ны Деметрия Либания - вызвать на подмостки видение еврея Апеллы!
   И снова, с удвоенной яростью, обрушились  правовернейшие  из  еврейских
ученых на актера Либания. Грех уже одно  то,  что  он  выходит  на  сцену,
облекаясь  в  одежду  и  плоть  другого  человека!  Разве   господь   бог,
благословенно имя его, не дал  каждому  собственный  облик  и  собственную
плоть? Разве поэтому не восстает против бога тот, кто пытается заменить их
другими? Но изображать еврея, одного из произошедших от семени  Авраамова,
избранных, выставлять его на потеху  необрезанным  -  это  смертный  грех,
недопустимая дерзость, это  навлечет  несчастье  на  головы  всех.  И  они
требовали опалы и изгнания Деметрия Либания.
   Либералы-ученые горячо защищали актера. Разве то, что он хотел сделать,
делалось не ради блага трех невинных? Разве это не  единственное  средство
их спасения? Разве помогать узникам не одно из высших велений Библии?  Кто
посмел бы сказать актеру: не делай этого, пусть они  сгниют  на  кирпичном
заводе, как сгнили тысячи их предков в каменоломнях Египта?
   Происходили  бурные  споры.  На   семинарах   студентов-теологов   одни
библейские цитаты хитроумно противопоставлялись другим библейским цитатам.
Этот интересный вопрос был поставлен на обсуждение каждой еврейской высшей
школы, о нем спорили в Иерусалиме, в Александрии, среди  известных  ученых
Вавилона, на далеком Востоке. Случай, казалось, был прямо создан для того,
чтобы юристы и теологи упражняли на нем свое хитроумие.
   А сам актер  Либаний  открывал  всем  и  каждому  происходивший  в  нем
конфликт между его религиозной и артистической совестью. В душе  он  давно
решил сыграть еврея Апеллу, чего бы это ни стоило. И знал также совершенно
точно, как он его сыграет. Уже его либреттисты,  и  прежде  всего  тонкий,
остроумный сенатор Марулл, придумали яркий сценарий, выигрышные  ситуации.
Странному автоматическому и покорному раскачиванию трех невинных в темнице
актер был обязан целым рядом особенно удачных,  жутко-гротескных  находок.
Он поставил себе целью дать смелое сочетание трагического  и  смешного.  В
дешевых кабаках деловых кварталов, в  кварталах,  где  находились  склады,
бараки, он осторожно исполнял отдельные сцены, проверяя впечатление. Затем
снова тревожился, что ему, вероятно, все же этой пьесы сыграть не удастся,
запрещает совесть. Довольный, наблюдал он, как постепенно весь  Рим  начал
волноваться: будет актер Деметрий  Либаний  играть  еврея  Апеллу  или  не
будет? Где бы ни появлялись его носилки, слышались радостные  крики,  люди
аплодировали и кричали: "Привет тебе, Деметрий Либаний! Сыграй  нам  еврея
Апеллу!"
   Он  говорил  и  императрице  о  том,  в  какое  трудное,   сомнительное
предприятие  ему  приходится  пускаться  и  как  тяжелы  его  раздумья.  А
императрица  смеялась,  смеясь,  смотрела  на  колеблющегося.   Начальнику
Тибурского  кирпичного  завода  был  послан   приказ   держать   еврейских
заключенных в хороших условиях, а то как бы они за это  время  не  умерли.
Поппея  ждала  заключения  от  министерства  просьб  и   жалоб.   Конечно,
освобождение трех старцев - это, в сущности, пустяки, но политика Рима  на
Востоке сложна, а Поппея была в достаточной мере римлянкой,  чтобы  сейчас
же отказаться от амнистии,  если  бы  это  вызвало  малейшие  политические
сомнения. Нужно будет, и она с улыбкой кассирует свое обещание.
   Но пока ей нравилось вновь и вновь подталкивать актера к исполнению его
намерения. Она рассказывала ему, что оппозиционная высшая  аристократия  в
сенате  уже  противодействует  амнистии.  Он  должен  поэтому  решиться  -
нехорошо бесцельно умножать страдания этих трех несчастных. Она улыбалась:
   - Когда же вы нам сыграете еврея Апеллу, Деметрий?


