о голос звучал хрипло  и
срывался, нелегко давались ему слова. - Там был камень.  Я  не  знаю,  кто
положил его в жерло. Но я это еще выясню и переломаю  ему  кости.  Клянусь
Герклом, - добавил он, это выражение он перенял у своего друга Симона.
   Иосиф молчал. Так, значит, они пришли, убийцы. Он силился понять  слова
Константина, это было нелегко. Наконец удалось. Разве он не сказал, что не
виноват? Вероятно, оно так и есть, во всяком случае, он в этом убежден. Но
кто без вины? Они все помогали,  они  все  травили  его  еврейского  сына.
Наконец Иосиф открыл рот, ему удалось заговорить:
   - Да, - сказал он, - конечно, ты не виноват, клянусь Герклом. - Он даже
улыбнулся, правда, с чудовищным трудом.
   Это посещение стоило полковнику Лукриону больших усилий. Он считал, что
его присутствие  здесь  -  благородный  поступок,  а  Иосиф,  по-видимому,
недостаточно оценил это благородство. Правда,  Иосиф  Флавий  был  римским
всадником и имел доступ к императору, но, в конце концов, он все же только
еврей. Это явствует хотя бы из того, как он вел себя.  Сидеть  в  соседней
комнате,  опрокидывать  кровать  -  какие  варварские,  суеверные  обычаи.
Лукрион, старый солдат, любил все выкладывать начистоту,  и  ему  хотелось
высказать сейчас свое мнение. Но так как, из-за неблагоприятного  стечения
обстоятельств, его сын Константин убил Симона и так  как,  кто  знает,  не
слушает ли умерший и не отомстит ли впоследствии, он предпочел промолчать.
   Вместе с сыном подошел Лукрион  поближе  к  телу.  Полковник  с  самого
начала предчувствовал, что дружба с  евреем  добром  не  кончится.  А  вот
теперь этот Симон лежит мертвый на  опрокинутой  кровати,  и  виноват  его
Константин. На всякий  случай,  чтобы  предотвратить  месть  умершего,  он
возьмется за Константина и хорошенько его выпорет. Закон повелевает хорошо
относиться к мертвым, а к тому же еще этот  мальчик  -  для  еврея  -  был
необычайно мил и очень смышлен.  Кровать  они  опрокинули,  эти  суеверные
люди, но о самом главном, наверно, позабыли. И Лукрион вытащил из  кармана
медную монету и положил ее Симону под язык, дабы ему  было  чем  заплатить
перевозчику мертвых, Харону.
   Подавленный стыдом и раскаянием, косился Константин на тело. Какого  он
свалял дурака. Вероятно, его товарищ даже  не  знал,  почему,  собственно,
Константин с ним рассорился. Чудесный  парень  был  его  друг  Симон.  Как
искусно он соорудил "Большую Дебору", - это не шутка, - и под  конец  даже
предложил ему серую белку. Если бы Константин поговорил с ним  откровенно,
они бы не разлучились, будь то в разбойниках, будь то в солдатах,  и  этот
ужас не случился бы.
   Так стояли они перед телом, а Иосиф сидел на полу в  соседней  комнате.
Затем, пробыв, сколько полагается, полковник трижды поднял руку,  прощаясь
с умершим, как должен делать в подобном  случае  каждый  римлянин,  то  же
самое сделал и его сын, и они воскликнули:
   - Прощай, Симон!
   Затем хмуро, еле поклонившись Иосифу, Лукрион с Константином удалились.
   Среди дня пришел Алексий. Этот  обычно  спокойный  и  вежливый  человек
продолжал относиться к Иосифу так же вызывающе, как и накануне.
   - Мы с доктором Лицинием все устроили относительно погребения, - сказал
он. - Завтра мы предадим его земле, возле Аппиевых ворот.
   Иосиф сидел на полу, он казался опустошенным до последних глубин. Перед
его глазами стояла пелена, как тогда, в пещере, когда он умирал от  жажды.
Он слышал агрессивный тон Алексия, понял, что тот тоже считает его не  без
вины. Но это его не  трогало.  В  нем  все  еще  звучали  стихи  из  книги
Когелета: "Всему свой час, и время всякой вещи под небом: время  рождаться
и время умирать; время  насаждать  и  время  вырывать  насажденное;  время
убивать и время врачевать; время разрушать и время строить; время искать и
время терять; время обнимать и время удаляться от объятий; время  войне  и
время миру. Что же за польза работающему от того, над  чем  он  трудится?"
