шутя,  почти  с
состраданием прикончили их. В тот же день выяснилось, что  это  именно  те
три члена Великого совета, Гади, Иегуда  и  Натан,  которые  были  некогда
приговорены императорским судом к принудительным работам и затем с большой
мягкостью амнистированы. Римляне все вновь ссылались на эту  амнистию  как
на  яркий  пример  своего  доброжелательства  и  старались  с  ее  помощью
доказать, что причиной возникших волнений послужила не суровость римлян, а
ослиное   упрямство   евреев;   "Неизменно   справедливые"   и   "Подлинно
правоверные" тоже немало использовали эту амнистию в своих речах,  приводя
ее как подтверждение великодушия римлян. Так что  трем  мученикам  наконец
надоело расхаживать по городу в  виде  живой  иллюстрации  великодушия  их
заклятого врага. Их сердце принадлежало "Мстителям Израиля".  Поэтому,  из
педагогического фанатизма, они решились на увлекающий других благочестивый
и героический подвиг.
   Правда, вожди  маккавеев  прекрасно  понимали,  что  одним  настроением
достигнешь немногого, если имеешь дело с осадными машинами римлян. И  вот,
решив не сдавать города и все же не надеясь удержать его, смотрели они  на
приготовления к последнему штурму, намеченному на следующий день.
   Однако штурма не последовало. Ночью Цестий Галл отдал приказ свертывать
палатки и начать отступление. Он казался больным и  расстроенным.  Что  же
случилось? Никто этого не знал. Все осаждали полковника Павлина, адъютанта
Цестия Галла. Тот пожимал плечами.  Генералы  качали  головой,  Цестий  не
привел никакой причины для столь неожиданного  приказа,  а  дисциплина  не
позволяла задавать вопросы. Армия снялась с места, начала отступать.
   Сначала  потрясенные,  не  веря,   потом   с   облегчением,   потом   с
беспредельным ликованием наблюдали евреи  за  уходом  осаждавшего  войска.
Неуверенно, все еще опасаясь, что это тактический маневр, но затем  все  с
большей энергией начали они преследование. Нелегким оказалось  для  римлян
это отступление. От Иерусалима за ними шли по пятам повстанцы. В  северной
области, которую отступавшим надо было пересечь, некий  Симон  бар  Гиора,
галилейский вождь, организовал беспощадную партизанскую войну. Этот  Симон
бар Гиора, сделав быстрое обходное движение, засел с главной массой  своих
отрядов в ущелье Бет-Хорон. Имя этого ущелья  звучало  сладостной  музыкой
для уха еврейских партизан. Здесь господь остановил солнце, чтобы  генерал
Иошуа (*55) смог добыть Израилю победу; здесь Иуда Маккавей  одержал  верх
над греками. Удался и маневр Симона бар  Гиоры:  римляне  потерпели  такое
поражение, какого они не знали со времен своего поражения в Азии  в  эпоху
Парфянской войны. У евреев число убитых еще не дошло до тысячи, а  римляне
уже потеряли пять тысяч  шестьсот  восемьдесят  человек  пехоты  и  триста
восемьдесят  кавалеристов.  Среди  убитых  был  и  генерал  Гессий   Флор.
Артиллерия, военные материалы, золотой  орел  легиона  и  богатая  военная
казна в придачу - все досталось евреям.
   Это произошло 3 ноября по римскому счислению, 8 диоса - по греческому и
10 мархешвана по еврейскому, в двенадцатый год царствования Нерона.
   Торжественно стояли со  своими  музыкальными  инструментами  левиты  на
ступенях храма, за ними, в самом храме, священники всех  двадцати  четырех
черед. После удивительной победы над Цестием Галлом  первосвященник  Анан,
хотя он и возглавлял партию "Неизменно справедливых", должен был совершить
благодарственное служение;  и  вот  они  служили  великий  галлель  (*56).
События последних дней выплеснули на улицы города  множество  иностранцев;
растерявшись, глазели они на строгую роскошь храма. Словно морской прибой,
гремели голоса, разносясь по гигантским золотисто-белым залам:
   - Настал день господень. Будем радоваться и веселиться!
   И все вновь  и  вновь,  со  всеми  ста  двадцатью  тремя  предписанными
вариантами:
   - Хвалите имя господне!