   Министр Филипп  Талассий,  начальник  Восточного  отдела  императорской
канцелярии, второй раз вызывает массажиста, чтобы тот растер  ему  руки  и
ноги. Еще ранняя осень, солнце только что село, никто еще  не  зябнет,  но
министр никак не может согреться. Он  лежит,  этот  маленький  старичок  с
хищным носом, на кушетке, обложенный подушками и одеялами, перед  ним  две
грелки с углями: одна - для рук, другая - для  ног.  Стоя  по  ту  сторону
кушетки,  раб-массажист  с  боязливым  усердием   растирает   пергаментную
сморщенную кожу, на которой,  синея,  выступают  жилы.  Министр  бранится,
грозит. Массажист  старается  осторожно  скользить  по  шрамам  на  плечах
старца; эти шрамы, он знает, остались  от  ударов  бича,  которые  министр
Талассий получил, когда был еще рабом в Смирне.  Врачи  испробовали  сотни
средств, чтобы свести шрамы, они оперировали  его,  знаменитый  специалист
Скрибоний  Ларг  (*30)  применял  все  свои  мази,  но  старые  шрамы   не
поддавались.
   Сегодня скверный день, черный день, вся челядь в доме министра Талассия
это уже почувствовала на собственной шкуре. Секретарь знает, что послужило
причиной дурного настроения министра. Оно  овладело  им  после  того,  как
секретарь передал  ему  письмо  из  министерства  просьб  и  жалоб,  всего
маленький формальный запрос.  Господа  из  министерства,  и  прежде  всего
хитрый толстяк Юний Фракиец, охотно обошли бы министра  Талассия,  они  не
любят его. Но при теперешнем императоре Восточный отдел  стал  центральным
пунктом всей  государственной  политики,  а  известно,  какой  неимоверный
скандал устраивает каждый раз Филипп Талассий,  когда  его  не  слушают  в
каком-нибудь деле, имеющем хотя бы отдаленное отношение к  его  ведомству.
Поэтому ни один вопрос в кабинете императрицы не разрешался без заключения
Талассия.
   Само по себе дело это пустяковое. Речь идет о каких-то старых евреях, в
связи  с  еврейскими  беспорядками   в   Кесарии   несколько   лет   назад
приговоренных к принудительным работам. На императрицу, как  видно,  опять
нашла  блажь,  -  уже  в  который  раз!  -  и  она  желает   амнистировать
преступников.  Ее  величество  вообще  питает  подозрительную  слабость  к
евреям. "Шлюха проклятая, - думает министр и  сердито  толкает  массажиста
локтем. -  Наверное,  сама  произошла  от  блуда  с  каким-нибудь  евреем,
несмотря на свою старую аристократическую фамилию. Эти  надменные  римские
аристократы спокон веков заражены всякими пороками и развращены  до  мозга
костей".
   Конечно,  против  каприза  императрицы  особенно  не   пойдешь,   можно
выдвинуть только  самые  общие  доводы:  положение  на  Востоке,  дескать,
требует  непоколебимой  решительности   даже   в   делах   как   будто   и
незначительных, и тому подобное.
   Маленький крючконосый господин сердится. Он прогоняет массажиста - этот
идиот все равно ничем ему не  поможет.  Министр  перевертывается  на  бок,
подтягивает острые коленки до самой груди, думает напряженно, желчно.
   Вечно эти евреи! Везде становятся они поперек дороги.
   После  успехов  фельдмаршала  Корбулона  (*31)  у  парфянской   границы
политика  на  Востоке   развивается   очень   удачно.   Император   ужален
честолюбием, он мечтает стать новым Александром, расширить сферу  римского
влияния до Инда. Великие таинственные походы на далекий Восток, о  которых
Рим мечтает уже целое столетие, казавшиеся еще  поколение  назад  наивными
мальчишескими фантазиями, стали  теперь  предметом  серьезных  обсуждений.
Авторитетные  военные  разработали  планы;  министерство  финансов   после
тщательнейшей проверки заявило, что средства могут быть предоставлены.
