кое
задание, и нам нужно внимательно изучить нашу модель, прежде  чем  начать.
На первый взгляд господин Иосиф Флавий как будто мрачен, но  мы  не  будем
этого подчеркивать: его мрачность кажется мне  случайной.  Глаза  посажены
глубоко, что уже само по себе придает  лицу  довольно  мрачное  выражение.
Побольше блеску глазам, Критий! Ты видел сейчас злой огонек, блеснувший  в
его глазах? Это ты, пожалуйста, запомни. Философ, вероятно, заключил бы на
основании тонких губ о несколько отрешенном от мира умонастроении. Но  наш
брат видит, что господин все же прекрасно ориентируется в мире. Мы  должны
обратить внимание, мальчики, на то, как энергичны губы, несмотря на всю их
тонкость. Мы слегка повернем голову к плечу. Это эксперимент,  это  против
академических правил. Но таким приемом  мы  сдвинем  глаза  к  углам.  Это
придаст им такое выражение, словно он хочет охватить глазами весь  мир.  И
тогда мы передадим также гордое, страстное движение, которое так  пристало
господину. Подлинный жест писателя, мы уже по  одному  этому  обязаны  его
передать. Мы позволим себе изобразить господина без книги, да и само  лицо
не слишком литературно, что, между прочим, за исключением данного  случая,
не недостаток. Вглядитесь хорошенько в худую, костистую голову,  мальчики,
в  этот  превосходный  лоб  с  выпуклостями  над  глазами,  вглядитесь   в
выпуклости у начала волос, вот в эти бугры  и  впадины,  в  резкий  рельеф
лица, в его складки. Коллега Диодор подчеркнул бы каждую из этих черт.  Мы
этого  не  сделаем.  Мы  будем  стремиться  к  характерности,   а   не   к
карикатурности. Нам предстоит сделать голову еврея. Господин Иосиф  Флавий
- еврей. Вообразите его себе с бородой, тогда это  станет  еще  яснее.  Мы
должны добиться того, чтоб зритель, сам того не замечая, видел его как  бы
с бородой. Раскройте глаза, мальчики. Хорошенько рассмотрите  голову,  вот
такой, какая она сейчас перед вами. Когда я сделаю с него модель,  вы  его
уже увидите только таким, каким его видел я.
   Он отослал учеников, а за ними и Крития.
   - Эта подготовка несколько скучна, - обратился он опять к Иосифу. -  Но
я не могу начать работу, пока не уясню себе каждой детали. Это удается мне
лучше всего, если я объясняю модель своим ученикам. Как же мы решим насчет
пьедестала? - спросил он задумчиво. - Если бы господин Фабулл, ваш  тесть,
согласился расписать его, вот это было бы замечательно.
   - Мне бы не хотелось затруднять господина Фабулла,  -  кратко  отклонил
его предложение Иосиф.
   - Фабулл - великолепный мастер,  -  настаивал  Василий,  -  и  в  таких
работах, бесспорно, первый художник эпохи. Я охотно работаю с ним.
   - Мне не хотелось бы привлекать к этому господина Фабулла,  -  повторил
Иосиф еще тверже.
   - Ну, если вы решительно  отказываетесь,  -  вздохнул  Василий,  -  нам
придется покрыть цоколь барельефами. Я  слышал,  что  вы  были  генералом.
Тогда лучше всего, если мы  изобразим  на  барельефе  некоторые  из  ваших
военных подвигов.
   Иосиф  собирался  резко  отказаться  и  от  этого  предложения,  но   в
мастерскую, мимо низко склонившихся рабов, энергичным шагом вошла  молодая
дама, статная, красивая, надменная.  У  нее  случайно  выдалось  два  часа
свободных, заявила она  явно  польщенному  скульптору,  и  она  хотела  бы
посмотреть сейчас свою статую, пока та еще  не  закончена.  Она  не  очень
помешает им? - прервала  себя  дама,  сделав  легкое  движение  головой  в
сторону Иосифа. Иосиф все время спрашивал себя, чьи черты  напоминала  ему
стоявшая в мастерской  огромная  модель  Юноны.  Теперь  он  узнал  ее,  -
конечно, это были  черты  молодой  дамы,  жены  наследного  принца,  Луции
Домиции Лонгины. Скульптор с присущей ему небрежностью ответил,  что  нет,
она не помешает, ибо, само собой разумеется, он сначала закончит свое дело
с господином. Потом охотно покажет ей статую.
   -  Но  сам  господин,  кажется,   сердится,   -   заметила   принцесса,
рассматривая Иосифа без стеснения и  слегка  забавляясь  его  неподвижным,
замкнутым лицом.