(*75) Это вспоминал, продолжая сидеть на полу, упрямый,  одичавший  Иосиф.
Его руки и ноги, вероятно, онемели, но он не двигался.
   Приходили друзья проведать его. Деметрий Либаний, Клавдий Регин, доктор
Лициний. Ему прислали в ивовой корзинке траурное кушанье из  чечевицы.  Но
хотя закон и предписывал утешать скорбящих, евреев пришло  немного.  Иосиф
упустил время сделать умершего своим сыном, а своего другого  сына  он  не
сделал евреем. Они считали, что смерть мальчика - кара Ягве.


   На другой день Симона-Яники похоронили. Лишь  немногие  провожали  его.
Среди римлян у него было много друзей, и до костра они  бы,  конечно,  его
проводили. Но то, что его не сожгут,  а  зароют  в  землю,  возмущало  их.
Еврейская религия была разрешена, и евреям не  запрещали  хоронить  по  их
ритуалу. Но все жалели мальчика,  тело  которого  будет  столь  варварским
образом отдано на съедение червям, и никто не хотел  участвовать  в  таком
погребении.
   Поэтому процессия, сопровождавшая Симона к вечному дому его, была очень
малолюдной, но  привлекала  всеобщее  внимание.  Сам  Иосиф  немало  этому
способствовал. Он шел за носилками, по иерусалимскому обычаю, небритый,  в
разорванном платье, до ужаса одичавший. Он топал  ногами,  сорвал  с  себя
сандалии, бил себя ими. И римляне, встречавшиеся на пути, говорили:
   -  Это  писатель  Иосиф  Флавий,  еврей.  Боги  покарали  его.  Сначала
император отослал его  еврейскую  принцессу,  а  теперь  боги  преисподней
отняли у него сына.
   И они качали головой, глядя на этого одичавшего, оборванного  человека;
многие смеялись, праздношатающиеся  примыкали  к  шествию  и  наслаждались
зрелищем скорбящего еврея.
   Иосиф же громко выкрикивал свои жалобы, странные жалобы.  Хоть  и  было
разрешено преувеличивать, восхваляя  умершего,  но  только  тем,  кто  шел
впереди носилок. Те же, кто шли сзади, должны были  строго  придерживаться
истины, и в Иерусалиме это правило  соблюдалось  с  удвоенной  строгостью.
Поэтому Иосиф восклицал:
   -  Горе,  горе  мне  через   моего   сына   Симона,   моего   первенца,
незаконнорожденного. Он умел обходиться с оружием, с маленькими  орудиями,
точно римлянин, и от орудия погиб он, словно во время войны,  и  я  научил
его владеть этим орудием. Горе мне,  горе  через  моего  первенца  Симона,
незаконнорожденного, и где  же  император,  которому  этот  мальчик,  быть
может, приходился братом.
   Он хотел этим сказать, что осталось невыясненным, не был ли Симон сыном
старика Веспасиана, так как он первый спал с военнопленной  Марой.  Однако
видевшие мальчика знали, что между ним и Веспасианом не было не  малейшего
сходства, но что он во многом походил на Иосифа.
   Те,  кто  понимал  слова   Иосифа,   удивлялись   его   исступлению   и
самоистязанию. Римляне же смеялись все громче. Ему это  было  безразлично.
Он кричал:
   - О, горе, горе мне, только теперь вижу я, слишком поздно, что  он  был
сыном моего сердца.
   И он топал ногами и бил себя сандалиями, не обращая внимания на то, что
некоторые качают головой, слыша его странные речи, а  другие  смеются  над
его нелепым поведением. Так, вероятно, смеялась Мелхола, жена Давида,  над
своим мужем, когда он плясал перед ковчегом Ягве; но Давид не  обращал  на
это внимания.
   На могилу мальчика Симона мало кто  приходил.  На  третий  день  явился
мальчик Константин и принес  с  собой  серую  белку,  которую  выпросил  у
Алексия. Очень взволнованный, с большим трудом он  убил  зверька,  принеся
его в жертву, чтобы товарищу было чем поиграть в  Аиде.  Он  долго  решал,
отказаться ли ему ради своего мертвого друга от "Большой  Деборы"  или  от
белки, и наконец все же принес в  жертву  зверька.  И  вот  он  стоял  над
могилой, белка искусала и исцарапала его, руки  его  были  залиты  кровью,
кровью белки и его собственной, и ему стоило больших  усилий  не  потерять
сознание. Все же он был теперь бесспорным и законным наследником  "Большой
Деборы".