   В этом смелом проекте  нового  Александрова  похода  есть  только  одно
уязвимое место: это провинция Иудея. Она лежит как раз  на  пути  движения
войск; и нельзя начинать великого дела, пока столь сомнительная  точка  не
будет прибрана к рукам и укреплена. Другие члены кабинета  его  величества
улыбаются, когда министр Талассий об этом заговаривает,  они  считают  его
юдофобство просто манией. Но он, Филипп Талассий, знает евреев  по  своему
азиатскому прошлому! Он знает, что с ними  невозможно  жить  в  мире,  это
фанатичный, суеверный,  до  сумасшествия  высокомерный  народ,  и  они  не
успокоятся до тех пор, пока их окончательно не укротят, пока не сровняют с
землей их дерзкую столицу. Все вновь и  вновь  попадаются  губернаторы  на
удочку их миролюбивых обещаний, и все вновь оказывается, что эти  обещания
-  ложь.  Никогда  эта  маленькая  нелепая  провинция  не  могла   лояльно
подчиниться господству римлян, как подчинялось ему столько  других,  более
обширных и мощных стран. Их бог не ладит с другими богами. В сущности,  со
смерти последнего царя, правившего в Иерусалиме  (*32),  Иудея  все  время
находится в состоянии войны,  и  смута  в  ней  не  утихнет,  война  будет
продолжаться; Александров поход окажется невозможным,  пока  Иерусалим  не
разрушат.
   Министр Талассий знает, что его  соображения  правильны,  но  он  знает
также, что не только в них причина того, что каждый раз, когда он слышит о
евреях, у него начинается изжога и колики под ложечкой. Он вспоминает свое
прошлое: то время, когда в виде приложения к  драгоценному  канделябру  он
попал в руки хозяина,  культурного  знатного  грека;  с  каким  трудом  он
выдвинулся благодаря своей памяти и красноречию, так что  хозяин  дал  ему
образование; как он участвовал в конкурсе тех, кого должны были принять на
службу к цезарю, и как начальник императорской канцелярии Гай  экзаменовал
его, а еврейский переводчик Феодор Заккаи  издевался  над  его  арамейским
языком, почему его, Талассия, едва не отвергли. А сделал он  всего-навсего
крошечную ошибку, можно было даже спорить, ошибка  ли  это.  Но  еврей  не
спорил, он просто поправил его. "Наблион",  -  сказал  Талассий,  а  еврей
поправил; "Набла" или, может быть,  "небель",  но  ни  в  коем  случае  не
"наблион" (*33), - и при этом так гнусно, оскорбительно  улыбался.  И  что
было бы с ним, Талассием, если после стольких лет труда и расходов его  бы
в Риме не приняли? Что бы с ним сделал хозяин? Велел бы засечь до  смерти.
Вспоминая улыбку того еврея, министр холодел от страха и ярости.
   И все же это была не только личная  обида:  верное  политическое  чутье
настраивало его против евреев. Мир был римским, в мире  царило  равновесие
благодаря единой греко-римской системе. И только евреи мутили,  не  желали
признавать неоценимое благо этой мощной, объединяющей народы  организации.
Великий торговый путь в Индию, предназначенный вести греческую культуру на
самый далекий Восток, не мог быть открыт,  пока  этот  надменный,  упрямый
народ не будет окончательно растоптан.
   К  сожалению,  при  дворе  слепы  к  тому,  чем   угрожает   Иудея.   В
императорском дворце веет ветер, дьявольски благоприятный для евреев.  Его
коллега толстяк Юний Фракиец, министр юстиции, покровительствует  им.  Они
засели даже в финансовом управлении. Только за последние три года в списки
всадников было внесено двадцать два  еврея.  Они  проникали  на  сцену,  в
литературу. Разве не ощущается почти физически, как  они  своими  нелепыми
суеверными книгами разлагают империю? Клавдий Регин выбрасывает теперь  на
рынок этот бред целыми партиями. Мысленно  произнося  имя  Регина,  старик
министр подтягивает колени еще выше. К хитрости этого человека, как он ему
ни противен, министр все же чувствует почтение. Дело в том,  что  у  этого
Регина в ларце есть жемчужина  -  огромный  нежно-розовый  экземпляр,  без
единого порока. Талассий  бы  охотно  купил  у  него  эту  жемчужину.  Ему
кажется, что носи он ее на пальце, кожа станет менее  сухой.  Может  быть,
жемчужина повлияла бы благоприятно и на шрамы на его плечах; но  несносный
еврей богат, деньги его не привлекают, он жемчужину не продаст.
   Министр Талассий раздумывает о том и о сем. Волнения в Кесарии, Регин и
его кольцо. Не обратиться ли к сенату? Можно  привести  пример  парфянской
войны. А все-таки правильнее "наблион".