   Иосиф стоял впереди всех в своем белом иерейском облачении, с  голубым,
затканным цветами поясом  вокруг  талии.  Захваченный,  как  и  остальные,
раскачивал он, следуя предписанному ритму, верхнюю часть  тела.  Никто  не
ощущал глубже, чем он, как чудесна  эта  победа,  одержанная  необученными
партизанами над римскими легионами - этими шедеврами техники  и  точности,
которые, состоя из многих тысяч людей, все  же  продвигались  вперед,  как
один человек, управляемый единым мозгом. Бет-Хорон, Иошуа, чудо. Блестящее
подтверждение того, что для покорения теперешнего Иерусалима одного разума
недостаточно.   Подлинно   великие   дела   творятся   не   разумом,   они
непосредственное внушение божие. Тысячи  людей,  стоящие  перед  ступенями
лестницы, взволнованы тем, как пламенно этот молодой пылкий священник поет
вместе со всеми благодарственные гимны.
   Однако, несмотря на все свое благочестивое воодушевление, он  не  может
удержаться от размышлений о последствиях, вытекающих  лично  для  него  из
этой непредвиденной победы маккавейских отрядов.
   Иерусалим еще не имел времени отблагодарить его за успех  в  деле  трех
невинных. Едва прошла одна неделя после его возвращения, как уже  начались
беспорядки. Все  же  после  своего  успеха  в  Риме  он  стал  популярным;
умеренное правительство уже не могло теперь обращаться столь  бесцеремонно
с молодым аристократом; хотя его постоянно видели  в  Голубом  зале  среди
"Мстителей Израиля", ему все же дали место и титул тайного  секретаря  при
храме. Но это пустяк. Теперь, после великой победы, его шансы сразу высоко
поднялись. Власть должна  быть  поделена  заново.  Голос  народа  заставит
правительство включить в свой состав и некоторых маккавеев. Не  позже  чем
завтра или послезавтра состоится собрание трех  законодательных  корпусов.
При новом распределении мест его обойти не посмеют.
   - Хвалите имя господне! - пел он со всеми. - Хвалите имя господне!
   Иосиф понимал, почему  правительство  до  сих  пор  всячески  старалось
избежать войны с Римом. Даже вчера, после великой  победы,  многие  вполне
благоразумные  люди   все   же   поспешили   покинуть   город   вслед   за
генерал-губернатором Цестием Галлом, чтобы доказать ему, несмотря  на  его
поражение,  что  они  не  имеют  никакого  касательства  к  предательскому
нападению бунтовщиков на армию императора. Старый  богач  Ханан,  владелец
огромных  товарных  складов  на  Масличной  горе,  ускользнул  из  города;
государственный  секретарь  Завулон  покинул  свой  дом  и   тоже   уехал;
священники Софония и Ирод бежали в Заиорданье,  в  область  царя  Агриппы.
Многие ессеи, сейчас же после победы над Гессием, вернулись в  пустыню,  а
сектанты, называющие себя христианами, просто сбежали. Иосифа мало  влекло
к себе и пресное благочестие одних, и безрадостная премудрость других.
   Святое  служение  кончилось.  Иосиф  стал  пробираться  сквозь   толпы,
заполнявшие гигантский двор храма. У большинства были повязки,  а  на  них
знак "Мстителей Израиля" - слово  "маккавей".  Тесной  кучей  стояли  люди
перед отбитыми у врага военными  машинами,  ощупывали  их,  -  пробивающие
стены тараны, легкие катапульты, тяжелые камнеметы, которые могли посылать
свои огромные снаряды на очень  далекое  расстояние.  Повсюду  в  приятном
ноябрьском  солнце,  вокруг  римской  добычи,  идет  веселая,  добродушная
суетня.  Одежда,  оружие,  палатки,  лошади,  вьючные  животные,   утварь,
украшения, сувениры всякого рода, связки розог и топоры ликторов...  (*57)
С любопытством, злорадствуя, показывают зрители друг другу ремни,  которые
каждый римский солдат носил при себе для связывания пленных. Банкиры храма
заняты разменом иностранных денег, оказавшихся при убитых.
   Иосиф очутился возле горячо и взволнованно  спорящей  группы:  солдаты,
граждане, священники. Речь идет о золотом орле с портретом  императора,  о
боевом  знаке  Двенадцатого   легиона,   также   доставшемся   в   добычу.
