сорока ударами.
   Когда стало известно, что Иосиф хочет принять бичевание, это вызвало  в
городе Александрии большой шум; бичеванием  наказывали  не  часто,  обычно
только рабов. Маккавеи изумились и умолкли; многие из тех, кто громче всех
кричал при изгнании Иосифа из синагоги, теперь втайне  пожалели  об  этом.
Белобашмачники же измазали  все  стены  домов  карикатурами  на  бичуемого
Иосифа, а в харчевнях распевали о нем куплеты.
   Иудейские чиновники не объявили о дне экзекуции. Все-таки в назначенный
день весь двор Августовой синагоги был полон  людьми,  а  окрестные  улицы
бурлили  любопытными.  Смугло-бледный,  исхудавший,  с  горящими  глазами,
смотревшими прямо перед собой, шел Иосиф к верховному судье.  Он  приложил
руку ко  лбу,  сказал  так  громко,  что  его  услышали  в  самых  далеких
закоулках:
   - Доктор и господин судья, я впал в  грех  дурного  влечения.  Прошу  о
наказании сорока ударами.
   Верховный судья ответил:
   - Итак, передаю тебя, грешник, судебному исполнителю.
   Палач Анания бар Акашья кивнул своим двум помощникам, и они  сорвали  с
Иосифа  одежду.  Подошел  врач,  освидетельствовал  его,  способен  ли  он
выдержать бичевание и не будет ли под бичом испускать мочу и кал, ибо  это
считалось бесчестием, а в законе сказано: "Твой брат да не будет посрамлен
перед глазами твоими"  (*119).  Иосифа  осматривал  старший  врач  общины,
Юлиан. Он тщательно осмотрел его, особенно  сердце  и  легкие.  Многие  из
присутствующих ожидали, что врач не найдет Иосифа способным выдержать  все
бичевания, а самое большое - несколько ударов. В  глубине  души  на  такое
заключение надеялся и сам Иосиф Но врач вымыл руки и заявил:
   - Грешник выдержит сорок ударов.
   Палач приказал Иосифу стать на колени. Помощники привязали его  руки  к
столбу, так что колени находились на некотором расстоянии от столба, и все
видели, как натянулась гладкая  бледная  кожа  на  его  спине.  Затем  они
привязали к его груди тяжелый камень, оттянувший вниз верхнюю часть  тела.
Палач Анания бар Акашья схватил бич. И в  то  время,  как  сердце  Иосифа,
казалось, на глазах у всех бьется о ребра, палач обстоятельно прикрепил  к
рукоятке широкий ремень из бычьей кожи, проверил  его,  немного  отпустил,
натянул,  опять  отпустил.  Кончик  ремня  должен  был  достигать   живота
наказуемого. Так предписывал закон.
   Верховный судья начал  читать  оба  стиха  из  Писания,  относящихся  к
бичеванию: "И должно происходить так: если виновный заслуживает побоев, то
судья пусть прикажет положить его и бить при себе, смотря по вине его,  по
счету. Сорок ударов можно дать ему, а не больше,  иначе,  если  дадут  ему
много ударов свыше этого, брат твой будет посрамлен пред  глазами  твоими"
(*120). Палач тринадцать  раз  полоснул  Иосифа  по  спине.  Второй  судья
отсчитывал удары, потом помощники облили наказуемого водой.  Затем  третий
судья сказал: "Бей", - и палач ударил тринадцать раз по  груди.  Помощники
опять облили наказуемого. Напоследок палач нанес ему еще тринадцать ударов
по спине. Было очень тихо.  Люди  слышали  резкие  звуки  ударов,  слышали
сдавленное, свистящее дыхание Иосифа, видели,  как  трепещет  его  сердце.
Иосиф лежал связанный и задыхался под ударами бича. Они  были  короткие  и
острые, а боль  -  как  бесконечное  взволнованное  море;  она  накатывала
высокими валами, уносила Иосифа, отступала, Иосиф всплывал, она  приходила
опять и обрушивалась на него. Иосиф  хрипел,  захлебывался,  вдыхал  запах
крови. Все это происходило из-за Мары, дочери  Лакиша,  он  желал  ее,  он
ненавидел ее, теперь ее надо вытравить  из  его  крови.  Он  молился:  "Из
бездны взываю к тебе, господи" (*121).  Он  считал  удары,  но  сбился  со
счета; это были уже сотни ударов, и  они  продолжались  бесконечно.  Закон
требовал, чтобы было не сорок ударов, а  тридцать  девять;  ибо  написано:
"числом до",  что  значило  "приблизительно",  и  потому  давалось  только
тридцать девять. О, как мягок закон богословов! Как жестоко Писание!  Если
они сейчас не перестанут, он умрет. Ему казалось, что Иоханан  бен  Заккаи
запретит им продолжать. Иоханан находился в  Иудее,  в  Иерусалиме  или  в
Ямнии; но все-таки он окажется здесь, он  разверзнет  уста.  Важно  только
выдержать до тех пор. Земля и столб перед ним заволакиваются  туманом,  но
Иосиф  пытается  овладеть  собой.  Ему  приказано  видеть  все  отчетливо,
различать землю и столб, пока не придет Иоханан. Но Иоханан бен Заккаи  не
пришел, и Иосиф в конце концов все же перестал видеть и потерял  сознание.
