дложение
Муциана. Что ей делать? Если она будет присутствовать на  триумфе  над  ее
собственным народом, римляне будут над ней смеяться. Тогда Титу  нельзя  и
помышлять о браке с ней. Кенида поняла это сразу.
   -  Коли  женщина  принадлежит  мужчине,  -   поддержала   она   Муциана
решительно, упрощая и анализируя его мысль, - она  должна  иметь  мужество
открыто стать на его сторону.
   Все напряженно ждали, что  скажет  Тит.  Против  аргумента  Кениды  ему
возразить было нечего. В сущности, она права, думал он. Если он  празднует
триумф, то может требовать, чтобы его подруга, которую он намерен  сделать
своей женой, смотрела на этот триумф. Объяснение с ней по  данному  поводу
будет не из приятных. Но все же приятнее, чем разлука.  Он  бурчит  что-то
насчет того, что принцессе, конечно, нельзя  этого  навязывать.  Остальные
заявляют, что тогда и римлянам нельзя навязывать принцессу. Он  обдумывает
предложение со всех сторон. У нее есть ее чувства к Востоку, ее влечение к
пустыне.  С  другой  стороны,   она   понимает   действительность.   После
получасовых обсуждений Тит решает: или принцесса согласится присутствовать
в императорской ложе на триумфе, или пусть покидает Италию.
   Он просит к себе Беренику. Он уверен, что вопрос будет выяснен в первые
же пять минут. Ожидая ее в прихожей, он решает подойти ко  всему  возможно
легче, как будто все это само собой разумеется.
   Но вот появляется Береника; она одновременно и весела  и  серьезна,  ее
крупная смелая голова доверчиво склоняется к нему, ее низкий голос говорит
с ним, и задуманное кажется ему вдруг невозможным. Как ему предложить этой
женщине подобную бестактность? Он подбадривает себя -  только  без  долгих
приготовлений, сразу смелый прыжок, словно глубокий вздох, перед  тем  как
броситься в очень холодную воду.
   - Триумф, - говорит он, и его голос звучит довольно непринужденно,  ему
не приходится даже откашливаться, - триумф наконец состоится через  десять
дней. Я ведь увижу тебя в ложе, Никион? - Все идет очень гладко, только он
говорит, ни к кому не обращаясь, не взглянув на нее: не смотрит он на  нее
и сейчас.
   Береника бледнеет. Хорошо, что она сидит,  иначе  она  упала  бы.  Этот
человек срубил рощу в Текоа, затем взял Беренику  силой,  затем  допустил,
чтобы храм был сожжен. Она не говорила "нет" и тем самым  говорила  всякий
раз "да". И она все это проглотила, потому что не могла расстаться с  ним,
с его широким крестьянским лицом, с его грубостью, с его детской капризной
жестокостью, с его мелкими зубами. Она дышала запахом крови, запахом гари,
она отреклась от пустыни - отреклась от голоса своего бога. И  вот  теперь
этот человек приглашает ее смотреть из ложи на  его  триумф  над  Ягве.  В
сущности, он последователен, и это будет для римлян пикантной приправой  к
триумфу, если она, принцесса  из  рода  Маккавеев,  любовница  победителя,
окажется в числе зрителей. Но она не будет  в  числе  зрителей.  Выносимое
было бы даже участвовать в триумфальном шествии в цепях как  пленнице.  Но
добровольно сидеть в ложе победителя, в виде соуса к его жаркому, - нет.
   - Благодарю тебя, - говорит она, ее голос  негромок,  но  сейчас  очень
хрипл. - В день триумфа меня в Риме уже не будет, я уеду к брату.
   Он поднимает взор, он видит, что ранил эту женщину в самое сердце.
   Он этого не хотел.  Он  ничего  не  хотел  из  того,  что  совершил  по
отношению к ней. Всегда его  толкали  на  это.  И  теперь  -  опять.  Отец
подтолкнул его, и он не противился. Те, другие, состоят из такого легкого,
воздушного вещества, а сам ты так плотен и груб, и  всегда  понимаешь  это
слишком поздно. Как мог он допустить мысль, что она согласится смотреть на
этот дурацкий триумф? Да он сам не пойдет  на  триумф,  скажется  больным.