   И вдруг он порывисто перевертывается на  спину,  вытягивается,  смотрит
покрасневшими сухими глазами в потолок. Желудочные боли  прошли,  исчез  и
озноб.  У  него  возникла  идея,  превосходная  идея.  Нет,  он  не  будет
заниматься пустяками. Какой толк, если  даже  эти  три  пса  на  кирпичном
заводе издохнут? Пусть господа евреи получают  своих  любимцев.  Пусть  их
замаринуют с чесноком или хранят в своих ящиках-утеплителях.  Он  придумал
кое-что получше. За освобождение трех старикашек он предъявит евреям такой
счет, какого не придумать и  господам  из  министерства  финансов.  Эдикт,
эдикт о Кесарии. Он пристегнет амнистию к делу Кесарии.  Завтра  он  снова
предложит императору эдикт  о  Кесарии.  Семь  месяцев  ждет  он  подписи;
придравшись к этому случаю, он ее получит. Нельзя давать евреям все,  чего
они захотят. Нельзя им отдать трех преступников да  еще  город  Кесарию  в
придачу. Или то, или другое. Так  как  этого  желает  императрица,  то  ее
драгоценные мученики будут освобождены. Но от притязаний на Кесарию евреям
придется отказаться навсегда.
   Он вызывает  секретаря,  требует  свою  докладную  записку  о  Кесарии.
Насколько он помнит, она написана кратко и резко. Так любит император:  он
не хочет  подолгу  возиться  с  политикой,  его  интересуют  другие  вещи.
Впрочем, соображает император хорошо - у него быстрый, острый  ум.  Только
бы добиться, чтобы он действительно прочел докладную записку, и тогда  его
подпись под эдиктом гарантирована. Ведь историю с тремя  приговоренными  к
принудительным работам и нельзя ликвидировать без того,  чтобы  весь  этот
вопрос о Кесарии  не  был  в  конце  концов  разрешен.  Да,  на  этот  раз
императору придется согласиться.  Какая  удачная  мысль  пришла  в  голову
Поппее - потребовать освобождения трех заключенных!
   Приходит секретарь, приносит ему докладную записку. Талассий  пробегает
ее глазами. Да, он изложил дело ясно и убедительно.
   Свободное население Кесарии состоит на сорок процентов из евреев  и  на
шестьдесят - из греков и римлян. Однако в городском  самоуправлении  евреи
имеют большинство. Они богаты, а закон о  выборах  дает  право  голоса  на
основе имущественного ценза. Построенное по этому  принципу  избирательное
право в общем оправдало себя в провинциях Сирии и Иудее.  Почему  бы  тем,
кто  дает  общинам  большую  часть  налогов,  и  не  распоряжаться   этими
средствами? Но в Кесарии избирательный закон является большой тяжестью для
большинства населения.  Ибо  евреи,  заседающие  в  магистрате,  вносят  в
расходование общественных сумм неслыханный произвол. Они тратят их  не  на
потребности жителей, а посылают несуразно большие взносы в  Иерусалим,  на
храм и религиозные нужды. Поэтому не удивительно,  что  при  выборах  дело
всегда доходит до кровавых столкновений.  С  горечью  вспоминают  греки  и
римляне Кесарии о том, что, когда в царствование Ирода  был  основан  этот
город (*34), они были  первыми  его  обитателями,  они  построили  гавань,
доходами от которой Кесария теперь кормится. Кроме  того,  там  резиденция
римского губернатора,  и  притеснения,  которым  подвергаются  со  стороны
евреев римляне и греки, особенно недопустимы в главном городе провинции. С
самолюбием евреев, право же, достаточно посчитались, предоставив им полную
автономию в Иерусалиме. Идти и дальше навстречу этому  вечно  недовольному
народу  недопустимо.  История  города  Кесарии,  происхождение  и  религия
большинства ее жителей,  ее  основа  и  мощь  не  имеют  ничего  общего  с
еврейством. И город Кесария, от которого зависят покой и безопасность всей
провинции, будет горестно удивлен, если наиболее лояльная,  верноподданная
часть его населения не получит в конце концов заслуженных ею избирательных
прав.
   В своей продуманной и хитрой докладной записке министр Филипп  Талассий
отнюдь не умолчал и об аргументах евреев. Он указывал на то, что в  случае
изменения избирательного  закона  греко-римское  население  получит  право
распоряжаться всеми еврейскими  городскими  налогами,  а  это  практически
означало  бы   широко   проведенное   отчуждение   средств   у   еврейских
капиталистов. Очень ловко доказывал он, однако насколько это зло  ничтожно
в сравнении с той чудовищной несправедливостью, при которой главный  город
Иудеи, провинции, столь важной для всей восточной политики в  целом,  ныне
действующим избирательным законом фактически отдавался  в  руки  небольшой
кучке еврейских богачей.
