с  вытянутой  ладонью,
опустил ее, поцеловал ладонь,  послал  Иосифу  воздушный  поцелуй,  накрыл
голову, и так, в  позе  человека,  поклоняющегося  божеству,  одновременно
трогательный и смешной, повторял снова и снова:
   - О ты, всеблагой и величайший еврей Иосиф!
   Но он думал о том, что если император так  почтил  этого  человека,  то
окажет ему, Деметрию, несравненно более высокие почести.
   Друзья с триумфом проводили Иосифа домой.
   - Что случилось? - спрашивали прохожие.
   - Это писатель Иосиф Флавий, еврей, - отвечали им. - Он  написал  новую
книгу. Император подарил ему миллион и ставит ему памятник. Теперь крышка!
Посадят нам императрицей еврейку.


   Всего через два дня скульптор Василий пригласил Иосифа  к  себе,  чтобы
подробно обсудить с ним модель его статуи. Иосиф был в  великом  смущении.
Не отклонить ли ему эту  почесть?  Как  относиться  к  древним  обычаям  -
оставалось для него вечной мучительной проблемой. К  Ягве  вело  несколько
путей. Самому Иосифу эти обычаи не нужны,  он  нашел  собственный  путь  к
богу. Но для широких масс они необходимы. И теперь, когда государства  уже
не  существует,  человеку,  желающему   исповедовать   духовные   принципы
иудаизма, едва ли остается  иной  путь,  кроме  древнего  обычая.  Терпеть
вокруг себя изваяния какого бы то ни было рода - это больше чем  нарушение
одного из многих запретов, это отречение от  духовного  первопринципа,  от
невидимого бога.
   А разве можно отказаться от этой почести? Можно. Например, заявить, что
он будет чувствовать себя достойным ее, лишь когда закончит второй,  более
значительный труд. Но это жертва, это невероятная жертва. И даже  если  он
решится, имеет ли он право на нее? Не повредит ли  подобная  жертва  всему
еврейству? Иосиф спросил совета у Клавдия Регина. Издатель оглядел  его  с
головы до  ног  тяжелым  взглядом  сонных  глаз:  его  толстые,  неряшливо
выбритые губы улыбались. Он знал, что сердце Иосифа жаждет  этой  почести;
он знал, что Иосифу хочется, чтобы его  уговорили.  Но  он  доставил  себе
удовольствие  не  уговаривать  его,  пусть  выпутывается   сам.   Конечно,
еврейству повредит, лениво проговорил он, если Иосиф откажется.  Но  евреи
вынесли уже так много, например,  -  разрушение  храма;  может  быть,  они
перенесут и то, что памятник Иосифу не будет поставлен. Иосиф попросил его
говорить серьезно. Иосиф  совершал  некоторые  поступки,  возразил  Регин,
которых сам не хотел бы совершать.
   Но решать, что лучше: будут ли из  трехсот  шестидесяти  пяти  запретов
Писания, вымудренных богословами, нарушены сто семьдесят  восемь  или  сто
восемьдесят один и какие из этих трехсот шестидесяти пяти  запретов  весят
больше и на сколько унций, - решать эти вопросы  скорее  пристало  доктору
Иерусалимского храмового университета, чем  занятому  финансисту.  В  этой
области Иосиф, безусловно, больший специалист, чем он, и пусть уж разрешит
этот вопрос для себя сам. Впрочем, он рад  сообщить  ему,  что  "Иудейская
война"  в  новой  редакции  расходится  отлично.  Особенно   многочисленны
заказчики-евреи. Вероятно, оттого, что новая редакция, ну,  скажем,  менее
осторожна. Может быть, этот факт послужит Иосифу указанием.
   Иосиф, крайне рассерженный, пошел к Гаю Барцаарону. Здесь  он  встретил
больше понимания.