Партизанские офицеры требуют, чтобы  орел  был  прибит  к  наружной  стене
храма, рядом с трофеями Иуды Маккавея и  Ирода,  на  самом  видном  месте,
возвещая о победе городу и  всей  стране.  Но  "Подлинно  правоверные"  не
соглашаются; изображения животных, под каким  бы  то  ни  было  предлогом,
законом запрещены. Был наконец указан средний путь:  пожертвовать  орла  в
сокровищницу храма, отдать его в распоряжение доктора Элеазара, начальника
храмового  управления,  который  и  сам  ведь  принадлежит  к   "Мстителям
Израиля". Но нет, на это не соглашались офицеры. Люди, переносившие  орла,
стояли в нерешительности - они тоже предпочли бы, чтобы трофеи не  исчезли
в храмовой сокровищнице. Они положили на землю  толстое  древко  с  орлом.
Грозный военный значок казался вблизи неуклюжим  и  аляповатым;  грубым  и
некрасивым было и изображение императора в медальоне над  ним,  отнюдь  не
внушающее страха. Люди бурно спорили о том, как быть. И вот дух  сошел  на
Иосифа, громко прозвучал его молодой голос,  покрывая  шум  спора,  требуя
повиновения.  Не  нужно  ни  на  стену,  ни  в  сокровищницу:  орла  нужно
разрушить, изрубить  в  куски.  Он  должен  исчезнуть.  Такое  предложение
пришлось всем по сердцу. Правда, выполнить его было нелегко. Орел оказался
очень крепким; прошел целый час,  пока  его  изрубили  и  люди  разошлись,
причем каждый уносил свой кусочек золота. Иосиф, герой, освободивший  трех
невинных из Кесарии, завоевал себе новые симпатии.
   Иосиф устал, но он не может сейчас же  отправиться  домой,  его  влечет
дальше, он идет по территории храма.  Кто  это  там,  перед  кем  с  такой
готовностью расступаются людские толпы? Молодой офицер  невысокого  роста;
над  короткой  холеной   бородкой   выступает   энергичный   прямой   нос,
поблескивают узкие карие глаза. Это Симон  бар  Гиора,  галилейский  вождь
повстанцев, победитель. Перед ним ведут белоснежное животное  без  единого
пятна, очевидно - благодарственная жертва. Но Иосиф, неприятно изумленный,
замечает, что Симон бар Гиора не снял оружие. Разве  он  хочет,  имея  при
себе железо, идти к алтарю, которого железо никогда не касалось (*58),  ни
во  время  построения,  ни  позже?  Этого  он  делать  не  должен.   Иосиф
преграждает ему дорогу.
   - Меня зовут Иосиф бен Маттафий, - говорит он.
   Молодой офицер знает, кто это, здоровается почтительно, сердечно.
   - Вы идете совершать жертвоприношение? - спрашивает Иосиф.
   Симон подтверждает. Он улыбается, не теряя серьезности,  от  него  веет
глубоким  удовлетворением  и   уверенностью.   Однако   Иосиф   продолжает
спрашивать:
   - При оружии?
   Симон краснеет.
   -  Вы  правы,  -  соглашается  он  и  велит  людям,  ведущим  животное,
подождать, сейчас он снимет оружие. Затем еще  раз  обращается  к  Иосифу.
Сердечно, великодушно, так, что все  слышат,  он  говорит:  -  Вы,  доктор
Иосиф, положили почин. Когда вы извлекли из римской темницы трех невинных,
я почувствовал, что невозможное возможно. С нами бог, доктор Иосиф!  -  Он
кланяется ему, приложив руку ко  лбу,  в  его  глазах  сияет  благочестие,
смелость, счастье.


   Иосиф шел вдоль полого поднимавшихся улиц Нового  города  (*59),  через
базары торговцев  готовым  платьем,  через  рынок  Кузнецов,  через  улицу
Горшечников. И снова отметил с удовлетворением, что  в  Новом  городе  все
больше  развивается  торговля,   промышленность,   жизнь.   Здесь   Иосифу
принадлежали земельные участки, которые владелец стекольной фабрики, Нахум
бен Нахум, охотно купил бы у него.  Иосиф  уже  было  решил  уступить  их.
Теперь, после великой победы, он раздумал. Стеклодув  Нахум  ждет  ответа.
Иосиф сейчас зайдет к нему и откажется. Он  построит  себе  дом  здесь,  в
Новом городе.
   Стеклодув Нахум бен Нахум сидел перед  своей  мастерской  на  подушках,
скрестив ноги. У него в головах, над  входом,  висела  эмблема  Израиля  -
гроздь винограда из цветного  стекла.  Он  встал,  чтобы  поздороваться  с
Иосифом, и предложил ему сесть. Иосиф опустился  на  подушки  с  некоторым
усилием, он отвык от такой позы.
