практичность,  он  хотел
продавать свое масло с  прибылью,  увеличивать  свои  владения  и  не  мог
примириться с тем, что из-за моря явились какие-то римляне и вмешиваются в
его дела. Против этого нужно было что-то предпринимать, против этого нужно
было бороться, если иначе нельзя, против этого  нужно  было  идти  войной.
Пошли войной, Иоанн был против воли вовлечен в  патетику  этой  войны,  он
поверил, как поверили сотни тысяч,  что  она  ведется  за  Ягве  и  против
Юпитера. Но война не удалась, и в глубине души этот  трезвый  человек  был
рад отбросить  свой  пафос.  Он  пришел  к  выводу,  что  войной  дела  не
поправишь. Значит, следовало искать других методов. Во всяком случае,  его
ближайшей задачей было снова владеть землей и выгодно торговать маслом.
   Такая точка зрения была Маруллу совершенно чужда, но именно  поэтому  и
нравилась ему. Он по-своему полюбил этого человека. Не раз подумывал он  о
том, чтобы отпустить его на свободу, хотя боялся, что  весьма  оборотистый
Иоанн найдет  способ  вернуться  в  свою  Галилею  и  Марулл  лишится  его
навсегда. Иоанн стал для Марулла больше, чем прихотью сноба, он  относился
к нему почти как к другу и очень не хотел бы потерять его.
   Когда Домициан выдвинул теперь свое  предложение,  Марулл  был  охвачен
противоречивыми чувствами. Выступление полководца в пародии  на  войну,  в
которой он сам участвовал, может быть, и забавная шутка, однако  только  в
том случае, если пародируемый  является  победителем,  а  не  побежденным.
Иудейская война была чем угодно, но не шуткой, и недостойно теперь, десять
лет спустя после победы, высмеивать  эту  войну.  Марулл  ничего  не  имел
против, когда людям показывали их слабости в обидной,  язвительной  форме.
Но евреи держались храбро, и  если  высмеивать  их  войну,  то  стрела  не
попадет в цель. Его еврейские друзья -  Иосиф  Флавий,  Деметрий  Либаний,
даже сам Иоанн Гисхальский, несомненно, вправе воспринять  эту  шутку  как
нечто весьма неудачное, а всю затею - как пошлость и глупость.
   Поэтому он  пустился  на  вежливые  увертки.  Разумеется,  идея  принца
превосходна, но достойна ли она такого торжества? Не отдает ли она  слегка
богемой?
   Именно колебания Марулла и раззадорили  Домициана.  Он  сделал  из  них
только тот вывод, что его план очень дерзок. Кроме  того,  его  соблазняла
мысль заставить Марулла сделать то, чего тому не хотелось. Он сам  не  раз
подвергался унижениям и радовался, когда мог унизить  другого.  Марулл  от
него зависел. Противник  Веспасиана  и  друг  Домициана  по  необходимости
являлся врагом Тита, и поэтому он, Домициан, был его главной опорой. Итак,
принц вежливо и злобно продолжал настаивать. Его альбанский  театр  должен
быть достойным Луции, должен заткнуть за пояс все другие  театры  империи.
Не беда, если в его плане есть что-то от богемы, как угодно было заметить,
и, быть может, с некоторым правом, его доброму и строгому  другу  Маруллу.
Его театр не предназначен для широких масс. Ему, Домициану, важно услышать
смех Луции. Для этого ему необходим Иоанн Гисхальский.
   Он  упорствовал.  Маруллу  не  оставалось  ничего  другого,  как  после
некоторых  колебаний  согласиться.  Впрочем,  с  одной  оговоркой:   Иоанн
Гисхальский, мол, себе на уме. Человека можно заставить умереть, но нельзя
заставить сыграть роль.


   На обратном пути в Рим он сердился, что  Домициан  все-таки  выманил  у
него обещание. Разве унижение бессильных евреев,  которое  замыслил  "этот
фрукт", не является гораздо  менее  остроумной  выдумкой,  чем  борьба  со
спартанкой, после которой Веспасиан выбросил его из  сената?  Эти  мужики,
эти Флавии - вот истинные парвеню; и Домициан -  не  меньше,  чем  старик.
Старику Марулл не подчинился, он его не боялся, но  сейчас  он  чувствует,
что молодой опаснее. Не следовало с ним сближаться.
   Но раз уже так вышло, отступать нельзя. Разговор с Иоанном  Гисхальским
будет не из приятных.