   Василий представил его. Ей сразу показалось,  заявила  Луция,  что  это
лицо ей знакомо. Она уже несколько раз видела его. И отметила. Но что-то в
его лице изменилось.
   - Интересная книга  эта  ваша  "Иудейская  война"!  -  продолжала  она,
настойчиво и беззастенчиво рассматривая  его.  -  Обычно  в  таких  книгах
страшно врут. Даже в мемуарах моего отца,  фельдмаршала,  кое-что  кажется
мне подозрительным. А от вашей книги  у  меня  было  впечатление,  что  вы
лукавите, только когда дело касается вас самих. На это у меня есть нюх.
   Лицо  Иосифа  утратило  свою  мрачность.  Когда  он  видел   Луцию   на
официальных приемах,  она  всегда  казалась  ему  строгой,  торжественной,
настоящей Юноной, как на модели. Никогда не подумал бы он, что  эта  Юнона
может держаться  так  непринужденно  и  любезно.  Его  досада  исчезла.  С
подобными женщинами он чувствовал подъем и уверенность. Возможно, объяснил
он ей, что в его книге кое-что звучит искусственно и  малоубедительно.  Но
это оттого, что ему пришлось излагать свои  мысли  на  чуждом  ему  языке.
Теперь же, в новом издании, многое оказалось гораздо удачнее.
   - Так как же, - прервал его Василии, - остановимся на барельефах?
   Иосиф снова  почувствовал  досаду.  Что  из  его  прошлой  жизни  хочет
воспроизвести этот навязчивый человек?  Его  подвиги  во  время  Иудейской
войны? Не очень-то они украсят  его  в  глазах  римлян.  Может  быть,  его
встречу с Веспасианом, эту двусмысленную, мучительную  для  него  встречу,
запятнавшую его в глазах евреев? Неужели ее следует высечь в камне?
   Тем временем маленький юркий Василий,  -  "белочка",  как  назвала  его
Луция, - продолжал весело болтать.
   - Обычно жизнь писателя дает мало материала для цоколя, - заявил он,  -
по у такого героя, как Иосиф, трудность, наоборот, в выборе.
   Иосиф остановил его.
   - Видеть свое поражение увековеченным мало радости,  -  сказал  он.  Он
просит, чтобы колонна осталась гладкой,  без  рисунков  и  без  барельефа.
Может быть, это самомнение, но он полагает, что его  собственное  описание
событий передает их достаточно наглядно.
   - Хорошо, - согласился Василий. - Мне же будет меньше работы.
   Луция слушала молча.
   - А вы капризный, - улыбаясь, обратилась она к Иосифу. - Странно, после
всего пережитого человек может быть еще таким щепетильным!
   Затем они отправились смотреть статую-колосс. Луция  пригласила  Иосифа
пойти с  ними.  Среди  шума  и  пыли  высилась  гигантская  Юнона,  еще  в
значительной части своей скрытая камнем.  Левая  рука  выступала,  Василий
взобрался на нее. Стоя на огромной каменной руке, он объяснял свою работу.
Этакая  Юнона  -  неблагодарная   задача.   Юнона   остается   пресной   и
торжественной, даже если моделью служит  такая  женщина,  как  Луция.  Ему
хотелось бы сделать настоящую Луцию, не официальную, не парадную.
   - Какой же вы представляете себе  настоящую  Луцию?  -  спросила  снизу
принцесса, смеясь.
   - Например, - ответил, прячась от нее, Василий,  -  в  виде  танцовщицы
Фаиды (*31), верхом на спине философа, в  состоянии  приятного  опьянения.
Вот это была бы интересная задача.
   Рослая Луция встала на цыпочки, схватила его, стащила с руки статуи. Ей
лично уважения не нужно, заявила она миролюбиво, но Малыш рассердился  бы,
если бы услышал столь непочтительные речи.
   - Особенно теперь, - обратилась она к Иосифу, - когда здесь скоро будет
ваша еврейка, ваша Береника, я должна быть  тем  безупречнее.  Вы,  евреи,
причиняете нам  очень  много  хлопот,  -  вздохнула  она.  -  Впрочем,  он
принадлежит к приятному сорту евреев, не правда ли, белочка? -  обратилась
она к Василию.
   Иосифа рассердило, что она говорит о нем, словно его здесь нет. Все же,
когда она села в носилки, он  спросил,  настойчиво  глядя  на  нее  своими
горячими глазами:
   - Можно мне принести вам новую редакцию моей книги?