   - Если вы хотите знать мое мнение, - сказал старый фабрикант мебели,  -
то я могу привести в пример только самого себя. Я, как вам известно, пошел
на то, чтобы делать орнамент изготовляемой мною домашней обстановки в виде
фигур животных, иначе мне  бы  не  справиться  с  конкурентами.  Несколько
уважаемых богословов любезно выдали мне свидетельство о том,  что  в  моем
случае изготовление таких орнаментов - допустимый грех и  даже  вообще  не
грех. Но я прекрасно понимаю, что все  эти  уступки  сомнительны:  ведь  в
Писании сказано совершенно недвусмысленно: "Не сотвори  себе  кумира".  Во
всяком случае, я причинил моему старику  отцу  -  да  будет  благословенна
память о праведном! - уже  перед  самой  его  смертью  немало  горя  таким
либерализмом, и я иногда спрашиваю себя: может быть,  кораблекрушение,  во
время которого погиб мой старший сын Корнелий, явилось наказанием  за  мои
грехи? Я пытаюсь искупить мою вину. Я внес на выкуп еврейских рабов  втрое
больше  установленной  десятой  доли.  И  все-таки  меня  мучит  сомнение,
дозволено ли, даже  когда  тратишь  деньги  на  такую  цель,  добывать  их
сомнительным путем. Ваше положение, доктор Иосиф, еще менее  благоприятно.
Согласиться на то, чтобы сделали ваш бюст, противоречит духу вероучения. В
вашем  случае  -   ямнийские   богословы   едва   ли   найдут   смягчающие
обстоятельства.
   - Значит, вы не советуете мне делать бюст? - спросил Иосиф.
   - Нет, я, наоборот, советую вам, - медленно  выговорил  Гай  Барцаарон,
глядя перед собой, - это в интересах всех нас. Вы совершали  более  тяжкие
грехи, и они были менее в наших интересах. Примите оказываемую вам  честь.
-  Он  вдруг  посмотрел  ему  прямо  в  лицо,   прибавил   с   неожиданной
настойчивостью: - Но  докажите,  что  вы  еврей,  доктор  Иосиф.  Сделайте
наконец вашему сыну обрезание.
   Гай Барцаарон рассуждает. Ему легко рассуждать.  Он  же  знает,  что  у
Иосифа нет юридического права  принудить  своего  сына  стать  евреем  без
согласия Дорион. Словно угадав его мысли, Гай Барцаарон добавил:
   - Если ваша жена вас  любит,  она  не  будет  противиться  тому,  чтобы
мальчик был воспитан согласно вашим желаниям.
   Иосиф ничего не ответил. Безнадежно объяснять, что Дорион его  любит  и
все же не захочет, чтобы ее сын стал евреем.
   В сущности, он прав. Чем больше Иосиф бен Маттафий  становится  Иосифом
Флавием, тем более обязан он сделать своего Павла евреем. Он согласится на
статую и сызнова начнет борьбу за сына. Когда Береника будет  здесь,  ему,
может быть, даже удастся добиться  устранения  юридических  препятствий  и
Павел сможет стать евреем и без согласия Дорион.


   Пока что приехала не принцесса Береника, а губернатор провинции  Иудея,
Флавий Сильва.  Он  привез  с  собой  конспект  книги  о  евреях,  которую
собирался написать, и докладную  записку  для  императора.  Теперь,  когда
Беренику ждали в Рим, он считал свое присутствие в столице  необходимым  и
радовался, что приезд принцессы так долго откладывался.
   Губернатор  Флавий  Сильва,  веселый,  шумливый  господин,   приходился
двоюродным братом полковнику Аннию Бассу и очень был  с  ним  схож.  После
того как генералы Цереалий и Луцилий не справились, пост наместника в этой
весьма трудной провинции доверили ему. И он решил во что бы  то  ни  стало
усмирить и латинизировать Иудею. За его шумной, веселой манерой  держаться
скрывалось немало упорной хитрости.
   Страна была опустошена, знаменитый город  Иерусалим  разрушен,  большая
часть  еврейского  населения  перебита  или  продана  в   рабство.   Новый
губернатор старался, и не без успеха, снова заселить  страну.  С  согласия
центрального правительства в Риме он расселил  сотни  тысяч  евреев  своей
провинции по всей стране, облегчал иммиграцию, привлекал  возможно  больше
неевреев-колонистов  в  Иудею,  отстроил  заново   множество   разрушенных
иудейских городов, но теперь это были уже греко-римские  поселки,  основал
новые города, - например, Неаполь Флавийский (*28), - и быстро добился  их
расцвета. Через девять лет после разрушения  Иерусалима  он  мог  доложить
Риму, что в его Неаполе уже сорок  тысяч  жителей,  а  население  столицы,
приморского города Кесарии, возросло на шестьдесят тысяч.