   Сам Иосиф, как того требовал закон, в течение семи дней оплакивал сына,
сидя на полу, в разорванной одежде, и за эти дни он  взборонил  и  вспахал
свою душу. Потом он сел за стол и написал псалом "Я семь".

   Отчего ты столь двойствен, Ягве,
   Как столб путевой, у которого мальчишки, из озорства
   Вырвав дощечку одну, на другой переделали надпись.
   Так что теперь лишь одна доска
   Указует на восток и на запад.
   Почему ты людям не даровал Вавилонской башни
   И смесил их языки?
   И один теперь греком зовется, другой - евреем
   И римлянином третий,
   Хотя они созданы единым дыханием,
   Из одного ребра.

   У меня тяжба с тобой, Ягве,
   И хороший повод для спора,
   Иосиф бен Маттафий против Ягве, - так именуется тяжба.
   Почему я, Иосиф, должен быть
   Римлянином, или евреем, или тем и другим,
   Я хочу быть Я, Иосифом быть хочу,
   Таким, как я выполз из материнского лона,
   Не расщепленным в народах,
   Принужденным искать, от тех или от этих я родом.

   И из великого моего расщепления
   Кричу я тебе:
   Дай мне быть Я, Ягве!
   Или отбрось меня снова в пустоты пустот,
   Из которых ты вырвал меня
   В сияние этой земли.

   В эти семь дней траура Иосиф упорно обдумывал, какой долг возложила  на
него смерть сына. Он не верил в случай. Ягве и судьба - это одно.  Он  был
готов допустить, что смерть Симона -  наказание,  но  в  чем  должно  было
состоять действенное искупление, которого от него требовал Ягве? Он верил,
что все происходящее вокруг сплетено воедино.  Все  было  одной  цепью,  и
подобно тому, как ни одна буква Священного  писания  не  стояла  на  своем
месте  случайно,  и  подобно  тому,  как  последовательность   законов   и
повествований, несмотря на отсутствие видимой связи, была все же глубока и
полна смысла, так, должно быть, полно смысла и то, что Симон погиб как раз
тогда, когда Иосиф горячее всего добивался Павла.
   Смерть Симона - указание, что он должен воскресить Симона в Павле.
   Мрачно, с удвоенным рвением,  продолжал  он  борьбу  за  Павла.  Дорион
сказала неправду, будто сын уклоняется от него.  Хотя  Дорион  и  Финей  и
натравливали его на отца, Павел  не  отвернулся  от  него  в  Альбане,  не
проехал мимо. Только эти двое не допускают к нему сына. Если  ему  удастся
вырвать Павла из их рук, мальчик будет принадлежать ему.
   Прежде всего предстояла борьба в суде. Марулл  был  хорошим  адвокатом.
Иосиф нравился ему. Несчастье с  мальчиком  смыло  с  этого  человека  его
высокомерие, и то, что открылось под ним, казалось  любящему  эксперименты
римлянину интересным. Марулл  считал,  что  острый  ум  обычно  убивает  в
человеке страсть; но этот Иосиф был одновременно  и  умен  и  страстен,  -
редкое сочетание. И Марулл со всем пылом бросился в бой за Павла.
   Он разъяснил Иосифу, как обстоит дело с его  процессом.  Правомочным  и
для  решения  вопроса  о  разводе,  и  для  усыновления,  был   Суд   ста.
Председателем этого суда был сенатор Арулен, верховный судья империи. Он -
член консервативно-республиканской  оппозиции  и,  видимо,  будет  склонен
отказать  Иосифу  в  мальчике.  Но  именно  потому,  что  Арулен  все   же
политически скомпрометирован, ему приходится особенно тщательно взвешивать
свои  приговоры,  чтобы  они  не  подверглись   исправлению   со   стороны
государственных юристов. Все зависело от того, какой политики по отношению
к иудеям будет придерживаться Тит теперь, после падения Береники.  Правда,
за последнее время он многое спускал их  врагам,  но,  с  другой  стороны,
губернатору Флавию Сильве до сих пор еще не  удалось  продвинуть  желанный
эдикт против обрезания. И царя Агриппу Тит почитал так же  высоко,  как  и
прежде,  и  как  раз  в  последнее  время  особенно  благоволил  к  иудею,
фельдмаршалу Тиберию Александру, после того как тот, по старости лет, ушел
в отставку со своего поста в Египте. Во всяком случае, ни один человек еще
не мог сказать, относится ли император к  иудеям  враждебно,  дружественно
или просто безразлично, и пока это не  выяснится  окончательно,  верховный
судья Арулен поостережется вынести  приговор.  Старания  Марулла  затянуть
бракоразводный процесс Арулену очень на руку.