   - Принесите, мой милый, - отозвалась она.
   Эти слова тоже были сказаны вскользь. Но  когда  слуга  хотел  затянуть
занавески, она жестом остановила его  и  из  двинувшихся  в  путь  носилок
посмотрела на Иосифа, улыбаясь закрытым ртом, немножко  насмешливо,  очень
призывно. Ее лоб под высокой прической, сложенной  из  множества  локонов,
был чистым и детским, выражение  широко  расставленных  глаз  над  длинным
крупным носом - бесстрашным и жадным. Иосиф же улыбался про себя и уже  не
сердился.


   В неурочный час в доме Иосифа появился стеклодув Алексий,  которого  из
всех римских евреев Иосиф считал своим лучшим другом. Когда-то,  во  время
осады Иерусалима, Алексий остался в нем ради старика  отца,  не  желавшего
покидать родной город. Он пережил там незабываемые ужасы,  вся  его  семья
погибла жестокой смертью, его самого Иосиф в последнюю минуту вызволил  из
лагеря военнопленных, где содержались евреи,  предназначенные  для  травли
зверями и для военных игр. Этот многоопытный человек со своими  передовыми
методами производства сумел выдвинуться и  в  Риме.  Правда,  его  статная
полнота и свежий румянец исчезли навеки, черный  блеск  бороды  поблек,  и
все, что он говорил и делал, было овеяно тихой  и  мудрой  печалью.  Иосиф
чрезвычайно дорожил этим другом. Его  жизнь  служила  примером  того,  как
можно без особой внутренней борьбы быть одновременно и хорошим  евреем,  и
хорошим римским подданным.
   Сегодня этот обычно столь спокойный человек казался взволнованным,  его
тусклые, печальные глаза оживились. Два нежданных гостя  появились  в  его
доме: девушка из Иудеи, вернее,  женщина,  в  сопровождении  десятилетнего
мальчика, причем обоих он раньше не знал. Это  была  первая  жена  Иосифа,
Мара, со своим сыном Симоном.
   Алексию  женщина  и  мальчик  очень  понравились.  Но   Иосиф   казался
смущенным, недовольным. Почему эта женщина приехала именно  к  Алексию?  -
спросил он. Оттого, что она слышала уже в Иудее,  будто  он  друг  Иосифа.
Зачем она оказалась в Риме, продолжал рассказывать Алексий, этого она  ему
не открыла, на все  его  вопросы  она  отвечала  кроткой,  таинственной  и
лукавой улыбкой. Она только попросила  его  пойти  к  доктору  Иосифу  бен
Маттафию, священнику первой  череды,  другу  императора,  ее  господину  и
бывшему супругу, чтобы он, хотя некогда и отверг ее,  допустил  пред  лицо
свое сына своего Симона, Яники, первенца.
   В течение всех этих десяти лет Иосиф не видел ни первой жены, ни сына и
мало о них думал. Он довольствовался тем,  что  высылал  обещанную  ренту.
Мара жила сначала в деревне, в его имениях, затем перебралась в  город,  в
приморский город Кесарию, чтобы маленький Симон  мог  поступить  в  школу.
Мара охотнее отвезла бы его в Ямнию, этот  центр  иудейской  учености.  Но
Иосиф опасался, что там его сын будет плохо  принят,  и  поэтому  пожелал,
чтобы Мара жила с мальчиком в столице страны, в Кесарии, население которой
состояло почти из одних греков и римлян. Евреям въезд туда был  затруднен;
требовались особые паспорта. Но управляющий  Иосифа,  Феодор  бар  Феодор,
очень быстро добыл для Мары и  для  мальчика  нужное  разрешение.  В  этом
городе она и прожила последние годы -  тихо,  покорно,  не  беспокоя  его.
Каждый год на праздник кущей она в смиренном письме сообщала ему, что  они
с сыном здоровы и благодарят его за доброту.
   Теперь, впервые с тех пор, как он знал ее, она приняла  самостоятельное
решение и приехала, не  спросясь  его,  в  Рим.  Он  с  ней  развелся,  он
подвергся  публичному  бичеванию,  чтобы  получить  этот   развод.   Жена,
созданная из ребра его, - это Дорион; первенец его  сердца  -  это  Павел.
Зачем вдруг появилась Мара? Что взбрело ей на ум? Чего она  хотела?  Самое
лучшее - отправить ее обратно в Иудею, не повидавшись, сделав  ей  строгое
внушение.