Тит, запинаясь, поспешно что-то бормочет. Но он говорит в пустоту - ее уже
нет, она ушла.
   Его  лицо  искажается  безумной  яростью.  Мелкозубый   рот   извергает
солдатскую ругань вслед ушедшей за ее манерное восточное жеманство. Почему
она  не  может  смотреть  на  триумф?  Разве  другие  государи,   например
германские, не смотрели на триумфы, в которых вели их  закованных  в  цепи
сыновей, братьев, внуков? Ему не следовало теряться, надо было держаться с
ней как мужчине. Ведь было бы  нетрудно  обвинить  ее  в  нелояльности,  в
каких-нибудь бунтовщических поступках, объявить ее военнопленной, провести
ее самое в триумфальном шествии,  в  цепях,  и  затем,  предельно  унизив,
поднять из грязи, быть с ней мягким, сильным, добрым, настоящим  мужчиной.
Тогда она наконец узнала бы свое место, гордячка.
   Но додумывая эти мысли,  он  уже  понимал,  что  все  это  мальчишеские
фантазии. Она именно не варварка, не такая, как тот  германский  государь,
варвар Сегест (*161), - она настоящая  царица,  полная  древней  восточной
мудрости и величия. Весь его гнев обратился на него самого. Рим, триумф  -
ему было теперь на все наплевать! Жизнь - только на Востоке, а  здесь  все
такое убогое, загаженное. Капитолий - дерьмо в сравнении с храмом Ягве,  и
он, с его легкомыслием, сжег этот храм, а женщину, трижды отдавшуюся  ему,
трижды отпугнул  своей  римской  грубостью,  и  на  этот  раз  -  отпугнул
навсегда.


   На следующий день Иосиф явился приветствовать принца. Тит встретил  его
с той шутливой и холодно сияющей  вежливостью,  которую  Иосиф  ненавидел.
Возни, шутил Тит, с этим триумфом больше, чем с самим походом.  Скорее  бы
уж он миновал, скорее бы вернуться в свой родной город, а то,  по  глупому
обычаю, приходится сидеть здесь до самого триумфа. Разве  не  досадно?  Он
даже не может посмотреть выступления Деметрия Либания в  Театре  Марцелла.
Он поручил Иосифу следить  на  репетициях,  чтобы  при  изображении  всего
иудейского не было допущено ошибок.
   - Теперь, - рассказывал Тит, - я взял организацию триумфа и всего с ним
связанного в свои руки. Интересно, какое  впечатление  на  вас  произведет
триумфальное шествие. Вы  ведь,  наверное,  будете  смотреть  на  него  из
Большого цирка?
   Иосиф видел, что принц  с  тревогой  ждет  его  ответа.  Конечно,  этим
римлянам кажется само собой разумеющимся, чтобы он, историк похода,  видел
своими глазами и его завершение. Он сам, как это ни странно, еще  ни  разу
не подумал о том, пойдет ли он смотреть триумф или нет. Как хорошо было бы
сказать: "Нет, цезарь Тит, я не приду, я останусь дома". Такой  ответ  дал
бы огромное удовлетворение; это был бы благородный жест, но бесцельный.  И
он сказал:
   - Да, цезарь Тит, я буду смотреть на триумф в Большом цирке.
   Тит вдруг стал  совсем  другим.  Чисто  внешняя,  напускная  вежливость
свалилась с него, словно маска.
   - Я надеюсь, еврей мой, - сказал он приветливо, дружески, - что тебя  в
Риме устроили хорошо и удобно. Я хочу, - сказал он сердечно, - чтобы жизнь
здесь была тебе приятна. Я сам сделаю для этого все, что от меня  зависит.
Верь мне.
