еще  удалось
похоронить как положено. Но когда умер четырехлетний, то умерших было  уже
слишком много, а люди так обессилели, что пришлось просто сбрасывать  тела
в окружавшие город ущелья. Нахум, его сыновья и невестка  принесли  тельце
мальчика к Юго-восточным воротам, чтобы капитан Маной бар Лазарь,  который
ведал погребением умерших, велел его  сбросить  в  пропасть.  Нахум  хотел
сказать надгробное слово, но так как он очень ослабел, то у него в  голове
все спуталось, и  вместо  того,  чтобы  говорить  о  маленьком  Яннае  бар
Алексии, он сказал, что капитан  Маной  уже  похоронил  сорок  семь  тысяч
двести три трупа и  тем  самым  заработал  сорок  семь  тысяч  двести  три
сестерция, на что может купить на бирже почти два четверика пшеницы.
   Алексий сидел на земле и семь дней предавался скорби. Он качал головой,
поглаживал грязную бороду, - недешево заплатил он за любовь  к  отцу  и  к
брату.
   Когда он после этого в первый раз тащился через город, он был  удивлен.
Он думал, что нужда уже не может  стать  сильнее,  но  она  все  же  стала
сильнее. Раньше  Иерусалим  славился  своей  чистотой,  теперь  надо  всем
городом нависла ужасающая вонь.  В  некоторых  городских  кварталах  трупы
складывали в общественные здания, и когда здания были полны, их  запирали.
Но еще страшнее вони была великая тишина, царившая в  этом  некогда  столь
оживленном городе, ибо теперь даже самые деятельные  люди  потеряли  охоту
говорить. Молчаливый и вонючий, кишевший густыми роями насекомых, лежал  в
солнечных лучах белый город.
   На крышах, на улицах валялись истощенные люди, их глаза были сухи,  рты
разинуты. Одни болезненно распухли,  другие  обратились  в  скелеты.  Шаги
проходящих солдат уже  не  могли  побудить  их  сдвинуться  с  места.  Они
валялись повсюду, эти голодающие, уставясь на храм, который словно висел в
голубом воздухе, весь белый и золотой, и ожидали  смерти.  Алексий  видел,
как  одна  женщина,  вместе  с  собаками,  рылась  среди   отбросов,   ища
чего-нибудь  съедобного.  Он  знал  ее;  это  была  старая  Ханна,   вдова
первосвященника  Анана.  Прежде,  когда  она  шла  по  улице,  перед   ней
расстилали ковры, ибо ее ноги были слишком аристократичны,  чтобы  ступать
по дорожной пыли.
   Затем  наступил  день,  когда  Алексий,  мудрейший  из   людей,   сидел
понурившись, уже  не  зная,  что  предпринять.  Он  нашел  свою  подземную
кладовую опустошенной  -  другие  открыли  его  тайник  и  воспользовались
оставшимися запасами.
   Когда Нахум с трудом вытянул из своего сына эту горестную  новость,  он
долго сидел и размышлял. Похоронить мертвого считалось заслугой, и великой
заслугой перед Ягве было похоронить самого себя, если этого не мог сделать
никто иной. Нахум бен Нахум решился на это. Когда по человеку было  видно,
что проживет он самое большее два-три дня, стража выпускала его за ворота.
Пропустят и его, бен  Нахума.  Он  положил  руку  на  темя  сына  Алексия,
смотревшего мутным взглядом на свою угасающую  жену,  и  благословил  его.
Затем взял  свою  лопату,  счетную  книгу,  ключ  от  старой  стеклодувной
мастерской, захватил также немного миртового хвороста и священных  курений
и потащился к Южным воротам.
   Перед Южными  воротами  находилась  огромная  погребальная  пещера.  По
истечении  года,  когда  труп  обычно  истлевал  до  костей,   эти   кости
складывались в очень маленькие каменные гробы, и их  ставили  рядами  друг
над другом вдоль стен в таких пещерах. Правда, на  погребальной  пещере  у
Южных ворот тоже сказалась осада - пещера была разрушена и  уже  не  имела
достойного вида, просто груда разбитых каменных плит и костей. Но  все  же
она продолжала оставаться иудейским кладбищем.
   И вот Нахум присел на желтовато-белую, озаренную  солнцем  землю  этого
кладбища. Вокруг него лежали другие умирающие от голода, смотрели на храм.
По временам они бормотали: "Слушай, Израиль, един и вечен бог  наш  Ягве!"
Иногда они вспоминали о солдатах, о тех, в храме, у которых  были  хлеб  и
рыбные консервы, о солдатах в римском лагере, у которых были жиры и  мясо,
и тогда гнев изгонял из них голод, но, увы, на  короткое,  очень  короткое
время.