   Дорион мотивировала свое требование развода тем, что Иосиф, ей в обиду,
вызвал в Рим свою бывшую жену и сожительствовал с ней, несмотря на то, что
развелся с ней из-за  ее  ничтожности  и  даже  заплатил  за  этот  развод
собственным унижением. Суд потребовал доказательств,  и  защитники  Иосифа
затянули дело. Наконец был все же назначен срок, когда истица  и  ответчик
должны были в первый раз вместе предстать перед судом.
   Процессом Иосифа интересовался весь город, и так  как  стало  известно,
что сенатор Гельвидий,  лидер  оппозиции,  будет  выступать  самолично  со
стороны истицы, то собралось много любопытных. Понадобился  весь  огромный
зал Юлия, чтобы вместить всех желающих.
   Иосиф явился на суд не только в сопровождении адвокатов Публия  Нигера,
Кальпурния Сальвиана, Клиния Макрона и  Оппия  Котты,  но  и  самого  Юния
Марулла. Он не постеснялся облечься в  одежды  унижения  и  скорби.  Может
быть, он сделал это по случаю смерти своего сына. Но  вернее  всего  хотел
показать, что аргументация Дорион имеет целью обвинить его в уголовщине, а
обвиняемому  приличествует  такая  одежда.  Он  добился  своей  цели;  его
худощавое, скорбное лицо вызвало сочувствие к  нему  и  возмущение  против
истицы.
   Для сенатора Гельвидия и его сторонников процесс являлся  прежде  всего
средством  политической  пропаганды.  Благодаря  разрыву  с  еврейкой  Тит
приобрел популярность, и он тратил громадные суммы, чтобы эту популярность
еще усилить; Новые бани, стодневные игры  покорили  сердца  римлян.  Может
быть,  процесс  даст  повод  посбить  спесь  с  этой  "любви   и   радости
человеческого рода". Если бы удалось показать, что при его правлении еврей
в состоянии добиться с помощью римского суда обрезания нееврея, то,  может
быть, "любовь и радость" превратился бы опять в Кита. Правда, на  открытом
заседании суда можно было лишь намекать на политические точки  зрения,  но
сила риторики Гельвидия состояла в ее медленно  развертывающемся,  как  бы
угрожающем издали мрачном пафосе.
   - Ответчик Иосиф Флавий, - развивал он свою мысль, - сначала вступил  в
брак, который сам считал  постыдным.  Он  подвергся  публичному  бичеванию
только затем, чтобы освободиться от  женщины,  с  которой  связал  себя  в
состоянии некоего  ослепления.  Однако  в  прошлом  году,  когда  дерзость
Востока все росла и стала безмерной, этот  человек  Востока,  по-видимому,
снова впал в былое ослепление. Хотя он в долгом  и  счастливом  браке  как
будто окончательно сбросил владевшие им чары, он все же призвал ту женщину
в  наш  город,  заставил  ее  совершить  долгое  путешествие  через  море,
несчетное число раз посещал ее и тем самым публично и глубочайшим  образом
оскорбил ту, которая ради него бросила своего  прославленного  и  любимого
отца и с которой он прожил  много  достойных  и  благословенных  лет.  Она
выказала беспримерное терпение. Долгое время она довольствовалась тем, что
мягко уговаривала его  прекратить  постыдные  сношения.  Но  он  продолжал
упорствовать и,  снова  подпав  ослеплению  и  безнравственности  Востока,
продолжал беспутство, пока наконец  разгневанные  небеса  не  послали  ему
очевидную кару. Неужели вы, судьи  и  присяжные  римского  суда,  захотите
обречь эту женщину на  дальнейшую  жизнь  с  мужчиной,  так  грубо  с  ней
поступившим? Неужели вы хотите обречь ее на то, чтобы ее столь удачный сын
рос в доме  человека,  который  следует  нравам  и  обычаям,  оскорбляющим
чувство  каждого  римлянина?  Пусть  ответчик,  как  утверждают,   великий
писатель, - здесь дело не в сочинительстве. Сочинительству научить нельзя,
искусству научить нельзя.  Чему  можно  научить,  чему  учится  ребенок  в
родительском доме -  это  нравственности  и  безнравственности,  правде  и
кривде. А ответчик, может быть, и великий писатель, но нечестный, порочный
человек. До сих пор истице удавалось почти чудом воспитывать своего сына в
чистоте  и  подлинно  римском  духе.  Помогите  ей,  судьи  и   присяжные,
преуспевать в этом и впредь. Присудите ей то, о чем она просит, возвратите
ей ее приданое, дабы она могла разлучить своего сына с  этим  человеком  и
сделать из него достойного римлянина.