   Поэтому Марулл долго ходит вокруг да около,  прежде  чем  приступить  к
делу. Он, как всегда, с насмешкой говорит о  ценах  на  римские  земельные
участки. После  большого  пожара  цены  продолжают  расти.  Во  всем,  что
касается земельных участков, у Иоанна необыкновенный нюх, он  чует,  какая
часть Рима станет в будущем наиболее  населенной,  а  именно  -  северная.
Спокойно сидит он против  Марулла,  поглаживает  усы  и  подкрепляет  свое
мнение вескими доводами. Но у него нюх не только по части земли,  он  чует
также, что у Марулла сегодня другая забота. Он  рассматривает  его  своими
узенькими, хитрыми глазами, настораживается.
   Наконец Марулл прерывает  разговор  о  земельных  участках  и  деловито
объясняет ему, чего от  него  желает  принц.  Сам  он  находит  эту  шутку
довольно плоской, заканчивает Марулл, и считает, что со стороны принца это
дерзость по отношению к нему, Маруллу. Но Иоанн знает,  каков  "фрукт",  и
знает  его,  Марулла,  положение.  Вполне  возможно,  что   другой   вождь
освободительной войны, будучи на месте Иоанна, предпочел бы убить себя или
принца, причем, вероятно, удалось бы лишь первое. Иоанн умен и не  склонен
к неразумному пафосу. Поэтому-то Марулл и выложил ему все без обиняков.
   - Мы знаем друг друга, Иоанн, - закончил он. - И тебе известно, что  ты
для меня больше, чем хороший помощник. Но чтобы ты был хорошим актером,  в
этом я сомневаюсь. И я считаю нелепой шуткой вынуждать тебя быть  им.  Мне
незачем объяснять тебе, как все это отвратительно.
   Пока Марулл  говорит,  перед  Иоанном,  перед  его  хитрым  неподкупным
крестьянским взором проходит все, что он пережил во время этой войны.  Бои
в Галилее. Ужасы осажденного Иерусалима, этой опустевшей  вонючей  клоаки,
бывшей за несколько месяцев до того  красивейшим  городом  мира.  Яростное
соперничество с Симоном бар Гиорой. Как они ссорились, он и Симон,  словно
петухи, связанные друг с другом за ноги, когда их, связанных  вместе,  уже
несут резать, а они все еще задирают друг  друга  и  клюются.  Та  вечеря,
когда он взял последних ягнят,  предназначенных  для  жертвоприношения,  и
съел их, и принудил священника обглодать кости. А теперь он должен  и  все
это, и самого себя осмеять в фарсе, на потеху римлянам.
   Внимательно смотрит он на тонкие губы Марулла, дает ему кончить. Затем,
не колеблясь, заявляет:
   - Хорошо, я согласен. Но я ставлю одно условие: вы наконец  дадите  мне
свободу и сто тысяч сестерциев для покупки участка на севере. Роль-то ведь
нелегкая, - добавляет он, и теперь он даже улыбается. -  Деметрий  Либаний
взял бы, по крайней мере, двести тысяч.
   Дело в том, что, когда он вызывал в своей  памяти  картины  осажденного
Иерусалима, он делал это не с душевным подъемом и  не  со  скорбью,  но  с
удовлетворением. Да,  его  душу  наполняло  удовлетворение,  все  растущее
удовлетворение тем, что он пережил эти ужасы не напрасно,  что  они  будут
служить средством для его нового возвышения. И пока Марулл говорил, он уже
увидел другое, а именно  -  себя  вольноотпущенником,  сидящим  в  римской
конторе по земельным делам, где он зарабатывает деньги, чтобы приобрести в
Галилее новые оливковые деревья и новые земельные участки. Ибо он  родился
крестьянином, и его жизнь была бы хороша, если бы он до  конца  прожил  ее
крестьянином и крестьянином умер бы в Галилее.
   Марулл удивился быстрому согласию Иоанна. Он поистине недооценивал его,
этого Иоанна. Он полагал, что Иоанн просто национальный  герой,  а  теперь
герой ведет себя, как разумный человек.
   - Хорошо, - сказал он, - идет. Но для начала хватит и пятидесяти тысяч.