   Он пытался вновь представить себе, как она, после  объятий  Веспасиана,
пришла к нему, униженная, похожая на раскрашенный труп. Как  она  расцвела
потом, когда  римлянин  принудил  его  жениться  на  ней!  Ей  было  тогда
четырнадцать лет, у нее  было  чистое,  овальное  лицо,  низкий,  детский,
сияющий лоб. Смиренно звучали слова, произносимые ее полногубым,  выпуклым
ртом, кротко  и  нежно  скользила  она  вокруг  Иосифа,  предупреждая  его
малейшее желание. И он это принимал. Мара, из которой, правда,  против  ее
воли, плен и связь с римлянином сделали шлюху, была  некогда  приятна  его
сердцу и его телу. Но недолго. Никогда  от  нее  не  исходил  тот  манящий
соблазн, который исходил от Дорион.
   И вот она теперь здесь. Как любовница она была из тех  женщин,  которых
забывают через три недели, но она, наверное, хорошая мать. Он находился  в
Александрии, когда она родила ему сына, первенца, которого он  никогда  не
видел. Иосиф отчетливо помнит, как она ему об этом сообщила.  Письмо  было
написано писцом, но можно было сразу узнать ее интонации:
   "О Иосиф, господин мой! Ягве увидел, что не угодила тебе служанка твоя,
и он благословил мое чрево и удостоил меня родить тебе сына. Он родился  в
субботу и весит семь литр шестьдесят пять зузов, и его крик  отдавался  от
стен. Я назвала его Симоном, что значит "сын услышания", ибо Ягве  услышал
меня, когда я была тебе неугодна. Иосиф, господин мой,  приветствую  тебя,
стань великим в лучах императорской милости, и  лик  господень  да  светит
тебе.
   И не ешь пальмовой капусты, ибо от этого у  тебя  делается  давление  в
груди".
   Это письмо шло морем из  Кесарии  в  Александрию,  а  одновременно  шло
письмо из Александрии в Кесарию, в котором он извещал ее о разводе.
   Он не хочет возвращаться к прошлому. Он любит своего сына  от  брака  с
Дорион. О, как сильно он любит его, своего сына Павла!  Но  его  Павел  не
принадлежит к общине верующих,  он  замыкается  перед  Иосифом,  он  любит
Финея, коварного лицемера, пса.  Павел  -  греческий  мальчик,  надменный,
полный отчужденности и презрения к своему еврейскому отцу.  И  вот  теперь
здесь - его другой, еврейский сын. Но этот сын, будучи плодом брака  между
священником и военнопленной, незаконнорожденный, "мамзер".
   Конечно, тяжело, что у него нет законного сына-еврея. Почетный  бюст  в
храме Мира - большая честь, которой  не  удостоился  еще  ни  один  еврей.
Доктор Лициний предложил ему основать синагогу. Было бы  хорошо,  если  бы
спасенные свитки  торы  из  Иерусалимского  храма  находились  в  синагоге
Иосифа, а его статуя стояла бы в храме Мира! Римские  евреи  только  тогда
признают Иосифову синагогу, если у него будет сын-еврей. Тогда  он  сможет
спать спокойно, крепко и без тревог.
   В сущности,  "мамзер"  издавна  пользовался  всеми  правами  еврейского
гражданства. Теперь, после разрушения храма,  было  разрешено  не  так  уж
строго придерживаться закона  о  незаконнорожденных.  Правда,  они  лишены
права вступать в брак. Но это всегда можно обойти. Хорошо бы иметь  здесь,
в Риме, еврейского  сына!  Хорошо  бы  иметь  синагогу  Иосифа!  С  другой
стороны, если он допустит Мару пред  лицо  свое,  могут  сразу  возникнуть
тысячи неприятностей и осложнений. Если он построит свою  синагогу  и  его
статуя будет стоять в храме Мира, тогда он может спать спокойно.
   - Благодарю вас за ваше известие, дорогой Алексий, - заканчивает он ход
своих мыслей. - Скажите Маре, что я завтра приду.
   На другой день, идя к ней, он повторял себе, что главное - не попасться
врасплох, не дать выманить у себя какое-либо обещание. Он просто  взглянет
на обоих вот и все. Никаких обязательств он на себя не возьмет.
   Когда он вошел, Мара низко перед ним склонилась. На  ней  была  простая
одежда, которую носили женщины северной Иудеи: четырехугольная, из  одного
куска, темно-коричневая, с красными полосами. Он услышал знакомый запах, -
она все еще любила душить свои сандалии.
   - О господин мой, - произнесла она, - ты пожертвовал своей бородой,  но
лицо твое мужественно, прекрасно и лучезарно и без бороды.