Да, на двадцать четвертом ударе с ним сделался обморок; и  он  безжизненно
повис на веревках. Но после того как его облили водой, он снова  пришел  в
себя, и врач сказал:
   - Выдержит.
   И судья сказал:
   - Продолжайте.
   Среди зрителей была и принцесса Береника. Здесь не оказалось ни трибун,
ни отгороженных мест. Но еще накануне  ночью  она  послала  своего  самого
сильного каппадокийского  раба  занять  для  нее  место.  И  вот,  зажатая
множеством людей, стояла она во втором ряду, полураскрыв  удлиненный  рот,
тяжело  дыша,  упорно  устремив  глаза  на  бичуемого.  Во  дворе   царила
беззвучная тишина. Слышен был только  голос  верховного  судьи,  читавшего
стихи из Писания, - крайне медленно, всего три раза, и издалека,  с  улиц,
доносились крики толпы. Очень  внимательно  смотрела  Береника,  как  этот
высокомерный Иосиф принимает удары, чтобы освободиться от  шлюхи,  которой
вынужден был дать свое имя. Да,  Береника  чувствует,  что  с  Иосифом  ее
связывает кровное родство. Этот человек не гонится за маленькими  грешками
и мелкими добродетелями. Так смириться, чтобы вознестись тем выше,  -  это
она понимала. Находясь в пустыне, она сама вкусила сладострастие  подобных
унижений. Ее лицо побледнело, смотреть было  нелегко,  но  она  продолжала
смотреть. Она беззвучно шевелила губами, механически  считала  удары.  Она
была рада, когда упал последний; но она могла бы смотреть и дольше. Во рту
у нее пересохло.
   Иосифа, окровавленного и потерявшего сознание, отнесли  в  дом  общины.
Его обмыли, под присмотром врача Юлиана натерли мазями, влили в рот  питье
из вина и мирры. Когда он пришел в себя, он сказал:
   - Дайте палачу двести сестерциев.


   Тем временем Мара, дочь Лакиша,  ходила  счастливая,  радуясь  ребенку,
которого должна была родить, оберегая  его  с  тысячью  предосторожностей.
Крайне трудолюбивая, она теперь никогда не вертела ручную мельницу,  чтобы
ребенок не был пьяницей. Не ела  незрелых  фиг,  чтобы  он  не  родился  с
гноящимися глазами, не пила пива, чтобы не испортить ему цвет лица, не ела
горчицы, чтобы он не стал кутилой. Наоборот, она ела яйца, чтобы  глаза  у
ребенка  стали  больше,  краснорыбицу,  чтобы  люди  относились   к   нему
благожелательно, лимонные цукаты, чтобы его кожа  приятно  пахла.  Пугливо
сторонилась она всякого безобразия, чтобы нечаянно на него  не  взглянуть,
усердно старалась смотреть на красивые лица.  С  трудом  добыла  волшебный
орлиный камень, он от природы полый  внутри,  но  в  нем  заключен  второй
камень - подобие беременной женщины: она хотя и отверста,  но  ребенка  не
выронит.
   Когда наступило время родов, Мару устроили на родильном стуле -  особой
плетеной подставке,  на  которой  она  могла  полулежать,  и  привязали  к
подставке курицу, чтобы ее трепыхание ускорило роды.  Роды  были  трудные,
спустя много дней Мара при воспоминании о них все еще ощущала резкий холод
в бедрах. Повивальная бабка произносила заклинания, считала,  называла  ее
по имени, считала. Наконец появился ребенок, это был мальчик, сине-черный,
грязный, его кожа была покрыта кровью и слизью, но  он  кричал,  и  кричал
так, что крик отдавался от стен. Это был хороший знак, и то,  что  ребенок
родился в субботу, тоже хороший знак. Несмотря  на  субботу,  ему  сделали
ванну из теплой воды и в воду налили вина, драгоценного эшкольского  вина.