   Домициан, держа в руках письмо, в котором Марулл сообщал ему о согласии
Иоанна, побежал к Луции.  Она  занималась  своим  туалетом,  парикмахер  и
камеристки трудились над ее прической, стараясь соорудить из  бесчисленных
локонов  некую  искусную  башню.  Домициан  был  радостно  возбужден.  Его
красивое лицо покраснело,  самоуверенно  стоял  он  перед  горячо  любимой
женой, угловато закинув за спину одну руку и держа в  другой  письмо.  Его
толстый волосатый карлик Силен неуклюже проковылял за ним; карлик старался
также угловато закинуть руку за  свой  горб,  подражая  своему  господину.
Принц заговорил быстро и хвастливо, он не обращал внимания на то, что  его
голос срывается, не мешало ему и присутствие  многочисленных  рабов  -  он
считал их за собак. Он думал, что веселая Луция так же  будет  забавляться
его планом, как и он сам, он ждал  от  нее  громкого,  веселого  смеха.  В
глубине  души  он  надеялся,  что  после  того,  как  он  проявил  столько
изобретательности, чтобы доставить  ей  удовольствие,  она  наконец  опять
позволит поцеловать шрам под своей левой грудью.
   - И этот еврей согласился, - закончил он торжествующе. - Я  только  что
получил письмо от Марулла. На открытие театра должен явиться и Кит. Он  не
может этого не сделать, иначе он  смертельно  оскорбил  бы  тебя  и  меня.
Представь себе его лицо, когда он все это увидит.
   И он засмеялся резким, высоким,  срывающимся  смехом,  которому  карлик
шумно вторил высокой, блеющей фистулой.
   Луция обернулась к нему. Сначала  парикмахер  и  камеристка  продолжали
работать над возведением башни из локонов,  но  они  скоро  заметили,  что
безобидный утренний визит принца грозит превратиться в жестокую  ссору,  и
пугливо удалились со своими инструментами в угол. Луция так круто обернула
к  принцу  свое  страстное  лицо,  что  наполовину  возведенная   прическа
рассыпалась. Нет, ей отнюдь не нравится идея Домициана.
   - Ты с ума сошел, - накинулась она на него. - Удивляюсь, как мог Марулл
согласиться на такую нелепую, дурацкую затею.
   Она подумала об еврее Иосифе и о том, что она читала у него  про  этого
Иоанна. Ее большие, широко расставленные глаза смотрели на супруга гневно,
презрительно.
   Домициан не понимал,  чем  его  план  ей  не  понравился.  Он  невольно
вспомнил и колебания Марулла. Марулл сказал, что это отдает  богемой.  Или
это только более вежливая замена слова "безвкусица"  и  "нелепость"?  Нет,
его идея хороша. Луция просто не в  духе.  Опять  все  словно  сговорились
испортить ему удовольствие. Карлик Силен выступил вперед,  его  гротескное
лицо выражало идиотскую надменность, он пародировал горделивый гнев Луции.
Пинком ноги принц швырнул его в угол. Затем к  нему  тотчас  же  вернулась
привычная   вежливость.   Сильно   покраснев,   но   с   любезной,   почти
примирительной улыбкой он сказал:
   - Вы сегодня немилостивы, принцесса.  Может  быть,  вы  слышали  только
наполовину то, что я вам рассказывал. Кажется, ваши рабы неловко  обошлись
с вашей прической. Вам следовало бы, может быть, держать их строже. Теперь
мы поговорим о другом, вы позволите мне позднее спокойно объяснить вам мою
идею.
   Но Луция, вспыльчивая и прямая, отнюдь не постеснялась  унижать  его  и
дальше перед рабами.
   - Можешь не трудиться, Малыш, - сказала она  резко.  -  Замаринуй  свою
пошлятину,  пусть  она  полежит,  пока  найдется  кто-нибудь,   кому   она
понравится. Я не приеду в Альбан, если там будет исполняться что-нибудь из
того, о чем ты говорил.
   Домициан вспотел. Он вовсе не собирался отказываться от  своего  плана,
но считал разумным принимать Луцию такой, какая она есть.  Он  сел,  начал
вежливо и непринужденно болтать о пустяках. Позвал  даже  карлика  из  его
угла и предложил ему действовать дальше. Но Луция отвечала односложно и  в
конце концов заявила, что она сегодня не в настроении и была бы ему  очень
благодарна, если бы он ушел и дал  слугам  спокойно  одеть  ее.  Домициану
поневоле пришлось принять это за шутку, и  он  вежливо  и  с  достоинством
удалился.
   Однако Луция знала, что, если он вбил что-нибудь себе в голову, его  не
легко переубедить. Она была добродушна, и она любила своего Домициана. Она
решила, хотя бы и против его воли, уберечь его от скандала.