   Мара была смиренна, как всегда, но полна большой  уверенности,  которой
он раньше в ней не замечал. Своей маленькой, крепкой рукой указала она  на
мальчика, обняла его за плечи, подвела к Иосифу. Он  увидел,  что  мальчик
широкоплеч и хорошо сложен; овал лица - как у Мары,  но  решительный  рот,
крупный нос, удлиненные живые глаза - как у Иосифа. Иосиф возложил руку на
спутанные густые волосы сына и благословил его: да уподобит его бог Ефрему
и Манассии!
   Мальчик  рассматривал  чужого  господина  без  смущения,   но   отвечал
односложно. Они  говорили  по-арамейски.  Мара  предложила  сыну  говорить
по-гречески.
   - Он хорошо говорит по-гречески, - заявила она с гордостью.
   Но Симон упрямился: он не понимал, зачем ему говорить по-гречески,  раз
этот господин говорит по-арамейски.
   Когда Иосиф стал расспрашивать его о путешествии,  он  немного  оттаял.
"Виктория" - хороший корабль, правда, не очень большой.  Едва  они  только
что отошли от Александрии,  начался  шторм,  почти  все  заболели  морской
болезнью, а он - нет. На корабле был также транспорт диких  зверей  -  для
арены. Во время шторма они ужасно ревели. На корабле было еще два  орудия,
из-за морских разбойников. Правда, морских разбойников уже нет, но закон о
том, чтобы каждый корабль шел  вооруженным,  не  отменен.  Орудиями  Симон
особенно интересовался. Матросы объяснили ему подробно их  устройство,  он
даже сам смастерил маленькую модель орудия. Мара настояла на том, чтобы он
показал ее Иосифу. Его не пришлось упрашивать. Лицо  мальчика  посветлело,
когда он рассказывал о  своей  модели,  оно  стало  веселей,  чем  не  раз
омрачавшееся лицо Иосифа. По-видимому, он мастер на такие вещи.
   - Вот такими вещами Симон интересуется,  -  заметила  Мара,  -  тут  он
внимателен, тут он может  говорить  по-гречески.  Но  в  школе  он  учится
неважно.
   Он слишком отвлекается от учения, не слушает ее увещаний, слишком много
бегает по улицам Кесарии, где  от  "гойских"  мальчиков  научается  только
дурному. Но когда она жаловалась на своего Симона-Яники, ее  низкий  голос
звучал мягко, она  вместе  с  тем  гордилась  своим  смышленым  мальчиком,
который проявлял такой интерес к окружающему.
   Иосиф осторожно, все время говоря, как взрослый  со  взрослым,  пытался
вызнать у мальчика, чему он научился в школе. По-видимому - немногому. Все
же Иосиф был  взволнован  до  боли,  когда  услышал  из  уст  своего  сына
еврейские слова, древние, знакомые звуки,  интонации  обитателей  Израиля.
Мальчик защищался против жалоб матери. Зачем ему учить  наизусть  все  эти
трудные  правила  храмовой  службы  и  жертвоприношений,  если   храм,   к
сожалению,  разрушен?  Кесарийская  гавань,   корабли   и   зернохранилища
интересуют его гораздо больше, он же в этом не виноват.
   Мара  боялась,  что  Иосиф  будет  сердиться   на   мальчика   за   его
непочтительные речи. Но Иосиф не сердился. Сам он был усердным учеником  и
послушно отсиживал в школе уроки. Но затем он стал  солдатом,  вел  бурную
жизнь, и это солдатское начало, по-видимому, сидело в нем глубже,  чем  он
думал. Теперь оно возродилось в сыне. Иосиф заговорил с  ним  об  орудиях,
объяснил ему конструкцию  "Большой  Деборы",  знаменитого  орудия  иудеев,
которое римлянам удалось захватить только после долгих  усилий  и  которое
они с особенной гордостью, хотя оно и было  наполовину  разбито,  везли  в
триумфальном шествии. Мальчик слушал его с горящими глазами. Иосиф  и  сам
увлекся. Он дал классическое описание этой машины в своей книге,  невольно
перешел на греческий  язык,  и  оказалось,  что  Симон-Яники  отлично  его
понимает. Мара, довольная, слушала, как отец и сын оживленно болтают  друг
с другом.
   Затем мальчик стал расспрашивать отца о достопримечательностях Рима,  о
которых он много слышал.
   - Ваш Рим очень большой, - сказал Симон задумчиво, -  но  наша  Кесария
тоже не маленькая, - добавил он сейчас  же  с  гордостью.  -  У  нас  есть
губернаторский дворец