Осторожно вытянули ребенку  тельце,  смазали  мягкий  затылок  кашицей  из
незрелого винограда, чтобы предохранить от насекомых. Тело умастили теплым
маслом, присыпали порошком истолченной мирры, завернули в тонкое  полотно;
Мара экономила на своих платьях, чтобы добыть лучшее полотно для ребенка.
   - Яник, Яник, йильди, мое дитя, моя детка, мой бебе, - говорила Мара  и
с гордостью велела на другой день посадить кедр, так как родился мальчик.
   Все девять месяцев  своей  беременности  обдумывала  она,  как  назвать
мальчика. Но теперь, в  эту  неделю  перед  обрезанием,  когда  надо  было
решать, она долго колебалась. Наконец она выбрала. Мара призвала  писца  и
продиктовала ему следующее письмо:

   "Мара,  дочь  Лакиша,  приветствует  своего  господина,  Иосифа,   сына
Маттафия, священника первой череды, друга императора.
   О Иосиф, господин мой, Ягве увидел, что не угодила тебе служанка  твоя,
и он благословил мое чрево и удостоил меня родить тебе сына. Он родился  в
субботу и весит семь  литр  шестьдесят  пять  зузов  (*122),  и  его  крик
отдавался от стен. Я назвала его Симоном, что значит "сын услышания",  ибо
Ягве услышал меня, когда  я  была  тебе  неугодна.  Иосиф,  господин  мой,
приветствую тебя, стань великим  в  лучах  императорской  милости,  и  лик
господень да светит тебе.
   И не ешь пальмовой капусты, ибо от этого у  тебя  делается  давление  в
груди".


   В один из этих дней, еще до получения письма, Иосиф  стоял  в  переднем
зале Александрийской общины, бледный и худой, осунувшийся после бичевания,
но все же он держался прямо. Рядом с  ним  стояли  в  качестве  свидетелей
верховный наставник Феодор бар Даниил и председатель Августовой  общины  -
Никодим. Председательствовал сам верховный судья  Василид,  три  богослова
были судьями. Главный  секретарь  общины  писал  под  диктовку  верховного
судьи; он писал, как того требовал закон, на пергаменте из телячьей  кожи,
писал гусиным пером и густо-черными чернилами и старался,  чтобы  документ
состоял точно из двенадцати строк, согласно  числовому  смыслу  еврейского
слова "гет" (*123), означавшего разводное письмо.
   Гусиное перо скрипело по пергаменту, а  Иосиф  слышал  в  своем  сердце
шорох, более громкий, чем этот скрип. Это был тот резкий  шорох,  с  каким
Мара,  дочь  Лакиша,  разрывала  на  себе  платье   и   сандалии,   молча,
обстоятельно,  в  то  раннее  утро,  когда  она  вернулась  от   римлянина
Веспасиана. Иосиф думал, что забыл этот шорох, но  теперь  он  слышал  его
опять, очень громкий, громче, чем скрип пера. Но он запретил уху  слышать,
сердцу - чувствовать.
   Секретарь же писал вот что: "В семнадцатый день месяца кислев (*124), в
3830 году от сотворения мира, в городе Александрии у Египетского моря.
   Я, Иосиф бен Маттафий, по прозванию Иосиф  Флавий,  еврей,  находящийся
ныне в городе Александрии, у Египетского моря, согласился свободно  и  без
принуждения тебя, мою законную жену Мару, дочь Лакиша, находящуюся ныне  в
городе Кесарии у  Еврейского  моря,  отпустить,  освободить  и  дать  тебе
развод. Ты была до сих пор моей женой. Отныне  будь  свободна,  разведена,
тебе разрешается впредь располагать собой, и впредь нет на тебе запрета ни
для кого.
   Этим ты получаешь от меня извещение о свободе и  разводное  письмо,  по
закону Моисея и Израиля".
   Документ  этот  был  передан  особому  лицу,  с  письменным  поручением
доставить его Маре, дочери Лакиша, и  отдать  в  присутствии  председателя
Кесарийской общины, а также девяти других взрослых евреев.
   Мара была вызвана к председателю в самый день прибытия курьера. Она  не
подозревала о причине вызова. В  присутствии  председателя  общины  курьер
передал ей письмо. Она не умела читать; она  попросила,  чтобы  ей  прочли
его. Ей прочли, она не поняла; ей прочли еще раз, объяснили. Она  упала  в
обморок. Секретарь общины, надорвав письмо в знак того, что оно передано и
прочитано, как того требовал закон, приобщил его к делам и  выдал  курьеру
соответствующую расписку.