   Нахум бен Нахум был статный плотный человек лет пятидесяти.  Прекрасные
живые  глаза,  которыми  славились   жители   Иерусалима,   свежее   лицо,
обрамленное  густой  четырехугольной  черной  бородой,  где  лишь  изредка
поблескивали седые нити. Нахуму очень хотелось узнать, как решил Иосиф, но
он не подал и виду, а завел неторопливый разговор о политике. Может  быть,
хорошо, чтоб и молодые люди взялись наконец за  кормило  правления.  После
этой победы, одержанной "Мстителями", господам правителям из  Зала  совета
следовало бы с ними объединиться. Он говорил  оживленно,  но  твердо  и  с
достоинством.
   Иосиф внимательно слушал. Узнать, как смотрит на вещи Нахум  бен  Нахум
после великой победы при Бет-Хороне, было интересно. Его  мнение  отражало
мнение большинства иерусалимских горожан. Всего неделю назад все они  были
еще против "Мстителей Израиля"; теперь они  об  этом  забыли,  теперь  они
убеждены, что давно следовало допустить маккавеев к власти.
   Из дома вышел доктор Ниттай,  дальний  родственник  Иосифа  со  стороны
матери, пожилой, ворчливый. Ниттай находился также в родстве с  владельцем
стекольного завода, и тот взял его в дело. Правда доктор Ниттай  ничего  в
деле не смыслит; но каждая  фирма  считалась  более  почтенной,  если  она
принимала к себе ученого и уделяла ему часть доходов, "давала ему на зуб",
как выражались по этому поводу с набожностью и  легким  презрением.  Итак,
доктор Ниттай, раздражительный и молчаливый, жил  в  доме  стеклодува.  Он
считал великим благодеянием уже одно то, что разрешает  владельцу  фабрики
вести дело под фирмой; "Доктор Ниттай и Нахум" и содержать себя.  Если  он
не был занят дискуссиями в университете при храме, то сидел перед домом на
солнце; раскачиваясь,  держа  перед  собой  свиток  с  Писанием,  повторяя
нараспев доказательства и возражения в пользу  или  против  тех  или  иных
толкований. И никто тогда не смел  ему  мешать;  ибо  нарушающий  изучение
Священного писания, чтобы сказать: "Взгляни, как прекрасно это дерево",  -
как бы истребляет нечто.
   На этот раз, однако, он не был занят изучением, и поэтому Нахум спросил
его, не стоит ли  и  он  за  то,  чтобы  включить  "Мстителей  Израиля"  в
правительство? Доктор Ниттай нахмурился.
   - Не делайте себе  из  веры  лопату,  -  сказал  он  сердито,  -  и  не
старайтесь копать ею. Писание существует не для того, чтобы вычитывать  из
него политику.
   Завод и магазин  Нахума  торговали  вовсю.  Благодаря  богатой  военной
добыче город был наводнен деньгами,  и  люди  охотно  покупали  знаменитое
нахумовское  стекло.  Нахум  с  достоинством  приветствовал   покупателей,
предлагал им остуженные на снегу напитки, конфеты. Великая,  блистательная
победа, не правда ли? Коммерческие дела идут превосходно, хвала богу. Если
так будет  продолжаться,  то  скоро  можно  будет  обзавестись  такими  же
большими складами, как склады братьев Ханан  под  кедрами  Масличной  горы
(*60). "Тот, кто питается трудами  рук  своих,  стоит  выше,  чем  человек
богобоязненный", - не совсем кстати процитировал он. Однако  достиг  цели:
доктор Ниттай рассердился.
   Старик мог бы привести немало противоположных цитат, но он  оставил  их
при себе;  ибо  когда  он  начинал  волноваться,  его  вавилонский  акцент
становился особенно заметен, и Иосиф  со  всей  почтительностью  вышучивал
его.
   - Вы, вавилоняне, разрушили храм (*61), - говорил он обычно,  а  доктор
Ниттай не выносил никакого поддразнивания.
   Итак, он не участвовал в разговоре, он не занимался  изучением  Библии,
он просто сидел, греясь на солнце, и о чем-то грезил, глядя перед собой. С
тех пор как он перекочевал со своей родины, из вавилонского города Неардеи
в Иерусалим, восьмой череде священников,  череде  Авии  (*62),  к  которой
принадлежал и он, нередко выпадал жребий совершать служение в  храме.  Ему
много раз приходилось  приносить  к  алтарю  отдельные  части  жертвенного
животного. Но его высшая мечта, состоявшая в том, чтобы  однажды  высыпать
на  алтарь  священный  ладан  из  золотой  чаши,  еще  ни  разу  не   была
осуществлена. Когда раздавался вой  Магрефы,  стозвучного  гидравлического
гудка,  извещавшего  о  том,  что  вот   сейчас   совершается   жертвенное
воскурение, его охватывала глубокая зависть к священнику, на долю которого
выпала эта благословенная задача. Он обладал всеми данными  для  этого,  у
него не было ни одного из  ста  сорока  семи  телесных  изъянов,  делающих
священника непригодным для служения. Однако он уже не молод. Даст  ли  ему
Ягве вытянуть жребий и совершить жертвенное воскурение?