   Флавий Сильва был человек справедливый  и  не  чувствовал  антипатии  к
евреям. Но он  был  римлянином  до  мозга  костей,  состоял  в  родстве  с
императорским домом и твердо решил насаждать римский мир и римский порядок
в собственной провинции, так же как император  Веспасиан  насаждал  их  во
всей империи. Он образумил своих сирийцев, когда они вообразили, что могут
безнаказанно задирать евреев, но не мог допустить  и  того,  чтобы  евреи,
охваченные нелепым религиозным рвением, совращали сирийцев и греков в свою
веру. Рим отличался  веротерпимостью,  иудейская  религия  была  разрешена
законом.  После  многих  кровопролитий  Рим  решил  больше  не  принуждать
еврейское население оказывать почести статуям обожествленных  императоров.
Даже еженедельная обязательная  раздача  зерна  в  городах  Александрии  и
Антиохии была, в  знак  внимания  к  еврейскому  населению,  перенесена  с
субботы на пятницу. Но если евреи  его  провинции  пытались,  кроме  того,
отвратить греков и римлян от их исконной веры в государственных богов, это
уж переходило все границы, и Флавии Сильва  отнюдь  не  собирался  терпеть
враждебный государству еврейский прозелитизм.
   Правда, евреи посылали к нему в  его  дворец  все  новые  делегации  из
ученых и юристов, доказывавших в длинных речах,  уснащенных  многословными
цитатами, что они и не думают совращать неевреев в свою веру. Однако  факт
оставался фактом, - множество нищенствующих философов  продолжали  бродить
по его провинции, они произносили пламенные проповеди  перед  сирийцами  и
греками и громогласно восхваляли свое еврейское царство небесное. Когда он
указал  на  это  еврейским  богословам,  они  объяснили   ему,   что   эти
нищенствующие философы и циники - крошечная кучка  отщепенцев,  называемых
минеями  (*29),  или   христианами,   незначительная   секта   с   ложным,
безответственным учением. Однако губернатор был не такой человек, которого
можно  было  обмануть  дешевыми  уловками.  Что?  Как?  Но  ведь  эти  так
называемые христиане ничем не отличаются от остальных евреев,  они  делают
то же самое, учат тому же самому, признают то же Священное писание, те  же
праздники, говорят так же плохо по-латыни и так  же  капризны.  В  глубине
души Флавий Сильва считал всех евреев варварами,  а  их  религию  -  диким
суеверием. Насколько он мог понять из  запутанных  объяснений  богословов,
речь шла о секте так  называемых  минеев,  или  христиан,  считавших,  что
мессия уже появился сорок или пятьдесят лет  назад,  тогда  как  остальные
евреи утверждали, что он придет только через двадцать  или  тридцать  лет.
Совершенно ясно, что обе точки зрения в равной мере  -  нелепые  суеверия;
ибо в действительности мессия появился десять лет назад в лице  императора
Веспасиана, и законный представитель еврейского священства, писатель Иосиф
Флавий,  сам  признал  это.  Во  всяком  случае,   губернатор   провинции,
ответственный за порядок в стране, не мог вдаваться в подобные  хитроумные
различия  между  минеями  и  остальными  евреями.  Поэтому  Флавий  Сильва
продолжал обвинять  еврейство  в  целом  в  прозелитизме  и  твердо  решил
бороться против этих бесчинств всеми способами.
   И поэтому, вооруженный богатым материалом, собранным  его  помощниками,
он и приехал в Рим. Он хотел, пока еще не прибыла принцесса Береника и еще
не сказалось ее влияние, добиться законодательных мер против недопустимого
поведения евреев. Он хотел опираться на закон, который угрожал бы рабством
или смертью каждому, кто пытается отвратить  приверженцев  государственной
религии от веры их отцов и склонить в другую веру, путем ли обрезания  или
погружения в воду.
   Губернатор ездил по министрам и сенаторам. Он был опытным  политиком  и
разговаривал  с  членами  императорского  кабинета  совсем  иначе,  чем  с
сенаторами. Министрам он заявлял, что  может  водворить  порядок  в  своей
провинции лишь в том случае, если наконец императором будет издан эдикт  о
строгой наказуемости безбожников. Опираясь  на  такой  эдикт,  он  мог  бы
активно  защищать  сторонников  государственной  религии  от  религиозного
рвения евреев, не слишком угнетая последних. Сенаторам же он  рассказывал,
насколько усилились, особенно после смерти старого императора,  незаконные
действия евреев. Он шутливо заявил, что если так  будет  продолжаться,  то
скоро по всем сирийским городам Иудеи будут бегать евреи  с  ножами,  ища,
кому бы сделать обрезание. Пусть сенат наконец издаст против этого  особый
закон или хотя бы  расширит  существующие  законы  о  телесных  увечиях  и
кастрациях, распространив их и на обрезание неевреев.