   Время для речей  адвокатов  всегда  весьма  ограничено,  это  время  на
водяных часах Гельвидия истекло раньше, чем он кончил свою  речь.  Но  его
слушали со страстным интересом, и когда  по  истечении  положенного  срока
судья обратился к присяжным  с  дозволенным,  но  очень  редко  задаваемым
вопросом, желают ли  они,  чтобы  адвокат  продолжал  свою  речь,  то  все
воскликнули единодушно:
   - Пусть говорит! Пусть Гельвидий говорит!
   Потом, после краткого обеденного перерыва, выступил Марулл.  Правда,  в
Риме знали, что Веспасиан позволил себе по отношению  к  Иосифу  несколько
грубых шуток, но подробнее история, предшествовавшая  его  первому  браку,
была неизвестна, и чтобы Иосиф, а тем  более  Марулл  осмелились  привлечь
особу умершего императора к столь сомнительному делу, друзья  и  советчики
Дорион считали невозможным. Однако Марулл осмелился.  За  последнее  время
его испорченные зубы частенько мешали ему  говорить;  но  сегодня  у  него
удачный день, и  отчетливо,  дерзко,  ясно,  слегка  гнусавым  голосом  он
провозгласил:
   - Заявление противной стороны граничит  с  оскорблением  величества,  и
тому, кто на основании этого обвинил бы сенатора Гельвидия  в  оскорблении
величества, даже теперешние суровые меры против ложных доносов были бы  не
страшны. Ничего не стоит  доказать,  что  брак  римского  всадника  Иосифа
Флавия, друга  императора,  брак,  который  эти  люди  назвали  постыдным,
состоялся согласно настоятельному и определенно выраженному  желанию  бога
Веспасиана и что бог Веспасиан сам принял в нем участие и заменил  невесте
отца. Как можно называть брак, заключений отцом отечества, по-видимому, ко
благу империи, постыдным и обосновывать этим иск госпожи Дорион, - доброму
римлянину непонятно.  Разве  человек  -  негодяй  только  потому,  что  он
выполнил желание бога Веспасиана? И  если  римский  всадник  Иосиф  Флавий
позднее расторг свой брак, то это произошло по  причинам,  одобренным  его
величеством императором Титом, и они лучше чем кому бы то ни было известны
именно противной стороне. Господину адвокату противной стороны нужно  было
для обоснования своих требований больше  времени,  чем  дозволяют  водяные
часы. Мне же, чтобы опровергнуть его, понадобится гораздо меньше  времени.
Я удовольствуюсь тем, что  назову  обвинения,  направленные  против  моего
доверителя,  абсурдной  клеветой  и   в   доказательство   передаю   судье
предварительный  список  шестисот  сорока  четырех  свидетелей,   видевших
собственными глазами, как бог Веспасиан, с величавой веселостью,  принимал
участие в бракосочетании всадника  Иосифа  Флавия,  видимо,  одобряя  его.
Затем я представляю и кладу под копье  список  тридцати  трех  свидетелей,
готовых  подтвердить  под  присягой,  что  этот  брак  был   заключен   по
настоятельному желанию бога Веспасиана.
   Заявления Марулла вызвали сенсацию в переполненном зале Юлия. Верховный
судья поспешил отложить дальнейший разбор дела.
   Таким образом, Иосифу удалось ценою своего прошлого, ценой глубочайшего
унижения отвести от себя первый удар, направленный против него Дорион и ее
друзьями. За последние годы в Риме ходили относительно этой старой истории
только смутные слухи, теперь она была опять у всех  на  устах.  Однако  ни
Гельвидий, ни  его  сторонники  не  дали  Маруллу  запугать  себя  дерзкой
угрозой. В вопросе об усыновлении смелый Гельвидий, не страшась  обвинения
в оскорблении величества, построил свой отвод на тех же аргументах, что  и
требование развода Дорион, - он поставил  под  сомнение