   Всего  несколько  дней  спустя,  4  сентября,  при   открытии   больших
двухнедельных игр в театре второго квартала, она  нашла  случай  выполнить
свое намерение. Луция сидела в императорской ложе. Тит  казался  добрым  и
особенно хорошо настроенным.  Взгляд  его  уже  не  был  таким  тусклым  и
затуманенным, как в первые недели его правления, - нет, теперь он  смотрел
на нее зрячими  глазами,  и,  когда  говорил,  в  его  голосе  был  легкий
металлический звон, как в лучшие времена. Она никогда не одобряла происков
Домициана  против  Тита;  она  любила  развлечения,   любила   блеск,   но
принадлежала к слишком высокому роду, чтобы быть честолюбивой. Кроме того,
она  чувствовала  в  отношении  Тита  к  Беренике  подлинную  страсть,   и
постоянство этой привязанности импонировало ей. Она впервые встретилась  с
Титом  после  происшедшей  в  нем  перемены,  он  понравился  ей,  в   нем
действительно уже ничего не осталось от Кита, и она решила тут же  пресечь
в корне безвкусный и коварный план Домициана.
   Тит словно  угадал  ее  мысли.  Ибо  в  антракте  он  спросил  ее,  как
подвигаются дела с ее виллой в Альбане  и  скоро  ли  можно  надеяться  на
открытие театра. Она посмотрела смелыми, большими,  широко  расставленными
глазами прямо в его более тусклые, жесткие, узкие глаза  и  ответила,  что
открытие театра зависит не от окончания постройки, а скорее от  того,  что
она разошлась с мужем во взглядах на самую постановку.  И  она  откровенно
рассказала о плане Домициана.
   Тит внимательно посмотрел на нее, заметил,  что  это  очень  интересно,
поблагодарил, улыбнулся. Она нравилась  ему,  она  была  истинной  дочерью
фельдмаршала Корбулона, который сумел прожить так достойно и весело и  так
достойно и бесстрашно умереть. Его удивляло, как  это  Домициан  ухитрился
завоевать ее сердце и удержать ее, он завидовал ему. Он завидовал и ей, ее
самоуверенности, ее силе, ее истинно римской натуре.
   На сцене спектакль продолжался. Тит смотрел  сбоку  на  Луцию,  которая
сидела рядом. Она и ее род не  такие,  как  он  и  его  родичи,  скованные
тысячью оговорок и сомнений. Они сами  себе  судьи,  к  мнению  света  они
равнодушны. Они любят жизнь, они не боятся смерти и именно  поэтому  могут
наслаждаться жизнью. Она, по-видимому, уже забыла свой разговор  с  ним  и
была всецело поглощена происходившим  на  сцене.  Не  будь  Береники,  эта
женщина была бы единственной, способной увлечь его. Врачи сказали ему, что
он  навсегда  утратил  способность  иметь  сына.  Он  погрузился  в  себя,
размышлял, грезил. Он видел щеку Луции, ее локоть и руку, на  которую  она
оперлась щекой.  В  нем  проснулась  слабая,  безрассудная  надежда,  что,
несмотря на приговор врачей, эта женщина  все-таки  могла  бы  родить  ему
сына.


   Два дня спустя, к его  удивлению,  заявился  Домициан.  Малыш  держался
вежливо, почти покорно. Вероятно, решил Тит, провалившийся план  спектакля
и недовольство Луции сделали сегодня буйного братца таким смирным. Сам Тит
сиял, он чувствовал себя бодрым, подтянутым, - предстоял приезд  Береники,
и то, что брат явился к нему с таким смирением, вызвало в нем еще  больший
подъем.
   Правда, вскоре выяснилось,  что  принц  явился  не  только  побуждаемый
сознанием своей вины. Он очень осторожно, но  для  Тита  вполне  очевидно,
преследовал какую-то определенную цель.  Все  вновь  и  вновь  заводил  он
разговор об одном законе, проведенном на днях императором  через  сенат  и
значительно  усугублявшем  наказание  за  ложные  доносы,   обвиняющие   в
оскорблении величества. Очевидно,  принца  весьма  заботило  применение  и
действие этого закона. Но почему - Титу сначала было неясно.
   Сам он издал этот закон потому, что в Риме но  умолкали  голоса  людей,
считавших, что небо не одобряет его союз с Береникой и пожар - знак  этого
неодобрения. Нужно было показать массам, как он  благочестив  и  милостив.