   Мара вернулась домой. Она поняла, что не обрела благоволения у  Иосифа.
Если жена не обретет благоволения мужа, он имеет  право  отослать  ее.  Ни
одна ее мысль не обратилась против Иосифа.
   Отныне она с боязливой  заботливостью  посвятила  свои  дни  маленькому
Симону,  Иосифову  первенцу.  Тщательно  избегала  она  всего,  что  могло
повредить ее молоку, не ела соленой рыбы, лука, некоторых  овощей.  Теперь
она не звала своего сына Симоном, она звала его сначала бар Меир, то  есть
сын сияющего, затем бар Адир, - сын могущественного, затем бар Нифли - сын
облака. Но председатель общины вызвал ее вторично и запретил так  называть
сына, ибо облако,  могущественный  и  сияющий  -  это  имена  мессии.  Она
поднесла руку к низкому лбу, склонилась, обещала покориться. Но когда  она
оставалась одна, ночами, и  ее  никто  не  слышал,  она  продолжала  звать
маленького Симона этими именами.
   Преданно берегла она вещи, к которым когда-то прикасался Иосиф, платки,
которыми он утирался, тарелку, на которой он ел. Она хотела вырастить сына
достойным отца. Мара предвидела, что ее ждут большие трудности.  Ибо  сын,
рожденный от брака священника с военнопленной, считался незаконным, он был
исключен из общины. Но все-таки она должна была найти выход. По  субботам,
по праздникам она показывала маленькому Симону отцовские реликвии, платки,
тарелку, рассказывала ему о величии отца,  убеждала  его  стать  таким  же
знатным и ученым, как отец.
   После того как Иосиф передал соответствующему чиновнику  в  Александрии
удостоверение о разводе, он был торжественно вызван  в  главную  синагогу,
чтобы читать Святое писание, и - в соответствии с  его  духовным  саном  -
первым. После долгого времени опять он был в жреческой шапочке и  голубом,
затканном  цветами  поясе  священника  первой  череды.  Он   поднялся   на
возвышенье, стал перед развернутой торой, от которой его  всего  несколько
недель тому назад отторгнули. В беззвучной тишине над  стотысячной  толпой
произнес он слова: "Благословен ты, Ягве, боже наш,  давший  нам  истинное
учение и насадивший в нас жизнь  вечную".  Затем  прочел  громким  голосом
отрывок из Писания, который полагалось читать в эту субботу.


   В середине зимы, около нового  года,  Веспасиан  убедился,  что  теперь
империя у него в руках. Работа солдата была  закончена,  начиналось  самое
трудное: работа администратора. То, что пока делалось в Риме  его  именем,
было плохо и неразумно. С холодной жадностью выжимал Муциан из Италии  все
деньги, какие только мог, а младший сын императора  -  Домициан,  которого
Веспасиан терпеть не мог, этот "фрукт" и  лодырь,  действовал  в  качестве
наместника императора, карал и миловал  по  своему  усмотрению.  Веспасиан
написал Муциану, чтобы он давал стране не слишком много слабительного, ибо
один от поноса уже умер. "Фрукту" он написал, не будет ли тот так добр  на
будущий год сдать должность. Затем выписал  из  Рима  в  Александрию  трех
человек: древнего старца, министра финансов Этруска, придворного ювелира и
директора императорских жемчужных промыслов Клавдия Регина, и управляющего
сабинскими имениями.
   Трое   экспертов   обменялись   цифровыми   данными,   проверили    их.
Империалистическая политика Нерона  на  Востоке  и  беспорядки  после  его
смерти  уничтожили  огромные  ценности;  сумма   государственного   долга,
подсчитанная этими тремя людьми, была очень велика.  Регин  взял  на  себя
неблагодарную задачу назвать императору эту сумму.
   Веспасиан и финансист еще никогда не  встречались.  Теперь  они  сидели
друг против друга в удобных креслах. Регин  щурился,  он  казался  сонным;
заложил  одну  жирную  ногу  на  другую,  развязавшиеся   ремни   сандалий
болтались. Он сделал ставку на этого Веспасиана очень давно, когда  с  ним
можно было устраивать еще очень скромные дела. Регин завязал  отношения  с
госпожой Кенидой,  и  когда  начались  большие  поставки  на  Восточную  и
Европейскую армии, платил  ей  довольно  крупные  комиссионные.  Веспасиан
знал, что этот человек вел себя при  расчетах  вполне  прилично.  Светлыми
суровыми глазами смотрел он на мясистое, обрюзгшее, печальное лицо Регина.