   Иосиф, чтобы подготовиться к триумфу, пошел в Театр Марцелла посмотреть
пьесу о военнопленном Захарии. Деметрий Либаний был великим актером.  Роль
пленного  Захарии  он  исполнял  с  беспредельной  правдивостью  и  жутким
комизмом. В конце концов, на него надели маленькую идиотскую маску клоуна,
какие нередко надевали на приговоренных,  когда  они  выходили  на  арену,
чтобы комизм маски тем сильнее контрастировал с трагизмом умирания.  Никто
не видел, как под маской пленного Захарии  задыхался  актер  Либаний,  как
колотилось его сердце, как оно слабело. Но он выдержал.  Его  привязали  к
кресту. Он закричал, как того требовала роль: "Слушай, Израиль,  Ягве  наш
бог!" - и одиннадцать клоунов плясали  вокруг  него  в  ослиных  масках  и
передразнивали его вопль: "Яа, Яа!"  Он  выдержал  до  конца,  когда  было
приказано снять его с креста и когда ему пришлось бросать с креста деньги.
Тут он обессилел и повис мешком. Но этого никто не заметил,  все  считали,
что так и надо по роли,  и  за  невообразимым  ликованием  толпы,  ловящей
монеты, на актера почти перестали обращать внимание. Иосифу  тоже  удалось
схватить несколько монет - две серебряные и несколько медных. Их выпустили
в этот день: на одной стороне был отчеканен портрет императора, на  другой
- женщина в цепях, сидящая под пальмой,  и  вокруг  надпись:  "Побежденная
Иудея". Женщина - может быть, тут постаралась госпожа Кенида - была похожа
лицом на принцессу Беренику.
   На другой день издатель Клавдий Регин вызвал Иосифа к себе.
   - Мне поручено, - сказал он, - вручить вам этот входной жетон в Большой
цирк. - Место было на  скамьях  знати  второго  разряда.  -  Вы  получаете
большой гонорар за вашу книгу, - сказал Регин.
   - Кто-нибудь должен же там быть и видеть, - резко ответил Иосиф.
   Регин улыбнулся своей зловещей улыбкой.
   -  Разумеется,  -  ответил  он,  -  и  я,  как  ваш  издатель,   весьма
заинтересован в том, чтобы вы  там  были.  Вы,  Иосиф  Флавий,  окажетесь,
вероятно,  единственным  евреем,  который  будет  присутствовать  в  числе
зрителей.  Бросьте...  -  с  некоторой  усталостью  остановил  он  Иосифа,
готового вскипеть. - Верю, что вам  будет  нелегко.  Я  тоже,  когда  буду
шагать в процессии вместе с чиновниками  императора,  потуже  стяну  ремни
башмаков - мне тоже будет нелегко.


   Утром 8 апреля Иосиф сидел  на  скамье  Большого  цирка.  Новое  здание
вмещало триста восемьдесят три тысячи человек, и на  каменных  скамьях  не
оставалось ни одного свободного места. Иосиф находился среди знати второго
разряда, на тех самых местах, о которых он так мечтал пять  лет  назад.  С
неприступным, замкнутым видом сидел  он  среди  оживленных  зрителей,  его
надменное лицо издали бросалось в глаза. Окружавшей его избранной  публике
было известно, что император поручил ему написать историю  этой  войны.  В
городе Риме книги  пользовались  большим  уважением.  Все  с  любопытством
рассматривали человека, от которого зависело прославить  или  не  одобрить
деяния стольких людей.
   Иосиф сидел спокойно, он хорошо владел собой, но  в  душе  у  него  все
бурлило. Перед тем он прошел через ликующий Рим,  полный  шума  радостного
ожидания. Дома  и  колоннады  были  декорированы,  все  помосты,  выступы,
деревья, арки, крыши усеяны людьми с венками на голове. И здесь, в Большом
цирке, все тоже были в венках, держали на коленях и в руках  цветы,  чтобы
бросать их победителям. Только Иосиф имел смелость сидеть без цветов.
   Впереди процессии шли члены сената, шагая с некоторым  трудом  в  своих
красных башмаках на высокой подошве.  Большинство  из  них  участвовало  в
процессии неохотно,  с  внутренним  предубеждением.  В  глубине  души  они
презирали  этих  выскочек,  которых  теперь  вынуждены  были   чествовать.