   Нахум  чувствовал  огромную  усталость,  но  эта  усталость   не   была
неприятной. Жаркое  солнце  согревало  его.  Вначале,  когда  он  был  еще
учеником и обжигался об горячую массу, бывало ужасно  больно.  Теперь  его
кожа привыкла. Алексий не прав, заменив целиком ручной  труд  стеклодувной
трубкой. И вообще его сын Алексий слишком высокого мнения  о  себе.  Из-за
его самоуверенности у него умерли дети и жена, украдены  его  запасы.  Что
сказано в Книге Иова? "Имение, которое он глотал,  изблюет  его.  И  будет
отнят хлеб у дома его" (*143). Кто же из них Иов - он или его сын Алексий?
Это очень трудно решить. Правда, с ним лопата, но разве он скребет ею свои
струпья? Он не скребет их, значит, Иов - это его сын Алексий.
   Воздать почесть умершему - заслуга, особенно если ты сам  уже  мертвец.
Но сначала Нахум должен посмотреть в свою  счетную  книгу,  в  порядке  ли
последние записи: пусть с ним в могиле будет  хорошая  счетная  книга.  Он
слышал рассказы о некой Марии бат  Эцбен.  Солдаты-маккавеи,  привлеченные
запахом жареного, ворвались в дом этой Марии  и  действительно  нашли  там
жареное  мясо.  Это  был  ребенок  Марии,  и  она   хотела   с   солдатами
сторговаться: так как ребенка родила она, то половина мяса должна остаться
ей, половину она отдает солдатам.  Вот  это  практичная  женщина.  Правда,
такую сделку следовало непременно заключить в письменной форме и отдать на
хранение в ратушу. Но теперь это сделать трудно. Чиновники там никогда  не
бывают. Они говорят, что голодны, но так  нельзя  -  просто  не  приходить
только потому, что голоден. Впрочем, некоторые от голода  умерли,  -  день
смерти лучше дня  рождения  (*144),  -  и  это  их  до  известной  степени
извиняет.
   "И вот мой сын Алексий, семь пядей во лбу, умнейший из людей,  несмотря
на весь свой ум, сидит  голодный".  Нахума  вдруг  охватывает  бесконечная
жалость к Алексию. Конечно,  он  -  Иов.  Борода  Алексия  гораздо  больше
поседела, чем его собственная, хоть  он  и  моложе.  Правда,  его  борода,
Нахума, теперь тоже утратила свою четырехугольную форму, и если бы на него
взглянула беременная женщина, ее дитя не было бы от этого красивее.
   Все же он сердится за то,  что  ему,  Нахуму  бен  Нахуму,  стеклодуву,
крупному  коммерсанту,  не  оказывают  должных  почестей,  что   он   один
составляет весь свой траурный кортеж, -  это,  конечно,  со  стороны  Ягве
большое испытание, и он понимает Иова, и теперь ему совершенно ясно: Иов -
это не сын его Алексий, он сам - Иов. "Гробу скажу: ты отец мой; червю: ты
мать моя и сестра моя" (*145). А теперь пойдем,  моя  лопата,  копай,  моя
лопата.
   Он поднимается с большим усилием,  слегка  покряхтывая.  Ему  трудно  -
чтобы копать, нужно видеть. А тут эти отвратительные мухи,  они  сидят  на
его лице и все перед ним застилают. Очень медленно скользит его взгляд  по
желтовато-серой земле, по костям, по остаткам каменных  гробов,  и  вдруг,
совсем  близко,  он  видит   что-то   переливающееся,   опалового   цвета;
удивительно, как он раньше не заметил, - это же кусок муррийского  стекла.
Настоящее? Если не настоящее, то нужен какой-то особенно искусный  способ,
чтобы подделывать такое стекло. Где известен подобный искусный способ? Где
делают они такое стекло? В Тире? В Кармании? (*146) Он должен  знать,  где
делают такое художественное стекло и как  его  делают.  Его  сын  Алексий,
наверное, знает. Недаром же он самый умный человек на свете. Нахум спросит
своего сына Алексия.
   Он подползает к осколку, он берет в руки кусок стекла, бережно прячет в
карман у пояса. Быть может, это осколок флакона от духов, который положили
в могилу умершему. Стекло, нет, не настоящее,  но  изумительная  подделка,
только специалист может ее отличить. Он уже не думает о том, чтобы лечь  в
могилу, в нем живет только одно желание - спросить своего сына Алексия  об
этом волшебном стекле. Он встает, он  действительно  выпрямляется,  делает
шаг правой, левой ногой, он слегка волочит ноги,  спотыкается  о  кости  и
камни, но он идет. Возвращается к воротам, до них минут восемь  пути,  ему
не понадобилось много времени - не проходит и часу, как он  уже  у  ворот.
