эту  минуту
появилась императрица. Все  встали,  приветствуя  одиннадцатитысячеголосым
приветом  изящную  белокурую  даму,  которая  поблагодарила,  подняв  руку
ладонью к публике. Впрочем, ее появление вызвало двойную сенсацию, так как
ее сопровождала настоятельница весталок  (*21),  а  до  сих  пор  было  не
принято, чтобы затворницы-аристократки посещали народные комедии в  Театре
Марцелла.
   Пьесу пришлось начать сызнова. Иосиф был этим очень доволен: неслыханно
дерзкое правдоподобие игры было для него потрясающе ново, и во второй  раз
он понимал лучше. Он не сводил  горящих  глаз  с  актера  Либания,  с  его
вызывающих и печальных губ, с  его  выразительных  жестов,  со  всего  его
подвижного, выразительного  тела.  Наконец  дело  дошло  до  куплетов,  до
знаменитых куплетов из музыкальной комедии "Пожар", которые  Иосиф  за  то
короткое время, что был в Риме, уже слышал  со