Экспедитор и его сын захватили империю, но и на  престоле  они  оставались
мужиками, чернью, - Иосиф видел худое скептическое лицо  Марулла,  тонкие,
усталые, жесткие черты Муциана. Невзирая на парадную одежду, Муциан держал
палку за спиной, его лицо подергивалось. Был один такой день,  когда  чаши
весов стояли на одном уровне, достаточно было Иосифу сказать, может  быть,
одно только слово,  и  чаша  Муциана  перетянула  бы,  а  чаша  Веспасиана
поднялась.
   Появились министры.  Высохшему,  замученному  болезнями  Талассию  было
трудно тащиться вместе с остальными, но  возможность  этого  шествия  была
подготовлена  им,  и  старик  не  хотел  пропустить  великий  день  своего
торжества. Затем, отдельно, немного  в  стороне  от  других,  шел  Клавдий
Регин, серьезный, непривычно прямой. Да, ему действительно  было  нелегко.
Насторожившись, жестким, злым и трезвым взглядом смотрел он вокруг себя  и
портил зрителям все удовольствие:  напрасно  искали  они  на  его  среднем
пальце знаменитую жемчужину. Ремни его башмаков были туго затянуты.
   А вот и музыка, много  музыки.  Сегодня  все  оркестры  играли  военные
песни, чаще всего марш Пятого легиона, ставший очень быстро популярным:

   Пятый все умеет...

   Приближались несшие взятую в Иудее добычу, ту  баснословную  добычу,  о
которой шло столько разговоров. Люди были избалованы, пресыщены зрелищами,
но, когда мимо них поплыло все это золото, серебро, слоновая кость,  и  не
отдельные вещи, а целый поток,  -  всякая  сдержанность  исчезла.  Зрители
вытягивали  шеи,  смотрели  через  плечи  находившихся  впереди,   женщины
издавали короткие пронзительные вскрики удивления,  желания.  А  мимо  них
бесконечной струей текло золото, серебро,  благородные  ткани,  одежды,  а
потом опять золото, во всех видах: монеты, слитки,  всякого  рода  сосуды.
Затем военные доспехи, оружие, боевые повязки с начальными буквами  девиза
маккавеев, чистые, грязные, пропитанные кровью, в  корзинах,  в  повозках,
многие  тысячи.  Боевые  знаки,  знамена   с   массивными   еврейскими   и
староарамейскими буквами,  некогда  созданными,  чтобы  возносить  сердца,
теперь же  искусно  сплетенные,  чтобы  развлекать  пресыщенных  зрителей.
Проплывали   передвижные   подмостки,    на    которых    воспроизводились
кровопролитные батальные сцены, гигантские макеты, иные  в  четыре  этажа,
так  что  зрители  испуганно  отклонялись,  когда  они  проплывали   мимо,
опасаясь, что такая штука может обрушиться, убить их. Корабли, разбитые  в
сражениях у Яффского побережья, отнятые у противника челноки из Магдалы. И
снова золото. Неудивительно, что  цена  на  золото  падает  -  она  теперь
составляет половину его довоенной стоимости.
   Но вот все стихает, идут  чиновники  государственного  казначейства,  в
парадных одеждах, с лавровыми ветвями, - они сопровождают главные предметы
добычи. Несомые солдатами золотые столы для хлебов предложения, гигантский
семисвечник, девяносто  три  священных  храмовых  сосуда,  свитки  закона.
Несущие высоко поднимают свитки, чтобы все видели закон Ягве, отобранный у
него всеблагим, величайшим Юпитером римлян.
   Затем -  причудливая  музыка.  Инструменты  из  храма,  кимвал  Первого
левита,  крикливые  бараньи  рога,   предназначавшиеся   для   новогоднего
праздника, серебряные трубы (*162), возвещавшие  каждый  пятидесятый  год,
что земельная собственность снова возвращается государству. Римляне играют
на  этих  инструментах,  и  эта  музыка  звучит  как   пародия,   нелепая,
варварская. И вдруг какого-то остряка осеняет удачная мысль: "Яа!  Яа!"  -
кричит он, как кричат ослы. Все подхватывают этот крик  под  аккомпанемент
священных инструментов, и  оглушительный  смех  прокатывается  по  длинным
рядам зрителей.