   Тем временем Иосиф сказал фабриканту о  том,  что  решил  не  продавать
участков. Нахум принял эту весть без малейших признаков гнева.
   - Ваше решение да принесет нам обоим счастье, доктор и господин мой,  -
сказал он вежливо.
   Пришел молодой Эфраим, четырнадцатилетний мальчик, младший сын  Нахума.
Он носил перевязь с начальными буквами девиза маккавеев. Это был  красивый
румяный подросток, но сейчас пламя жизни пылало в нем  особенно  ярко.  Он
видел Симона бар Гиору, героя. Удлиненные глаза на  горячем  смуглом  лице
Эфраима сияли воодушевлением. Может быть, нехорошо,  что  сегодня  мальчик
убежал из мастерской. Но не мог же он пропустить великое служение в храме.
И был вознагражден: он видел Симона бар Гиору.
   Иосиф уже собирался уходить,  когда  появился  и  старший  сын  Нахума,
Алексий.  Он  был  статен  и  плотен,  как  отец,  с   такой   же   густой
четырехугольной бородой и румяным лицом; но  глаза  казались  тусклее;  он
часто покачивал головой, часто  поглаживал  бороду  огрубевшими  пальцами,
потрескавшимися от постоянных прикосновений к горячим  массам.  В  нем  не
было такого спокойствия, как в отце, он  всегда  казался  чем-то  занятым,
озабоченным. Увидев Иосифа, он оживился. Нет, теперь Иосифу  нельзя  уйти.
Пусть Иосиф поможет ему убедить отца, еще, быть может, не поздно, покинуть
Иерусалим.
   - Вы знаете Рим, вы были там, - убеждал его Алексий.  -  Скажите  сами,
разве то, что делают сейчас маккавеи, не приведет  к  катастрофе?  У  меня
прекрасные связи, друзья-коммерсанты  в  Неардее,  в  Антиохии,  в  Батне.
Клянусь жизнью моих детей - в любом городе за границей я в  три  года  так
поставлю дело, что оно не уступит здешнему. Уговорите отца уйти  из  этого
опасного места.
   Мальчик Эфраим накинулся на брата, его прекрасные глаза  стали  черными
от гнева.
   - Ты недостоин того, чтобы жить в такую  эпоху!  Все  на  меня  смотрят
косо, оттого что у меня такой брат. Иди-ка лучше к тем, кто жрет  свинину!
Ягве изверг тебя из уст своих!
   Нахум останавливал мальчика, но нерешительно. Он и сам неохотно  слушал
речи своего сына Алексия. Правда, ему  не  раз  становилось  жутко,  когда
буйствовали  "Мстители  Израиля",   и   он,   подобно   другим   "Подлинно
правоверным",  отказывался  иметь  с  ними  дело;  но  теперь  почти  весь
Иерусалим признал маккавеев, и нельзя говорить такие вещи,  какие  говорил
Алексий.
   - Не слушайте моего сына Алексия, доктор Иосиф, - сказал  Нахум.  -  Он
хороший сын, но все у него должно быть не так, как у людей.  Вечно  голова
набита всякими нелепыми идеями.
   Иосиф знал, что именно этим нелепым идеям Алексия завод  Нахума  обязан
своим процветанием. Нахум бен Нахум вел дела своей мастерской по старинке,
как их вели отец и дед. Выделывал одно и то же, продавал  одно  и  то  же.
Ограничивался иерусалимским рынком. Ходил на биржу, на  "Киппу",  заключал
через нотариусов торжественные и обстоятельные сделки  и  следил  за  тем,
чтобы они хранились в городском архиве. Отважиться на большее казалось ему
дурным. Когда в Иерусалиме  появилась  вторая  фабрика  стекла,  Нахум  со
своими простыми приемами не смог  бы  устоять  против  конкуренции.  Тогда
вмешался Алексий. До сих пор в мастерских  Нахума  работа  выполнялась  по
большей части вручную, Алексий ж