   Министр перечел свою докладную  записку  еще  раз.  Тщательно  проверил
рукопись: его аргументы неопровержимы. Он твердо решил, он улыбается.  Да,
он отдаст меньшее - этих трех заключенных,  чтобы  зато  отнять  у  евреев
большее - прекрасный портовый город Кесарию.
   Он позвал слуг, стал браниться. Велел унести грелки,  одеяла,  подушки.
Эти дураки хотят, чтобы он задохнулся от жары? Он забегал взад и вперед на
своих высохших ножках, костлявые руки ожили. Министр настойчиво потребовал
на завтра утром аудиенции у императора. Теперь  его  путь  был  ему  ясен,
задуманное наверняка должно удаться.
   Ведь он не спешил, он мог бесстрастно насладиться своей местью.  Прошло
несколько десятилетий с тех пор, как еврейский  переводчик  Феодор  Заккаи
улыбался. "Наблион", вот именно, и навеки "наблион". Он  может  подождать,
пока эдикт, вырывающий у евреев присвоенную ими власть, будет подписан, но
и тогда вовсе незачем его сразу  же  опубликовывать.  Пусть  документ  еще
спокойно полежит несколько месяцев, даже год, пока не выяснится  вопрос  о
сроках великого Александрова похода.
   Да, именно в такой форме предложит он завтра императору решить  дело  о
Кесарии, и совершенно ясно,  что  в  такой  форме  он  его  продвинет.  Он
улыбается. Еще до ужина диктует он ответ министерству  просьб  и  жалоб  в
связи с  запросом  из  кабинета  императрицы  относительно  амнистирования
евреев, приговоренных к  принудительным  работам  на  Тибурском  кирпичном
заводе. Как удивится толстяк  Юний  Фракиец,  когда  увидит,  что  министр
Талассий ничего не имеет против их освобождения, решительно ничего.
   За ужином гости министра с  удивлением  отмечают,  что  этот  сварливый
старик, хозяин дома, может быть даже веселым.
   Иосиф все больше нравился Деметрию Либанию. Актер был уже не так молод,
его образ жизни и его искусство отнимали немало сил, и ему  казалось,  что
он может снова зажечься от огня, пылавшего в этом юноше из  Иерусалима.  И
разве не встреча с Иосифом  послужила  толчком  к  тому,  что  он  наконец
выступил со своей великой и опасной идеей - сыграть еврея Апеллу?  Он  все
чаще приглашал к себе Иосифа. Иосиф отвык от провинциальных манер,  быстро
усвоил своим живым умом подвижную и  гибкую  жизненную  мудрость  столицы,
стал светским человеком. От многочисленных  литераторов,  с  которыми  его
познакомил актер, он перенял технику, даже жаргон их ремесла. Он беседовал
о политике и философии с людьми, занимавшими видное положение,  вступал  в
любовные  связи  с  женщинами,  нравившимися   ему,   -   с   рабынями   и
аристократками.
   Итак, Иосиф жил, окруженный уважением  и  удовольствиями.  И  все-таки,
когда он оставался один, ему  порой  становилось  не  по  себе.  Он  знал,
конечно, что освобождение трех заключенных не  может  совершиться  в  одну
минуту. Но проходили недели, месяцы, а он все еще ждал и  ждал,  как  ждал
когда-то в Иудее. И это  ожидание  изводило  его:  приходилось  насиловать
себя, чтобы не выйти из роли уповающего.
   Клавдий Регин предложил Иосифу прислать свою докладную записку, которая
произвела на императрицу столь сильное впечатление. Иосиф отослал рукопись
и с волнением ждал отзыва знаменитого издателя. Но тот молчал. Иосиф  ждал
четыре долгих недели; Регин  молчал.  Может  быть,  он  дал  прочесть  его
рукопись Юсту?  Сердце  Иосифа  сжималось,  когда  он  вспоминал  о  своем
бесстрастном, умном коллеге.
   Наконец Регин пригласил его к обеду. Единственным гостем, кроме Иосифа,
был Юст из Тивериады.  Иосиф  собрал  все  свои  силы,  он  предчувствовал
неприятные объяснения. Дол