Оба собеседника обнюхивали друг друга, оказалось, что они пахнут приятно.
   Регин назвал императору цифру в сорок миллиардов. Веспасиан не пришел в
ужас. Он только засопел чуть громче, но голос его был  спокоен,  когда  он
ответил:
   - Сорок миллиардов? Вы смелый человек. А не перехватили вы через край?
   Но Клавдий Регин жирным голосом спокойно настаивал:  сорок  миллиардов.
Нужно уметь смотреть цифрами в глаза.
   - Я и смотрю им в глаза, - отозвался, шумно засопев, император.
   Они обсудили  необходимые  деловые  мероприятия.  Можно  было  получить
огромные  суммы,  если  конфисковать  имущество   тех,   кто   уже   после
провозглашения Веспасиана оставался верен прежнему  императору.  Это  было
как раз в тот день, в который Веспасиан,  по  предписанию  врача  Гекатея,
обычно постился и в такие дни он особенно охотно занимался делами.
   - Вы еврей? - спросил он тут же.
   - Наполовину, - отозвался Регин, - но с  каждым  годом  становлюсь  все
больше похож на еврея.
   - Я знаю способ, - Веспасиан прищурился, - отделаться сразу от половины
долга.
   - Интересно! - ответствовал Клавдий Регин.
   - Если бы я приказал, - размышлял вслух  Веспасиан,  -  чтобы  здесь  в
главной синагоге поставили мою статую...
   - То евреи взбунтовались бы, - досказал Клавдий Регин.
   - Правильно, - согласился император. - И тогда я мог бы отнять у них их
деньги.
   - Правильно, -  согласился  Клавдий  Регин.  -  Это  дало  бы  примерно
двадцать миллиардов.
   - Вы хорошо считаете, - похвалил император.
   - Тогда вы покрыли бы половину долга, - заметил  Клавдий  Регин.  -  Но
второй половины вам уже не удалось бы покрыть  никогда,  ибо  хозяйство  и
кредиты, и не только на Востоке, были бы навсегда подорваны.
   - Боюсь, что вы правы, - вздохнул Веспасиан.  -  Но  согласитесь,  идея
соблазнительная.
   - Допускаю, - улыбнулся Клавдий Регин.
   - Жаль, что мы оба для этого слишком благоразумны.
   Регин терпеть не мог александрийских иудеев. Они казались  ему  слишком
чванными, слишком элегантными. Раздражало его и то,  что  они  смотрят  на
римских иудеев, как на бедных родственников,  которые  их  компрометируют.
Однако предложение императора казалось  ему  чрезвычайно  радикальным.  Он
потом придумает, как пощипать  александрийских  евреев,  -  не  настолько,
чтобы их обескровить, но чтобы они его все-таки помнили.
   Пока он предложил императору другого рода налог  -  его  еще  никто  на
Востоке водить не отваживался, и он бил по всем: налог на соленую  рыбу  и
рыбные консервы. Он не  скрывал  опасных  сторон  этого  налога.  Морды  у
александрийцев как у меч-рыбы, и  императору  придется  от  них  выслушать
немало. Но Веспасиан не боялся куплетов.
   Когда был объявлен налог на соленую  рыбу,  симпатия  александрийцев  к
императору  сразу  сменилась  неприязнью.  Они  неистово  ругались   из-за
вздорожания этого излюбленного продукта питания и во время  одного  выезда
императора его забросали гнилой рыбой. Император звонко  хохотал.  Дерьмо,
лошадиный навоз, репа, теперь гнилая рыба! Его  забавляло,  что  он,  даже
став императором,  не  мог  отделаться  от  подобных  вещей.  Он  назначил
следствие, и зачинщикам пришлось доставить  в  управление  государственных
имуществ столько же  золотых  рыб,  сколько  было  найдено  гнилых  в  его
экипаже.
   С Иосифом Веспасиан редко виделся в эти дни. Он вырос вместе  со  своим
саном, отдалился от своего еврея, стал чужим, западным,  стал  римлянином.
Случайно, при встрече, он сказал ему:
   - Я слышал, вы принесли себя в  жертву  какому-то  суеверию  и  приняли
сорок ударов. Как хорошо, - вздохнул он, - если бы я  мог  сорока  ударами
погасить мои сорок миллиардов!


   Иосиф и Тит возлежали в открытой столовой