Еврейские  сторожа  оказываются  в  хорошем  настроении,   они   открывают
сторожевое окошечко, они спрашивают: "Нашел  что-нибудь  пожрать,  эй  ты,
мертвец? Тогда поделись с нами".  Он  гордо  показывает  им  свой  кусочек
стекла. Они смеются, они  пропускают  его;  и  он  возвращается  на  улицу
Торговцев мазями, в дом своего сына Алексия.


   Римляне подводили к городу четыре новых вала. Солдаты,  не  занятые  на
этой работе, несли уставную лагерную службу, занимались военными учениями,
слонялись без цели, смотрели на белый, тихий, зловонный город, ждали.
   Офицеры, борясь  с  удручающей  скукой,  устраивали  охоты  на  зверей,
которые  собирались  в  большом  количестве  вокруг  города,  привлеченные
запахом мертвечины. Попадались очень интересные породы,  их  не  видели  в
этой  местности  уже  много  поколений.  С  Ливана  спустились  волки,  из
Иорданской области пришли львы, из Галаада и Васана (*147) - пантеры. Лисы
жирели, не прибегая для этого к особым хитростям, хорошо жилось и  гиенам,
и стаям завывающих шакалов. На  крестах,  окаймлявших  все  дороги,  густо
сидело воронье, на горах выжидали стервятники.
   Стрелки из лука иногда развлекались тем, что стреляли  по  сидевшим  на
территории  кладбища  умиравшим   от   голода   евреям.   Другие   солдаты
отправлялись поодиночке или кучками к стенам, где,  вне  досягаемости  для
снарядов,  но  достаточно  близко,  чтобы  их  видели,  показывали  людям,
сидевшим на стенах, свои обильные пайки, жрали,  давились,  кричали  "Хеп,
хеп! Hierosolyma est perdita!"
   От начала осады прошло уже семь недель. Евреи праздновали свой праздник
пятидесятницы (*148), жалкий праздник, а ничто еще не  изменилось.  Прошел
весь июль, ничто не изменилось.  Иногда  евреи  делали  вылазки,  пытались
атаковать новые валы, но безуспешно.  И  все-таки  этот  поход  действовал
римским легионерам на нервы сильнее, чем более опасные и  суровые  походы.
При виде безмолвного и зловонного города осаждавшими постепенно овладевала
бессильная ярость. Если евреям удастся уничтожить четыре  новых  вала,  то
строить новые укрепления будет уже невозможно: дерево  приходит  к  концу.
Тогда оставалось только ждать, пока те, там, внутри, не  умрут  с  голода.
Злобно поглядывали солдаты на храм,  все  такой  же  нетронутый,  белый  и
золотой. Они не называли его "храм",  ибо  были  полны  страха,  ярости  и
отвращения, они называли его только "вон то" или "то  самое".  Неужели  им
придется вечно сидеть перед этой белой таинственной и страшной  твердыней?
Римский лагерь был полон мрачной, отчаянной тревоги. Никакой другой  город
в мире не смог бы выдержать так долго междоусобицу, голод, войну.  Неужели
этих изголодавшихся нищих так и не удастся образумить? Надо было спешить с
возвращением  в  Рим  к  октябрьским  жертвоприношениям.  Все,  начиная  с
начальников легионов и кончая последним рядовым союзных  войск,  дошли  до
предела в своем гневе на этого бога Ягве, не дававшего  римскому  военному
искусству восторжествовать над фанатизмом еврейских варваров.


   В один из последних  дней  июля  Тит  пригласил  Иосифа  вместе  с  ним
совершить обход. Тит  -  без  знаков  своего  сана,  Иосиф  -  без  оружия
молчаливо шагали среди огромного безмолвия.  Равномерно  раздавался  окрик
часовых, равномерно произносили они  пароль:  "Рим  впереди".  Окрестности
Иерусалима были теперь на двадцать километров в окружности пусты  и  голы,
над ними исполнилось слово Писания: "Гнев Ягве излился на  это  место,  на
люден, на скот, и деревья, и поля, и плоды земли" (*149).