   Жизнерадостность и прямодушие губернатора всем понравились. Правда, сам
Тит все еще откладывал аудиенцию, на  которой  Флавий  Сильва  должен  был
сообщить ему о положении  в  Иудее  и  передать  свою  докладную  записку.
Сенаторам же, и прежде всего членам оппозиции, эта мысль пришлась очень по
душе, и они решили внести  в  законодательный  орган  предложение  в  духе
высказанного губернатором. Если даже император потом и наложит свое  veto,
по крайней мере, будет ясно, что в вопросах государственной  политики  они
вовсе не намерены считаться с этой еврейкой Береникой.
   Впрочем, многочисленные политические заботы  не  мешали  Флавию  Сильве
после лишении, испытанных в провинции, наслаждаться шумной, веселой жизнью
в столице. Его можно было увидеть и на празднествах, и в аристократических
виллах Антия, и на склонах Альбанской горы (*30).
   Его двоюродный брат Анний  ввел  его  в  салон  госпожи  Дорион.  Анний
подробно рассказывал ему о тех жертвах, на которые решилась эта прелестная
женщина,  чтобы  уберечь  сына  от  обрезания.  Ведь  только  из-за  этого
отклонила она возможность сделаться полноправной римской  гражданкой;  ибо
если она стала бы пользоваться правом  гражданства,  ее  связь  с  Иосифом
превратилась бы из полузаконного брака в законный, и тогда уже зависело бы
только от Иосифа определить вероисповедание своего сына. Флавий Сильва был
в  восторге  от  стойкости  Дорион  и  не  преминул  показать   ей   чисто
по-солдатски свой энтузиазм.
   Тот факт, что жена величайшего еврейского писателя с таким упорством  и
самоотвержением противится обрезанию сына, подтверждал мысли губернатора о
том, насколько противны каждому нормальному подданному  империи  еврейские
суеверия и насколько поэтому правильны намеченные им  мероприятия.  Борьба
Дорион стала его собственной борьбой.
   Быстро распространилась также и на правом берегу Тибра весть о  приезде
губернатора  и  о  его  намерении  добиться  новых  суровых   мер   против
побежденного еврейского народа. Оставалось одно  утешение,  что  император
его до сих пор не принял. Однако тревога и страх росли.
   А Береника все не ехала.
   Гай  Барцаарон  еще  раз  явился  к  Иосифу  и  просил  его  больше  не
предаваться угрызениям совести. Он должен  в  общих  интересах  пересилить
себя и согласиться на статую. Доктор  Лициний  уговаривал  его,  стеклодув
Алексий, даже, слегка ухмыляясь, Клавдий Регин. Деметрий Либаний пускал  в
ход все свое испытанное  красноречие.  Все  они  убеждали  Иосифа.  Но  он
заставил просить себя все вновь и вновь, долго колебался, пока наконец  не
сделал то, что решил сделать с самого начала.


   Смущенный, шел он через  девятый  квартал,  где  находилась  мастерская
скульптора Василия. В этом районе жило большинство каменотесов.  Тут  были
расположены  одна  возле  другой  многочисленные  мастерские,  в   которых
фабричным  способом  изготовлялись  памятники  и  бюсты,  необходимые  для
удовлетворения огромного спроса Рима и  всей  империи.  Теперь,  например,
после вступления Тита на престол, одних его бюстов и статуй  потребовалось
до тридцати тысяч. Здесь можно было  увидеть  нового  императора  в  самых
разнообразных видах - триумфатором,  на  коне,  на  троне.  Его  голова  с
широким, мальчишески задумчивым лицом,  с  короткими,  свисающими  на  лоб
кудрями  размножена  в  сотнях  комнатных  статуэток.  О  художественности
заботились мало. В  свое  время  были,  например,  изготовлены  про  запас
четыреста  статуй  Веспасиана  во  весь  рост,  но  теперь,  после  смерти
императора,  они  только  занимали  место;  поэтому  было  решено   просто
использовать торсы, насадив на них голову нового властителя.