Этот новый закон был хорошим средством. Меры против оскорбления величества
были ненавистны, доносчиков презирали. Тем, что  он  усилил  наказание  за
ложные доносы, он угождал массам и служил богам.
   Правда, ни двор, ни судебные власти не отнеслись к этому новому  закону
вполне серьезно. Наказания за оскорбление  величества  были  исключительно
суровы: смерть, изгнание и в любом случае  -  конфискация  имущества,  ибо
конфискованные таким образом земли и деньги составляли существенную  часть
доходов государственной и императорской казны. А тот, чей донос приводил к
осуждению обвиняемого, получал большую долю конфискованного имущества. Тит
и его  министры  рассчитывали  на  то,  что  из-за  такого  вознаграждения
доносов, невзирая на новый закон, будет столько же, сколько и раньше.
   Он как бы играл с Домицианом, на его замечания  о  новом  законе  давал
поверхностные ответы, отклонялся от темы, оживленно болтал о том,  о  сем.
Но Домициан  все  вновь  и  вновь  искусно  возвращался  к  эдикту  против
доносчиков, так  что  Тит  спрашивал  себя,  все  больше  удивляясь,  что,
собственно, ему надо.
   Наконец Домициан назвал одно имя - имя  Юния  Марулла.  Он  назвал  его
осторожно, как будто мимоходом. Все же едва оно было произнесено, как  Тит
сразу догадался, в чем дело. Он усмехнулся, тихо, злобно,  удовлетворенно.
Оказалось, что, сам того не зная, он  создал  себе  верное  оружие  против
наглости братца.
   Дело в том, что исключение из сената оказалось для дел сенатора Марулла
чрезвычайно выгодным; он компенсировал себя  за  свое  социальное  падение
огромной коммерческой удачей.  Пока  он  был  сенатором,  ему  запрещалось
делать доносы. После своего исключения он мог себе позволить обвинить того
или иного из своих прежних коллег в  оскорблении  величества.  Марулл  был
опытным юристом, превосходным оратором и имел полную  возможность  утолять
свой ненасытный финансовый аппетит. Он выступил с  девятью  доносами,  это
были   сочные   доносы.   Веспасиан,   вечно   озабоченный   приумножением
государственного и собственного имущества, не препятствовал ему, и  каждый
из таких процессов немало  способствовал  экономическому  преуспеянию  как
самого Веспасиана, так и его врага Марулла. Только один-единственный  раз,
по  ничтожному  случаю,  Веспасиан,  ради  поддержания  своего   престижа,
оправдал обвиняемого; но при этом экономном императоре наказания за ложный
донос были мягкие, и Марулл отделался денежным штрафом.
   Когда теперь были введены более строгие меры против доносчиков, Марулл,
при его догадливости, сейчас же сообразил, что император, не внося  нового
предложения в сенат, при некотором желании мог объявить, что  закон  имеет
обратную силу, и применить его против Марулла. Когда он  сообщил  об  этом
Домициану, -  впрочем,  вскользь,  как  и  подобало  стоику,  элегантно  и
беззаботно, - в уме всегда подозрительного и  мрачного  принца  тотчас  же
возникла уверенность, что при внесении  этого  закона  единственной  целью
Тита было погубить Марулла, его друга Марулла.
   Принц считал себя искренним другом Марулла, хоть и не  мог  удержаться,
чтобы  иной  раз  его  не  помучить.  Именно  сейчас,  когда  рухнул  план
спектакля, он снова почувствовал, что есть на свете только три человека, к
которым он привязан: Луция, Анний, Марулл. Если бы другой  так  неожиданно
предал его, как  это  сделала  сейчас  Луция,  он  стал  бы  ненавидеть  и
преследовать его до самой смерти; ее же  он  любил  за  предательство  тем
сильнее. Если бы другой человек стал намекать на то, что его план нелеп, и
осмелился обнаружить более тонкий вкус, чем у  него,  он  никогда  бы  ему
этого не простил; Марулла он любил за это тем сильнее.
   Когда Марулл сказал ему об опасности, которая таится для него  в  новом
законе, Домициан тотчас решил спасти своего друга от интриг брата.  Ничего
не сказав Маруллу, он отправился к Киту.
   У того и в мыслях не было применить этот закон против Марулла. Но когда
он  заметил  страхи  и  опасения  Малыша,  у  него  хватило  хитрости   не
успокаивать его. Он не сказал ни слова о Марулле. Но