   Они достигли ущелья, в которое жители  города  обычно  сбрасывали  тела
умерших. Оттуда шла резкая вонь, едкая, удушливая;  тела  лежали  огромной
грудой, в отвратительном бесстыдстве гниения.  Тит  остановился.  Послушно
остановился и Иосиф. Тит  сбоку  смотрел  на  своего  спутника,  терпеливо
стоявшего среди ужасных испарений. Принц сегодня опять получил достоверные
сведения о  том,  что  Иосиф  занимается  шпионажем,  действует  в  тайной
согласованности с осажденными. Тит не поверил ни одному слову. Он  отлично
знал,  в  каком  трудном  положении  оказался  Иосиф,   которого   считали
изменником и евреи, и  римские  солдаты.  Он  был  искренне  расположен  к
Иосифу, считал его честным человеком. Но бывали часы, когда он казался ему
таким же чуждым и жутким, как и его  солдатам.  И  здесь,  стоя  над  этим
ущельем с трупами, он искал на лице Иосифа каких-нибудь следов  отвращения
и печали. Но это лицо  оставалось  непроницаемым,  и  от  него  на  принца
повеяло чем-то холодным и непонятным; как мог еврей все это переносить?
   Иосиф же испытывал  мучительное  желание  быть  там,  где  ужасы  осады
выступали с особенным безобразием. Он ведь и послан  сюда,  чтобы  служить
оком, которое видит весь этот ужас. Волноваться легко. Но  заставить  себя
стоять на месте и созерцать  -  гораздо  труднее.  Нередко  им  овладевала
мучительная режущая боль - оттого что он  здесь,  вне  городских  стен,  и
безрассудное желание смешаться с толпой там, в городе, Им-то хорошо! Иметь
право сражаться, иметь право страдать вместе с миллионом  других  людей  -
это хорошо.
   Он получил из города письмо, дошедшее неведомым путем, без подписи. "Вы
мешаете. Вы должны исчезнуть". Он знает, что письмо от  Юста.  Опять  этот
Юст  оказался  прав  по  отношению  к  нему.  Все  попытки  к   примирению
безнадежны, его личность мешает всяким переговорам.
   Это очень  тяжелое  лето  для  Иосифа,  лето  под  стенами  Иерусалима.
Заживающая  рана  на  правой  руке  не  опасна,  но  она  болит  и  писать
невозможно. Иногда Тит спрашивает его в шутку, не подиктует ли он ему: Тит
лучший стенограф во всем лагере. Но, может быть, даже  хорошо,  что  Иосиф
сейчас  не  в  состоянии  писать.  Пусть  не  будет  ни   мастерства,   ни
красноречия, ни чувства. Пусть все его тело  станет  только  оком,  больше
ничем.
   И вот он стоит рядом с Титом среди  унылой  местности,  бывшей  некогда
одним из самых прекрасных уголков земли, его родиной. Теперь здесь пусто и
голо, словно до сотворения мира.  А  на  последней  городской  стене,  уже
поколебленной, еще держатся его соплеменники,  -  изможденные,  одичавшие,
они уверены в своей гибели и ненавидят его,  как  никого  и  никогда.  Они
назначили цену за его голову, чудовищную,  высшую,  которую  они  знают  -
целый четверик пшеницы. Молча стоит Иосиф,  глядя  перед  собой.  За  ним,
перед ним, рядом с ним - кресты, на которых висят люди его племени, у  его
ног - ущелье, где гниют люди его племени, вся опустошенная местность полна
зверья, ожидающего добычи.
   Тит заговорил. Он говорил тихо, но в этой пустыне отдается каждый звук.
   - Ты считаешь жестокостью, мой Иосиф, что я заставляю тебя быть здесь?
   Иосиф еще тише, чем принц, отвечает. Медленно, взвешивая каждое слово:
   - Я сам этого захотел, принц Тит.
   Тит кладет ему руку на плечо.
   - Ты держишься молодцом, мой Иосиф. Могу я  исполнить  какое-нибудь  из
твоих желаний?
   Иосиф, по-прежнему не глядя на него и тем же тоном, отвечает:
   - Не разрушайте храм, принц Тит.
   - Я этого желаю не меньше, чем ты, - сказал Тит. - Но мне  хотелось  бы
сделать что-нибудь для тебя лично.
   Иосиф наконец обернулся к принцу. Он видел его лицо,  заинтересованное,
испытующее, не лишенное доброты.
   - Дайте мне, - проговорил он медленно, веско, - когда город будет взят,
кое-что из добычи... - Он умолк.
   - Что же дать тебе, еврей мой? - спросил Тит.
   - Дайте мне, - попросил Иосиф, - семь свитков Писания и семь человек.