   Иосиф ненавидел девятый  квартал.  Сердито  шагал  он  среди  горячего,
пыльного, шумного леса, состоявшего из гигантских и крошечных, каменных  и
бронзовых изображений богов, императоров, героев, философов. С отвращением
проходил  он  мимо  то  серьезных,  то  игривых  произведений  прикладного
искусства - зеркал, подсвечников,  треножников,  ваз,  украшенных  пьяными
Силенами, танцующими нимфами,  крылатыми  львами,  мальчиками  с  гусем  и
другими многообразными порождениями ребячливо-легкомысленной фантазии.
   Наконец он увидел дом скульптора Василия. Дом был  расположен  в  самой
гуще мастерских  с  их  шумом  и  суетой.  Когда  Иосиф  переступил  порог
прихожей,  его  почти   испугала   внезапная   тишина.   Сама   мастерская
представляла собой большой светлый зал. В нем было  расставлено  несколько
статуй, вероятно, древних, - Иосиф в  этом  ничего  не  смыслил.  Художник
Василий стоял посреди большой  комнаты  -  маленький,  неряшливый,  слегка
растерянный.
   Он попросил Иосифа присесть, стал, тараторя, ходить вокруг него.
   - Конечно, меня радует, Иосиф Флавий, - начал он, изучая его  светлыми,
неприятно пронизывающими глазами, - что император поручил мне эту  работу.
Но лучше бы он сделал это через полгода. Вы не  можете  себе  представить,
как много дела в данное время у нашего брата. В одной только  нашей  фирме
наняли пятьсот новых рабочих. Ну, - вздохнул он, переходя наконец к  делу,
-  подумаем,  как  нам  сделать  из  вас  что-нибудь  очень  красивое.  Ты
хорошенько  рассмотрел  господина,  Критий?  -  обратился  он  к  довольно
неотесанному парню, вероятно, рабу или вольноотпущеннику. - Мой  помощник,
- объяснил он Иосифу. - Он вставит вам глаза, когда до этого  дойдет.  Это
его специальность.
   Парень тоже рассматривал Иосифа очень пристально. Иосифу казалось,  что
сам он - скотина на рынке или раб на аукционе.
   Тем временем маленький суетливый Василий непрерывно  расхаживал  вокруг
сидевшего в напряженной позе Иосифа, продолжая свою веселую болтовню.
   - Как вы себе это представляете, Иосиф Флавий? - спросил он. -  Что  вы
скажете, например, о группе, - вы сидите с книгой в руке, а рядом  два-три
ученика, поднявшие на вас глаза? Не плох был бы также  и  бюст  на  резном
цоколе  или  колонна.  Характерная  у  вас  голова.  Впрочем,   я   всегда
представлял вас с бородой. Знаете, вы ведь тоже не римлянин, с вами я могу
говорить откровенно: в сущности, они ничего не понимают в  искусстве,  эти
римляне. Только  с  портретами  приходится  быть  осторожным,  в  них  они
разбираются. К сожалению. Ну, так что вы скажете? Группа или бюст?  Группу
было бы легче. Скажите же хоть слово, прошу вас, - ободрял он его, так как
Иосиф продолжал сердито молчать. - Расскажите  мне  что-нибудь  из  вашего
прошлого, чтобы ваше лицо ожило. Я уж вижу, - обратился  он  к  Критию,  -
господин хочет всю ответственность возложить на меня. Остановимся тогда на
бюсте, - решил он, вздохнув. - Против  этого  есть  кой-какие  возражения,
говорю вам откровенно, Иосиф Флавий. Правда, у вас превосходная голова, но
с нашей точки зрения - это не голова писателя.  Слишком  много  энергии  и
слишком мало созерцательности. И тебе тоже  будет  нелегко,  друг  Критий.
Передать эти живые глаза - трудно. Надо вам  сказать,  Иосиф  Флавий,  что
если художник довольствуется  классической  манерой,  то  есть  статуей  с
закрытыми глазами, - он сберегает и время, и  труд,  и  душу.  Ну,  да  уж
сделаем. Начнем-ка, Критий.
   Иосифу пришлось занять место на возвышении. Василий хлопнул  в  ладоши,
созвал нескольких учеников, затем, не  обращая  внимания  на  недовольство
Иосифа, стал разбирать лицо и позу своей модели.
   - Перед вами, мальчики, - приступил он к объяснениям, - господин  Иосиф
Флавий, как говорят, один из  самых  выдающихся  писателей,  -  я  сам,  к
сожалению, еще не удосужился прочесть его книги, - которого его величество
удостоил почетного памятника  в  библиотеке  храма  Мира.  Это  -  высо