   Они стояли, оба одинаковые, рослые,  на  фоне  унылого  ландшафта.  Тит
улыбнулся:
   - Ты получишь семьдесят свитков, мой Иосиф, и семьдесят человек.
   Священники из череды, совершающей служение, собирались ежедневно в Зале
совета,  чтобы  бросить  жребий,  кому   совершать   отдельные   частности
жертвоприношения. Утром 5 августа, 17  таммуза  по  еврейскому  счислению,
среди собравшихся появились вожди армии -  Симон  бар  Гиора  и  Иоанн  из
Гисхалы, оба при оружии, в сопровождении секретаря Амрама и большой  толпы
вооруженных   солдат.   Начальник   храмового    служения,    руководивший
жеребьевкой, спросил с тревогой, стараясь сохранить самообладание:
   - Чего вы хотите?
   - Можете сегодня не бросать жребия, доктор и  господин  мой,  -  сказал
Иоанн Гисхальский. - Вам и впредь не  придется  бросать  жребий.  Вы  все,
господа священники, левиты, служители, можете разойтись по домам. Служение
в храме прекращено.
   Священники стояли перепуганные.  От  голода  их  лица  стали  дряблыми,
белыми, как их одежды, они очень ослабели. Многих из них, подобно  доктору
Ниттаю, поддерживало только уважение к  службе.  Они  слишком  обессилели,
чтобы кричать, и в ответ на заявление  Иоанна  раздалось  только  какое-то
постанывание и поклохтывание.
   - Сколько еще осталось жертвенных агнцев в ягнятнике? -  грубо  спросил
Симон бар Гиора.
   - Шесть,  -  с  трудно  дававшейся  ему  твердостью  ответил  начальник
храмового служения.
   - Вы ошибаетесь, доктор и господин мой, - мягко поправил его  секретарь
Амрам, и в вежливой злорадной улыбке обнажились его зубы. - Их девять.
   -  Выдайте  этих  девять  агнцев,  -  сказал  почти  добродушно   Иоанн
Гисхальский. - В этом городе Ягве - уже давно единственный, кто ест  мясо.
Агнцы не будут сожжены. Ягве достаточно нанюхался сладкого запаха на своем
алтаре. Те, кто за святыню борется, должны и  питаться  святыней.  Выдайте
девять агнцев, господа.
   Начальник храмового служения чуть не подавился, ища ответа.  Но  он  не
успел открыть рта, так как выступил доктор Ниттай.  Он  устремил  пылающий
взгляд высохших исступленных глаз на Иоанна Гисхальского.
   - Всюду сеть и западня, - проклохтал он со  своим  жестким  вавилонским
акцентом, - безопасно только в храме. Вы хотите теперь и в нем  расставить
ваши западни? Вы будете посрамлены.
   - Там увидим, доктор и  господин  мой,  -  ответил  хладнокровно  Иоанн
Гисхальский. - Может быть,  вы  заметили,  что  форт  Антония  пал?  Война
подползла к храму. Храм уже не обитель Ягве, он - крепость Ягве.
   Но доктор Ниттай продолжал сердито клохтать:
   - Вы хотите ограбить алтарь Ягве? Кто украдет у Ягве его хлеб  и  мясо,
тот украдет у всего Израиля его опору.
   - Молчите, - мрачно приказал Симон. - Служба в храме прекращена.
   Но секретарь Амрам подошел к доктору Ниттаю, положил ему руку на  плечо
и сказал примирительно, оскалив желтые зубы:
   - Успокойтесь, коллега. Как это место у  Иеремии?  "Так  говорит  Ягве:
всесожжения ваши совершайте, как и обычные жертвы ваши, и ешьте мясо;  ибо
я не заповедовал отцам вашим и не требовал сожжений и жертв,  когда  вывел
их из земли Египетской" (*150).
   Иоанн  Гисхальский  обвел  круглыми  серыми  глазами  ряды  растерянных
слушателей. Увидел упрямый высохший череп доктора  Ниттая.  Успокоительно,
любезно он сказал:
   - Если вы хотите, господа, и впредь совершать службы, петь,  играть  на
ваших инструментах, произносить благословляющие  молитвы,  это  у  вас  не
отнимается. Но весь оставшийся хлеб, вино, масло и мясо реквизированы.
   Пришел первосвященник Фанний, его известили.  Когда  Иоанн  Гисхальский
организовал в городе и храме выборы на высочайшую должность и  жребий  пал
на Фанния, этот туповатый, малограмотный человек принял  веление  божие  с
тягостным смущением. Он сознавал свое ничтожество, он ничему не учился, ни
тайному знанию, ни даже простейшим смыслам Священного писания, - он учился
только делать цемент,