   Иосиф сидит, его лицо словно из камня. Только бы выдержать. Все смотрят
на тебя. Десять лет должны учиться  священники,  прежде  чем  их  удостоят
чести играть на этих хрупких инструментах. Пусть лицо твое будет спокойно,
Иосиф, ты ведь здесь представляешь Израиль. Излей ярость гнева  твоего  на
головы народов!
   Приближается живая часть добычи, военнопленные. Из их  громадной  толпы
были отобраны семьсот человек, на них напялили пестрые праздничные одежды,
которые представляли особенно резкий  контраст  с  их  мрачными  лицами  и
цепями. Среди них  шли  и  священники  в  шапочках  и  голубых  поясах.  С
интересом,  с  жадным  любопытством  разглядывают  люди  в   цирке   своих
побежденных врагов. Вот они идут. Их накормили до отвала, чтобы у  них  не
было предлога свалиться и испортить римлянам заслуженное зрелище. Но после
празднества этих побежденных пошлют на принудительные работы, часть  -  на
рудники, ступальные мельницы или очистку клоак, часть - на  арену  больших
цирков для борьбы и травли зверями.
   Люди в цирке смолкли,  они  только  смотрят.  Но  вот  они  разразились
криками, угрожающими, полными ненависти:  "Хеп,  хеп",  "Собаки",  "Сукины
дети", "Вонючки", "Безбожники". Они бросают в идущих гнилую репу,  дерьмо.
Они плюются, хотя их плевок никак  не  может  долететь  до  тех,  кому  он
предназначен. А вот в цепях, униженные богами, идут  и  вожди  повстанцев,
некогда внушавшие страх и ужас,  Симон  бар  Гиора  и  Иоанн  Гисхальский.
Величайшее блаженство, счастливейший день в жизни римлянина,  когда  перед
ним вот так проходят его враги,  эти  побежденные  гордецы,  противившиеся
растущему по воле богов величию римского государства.
   На Симона надели венец из терниев и сухих колючек и  повесили  дощечку:
"Симон    бар    Гиора,    царь     Иудейский".     Иоанна,     иудейского
"главнокомандующего", одели в нелепые жестяные доспехи. Симон знал, что не
успеет еще окончиться праздник, как он будет убит. Так поступили римляне с
Верцингеториксом, с Югуртой (*163) и многими другими, которые были казнены
у подножия Капитолия, в то время как наверху  победитель  приносил  жертву
своим богам. Как ни странно, а Симон бар Гиора уже не  был  тем  сварливым
человеком, каким его знали в последнее время его  люди;  в  нем  появилось
опять какое-то сияние, исходившее от него в первый период войны.  Спокойно
шел  он  в  цепях  рядом  с  закованным   Иоанном   Гисхальским,   и   они
разговаривали.
   - Прекрасно небо над этой страной, - сказал Симон, - но как бледно  оно
в сравнении с небом нашей Галилеи. Хорошо, что  надо  мной  голубое  небо,
когда я иду умирать.
   - Не знаю, куда я иду, - сказал Иоанн, - но мне кажется,  они  меня  не
убьют.
   - Если они не убьют тебя, мой Иоанн, это для меня большое  утешение,  -
сказал Симон. - Ибо война еще не кончена. Как странно,  что  мне  когда-то
хотелось тебя уничтожить. Пусть сейчас мне плохо, но все же хорошо, что мы
начали эту войну. Она не кончена, и идущие за нами  многому  научились.  О
брат мой Иоанн, они будут меня бичевать, они  проведут  меня  через  такое
место, где гнилая репа и плевки их черни  долетят  до  меня,  и  они  меня
предадут позорной смерти - и все-таки хорошо, что мы начали эту войну. Мне
жаль только, что мой труп будет валяться неприбранный. - И так  как  Иоанн
Гисхальский молчал, он через  минуту  добавил:  -  А  знаешь,  Иоанн,  нам
следовало минную штольню "Л" провести немного правее. Тогда их  башня  "Ф"
обрушилась бы и им некуда было бы податься.
   Иоанн Гисхальский  был  человек  сговорчивый,  но  в  вопросах  военной
тактики  не  любил  шуток  и  пустой  болтовни.  Он  знал,  что  был  прав
относительно штольни "Л". Но он  останется  жить,  а  Симон  умрет,  и  он
пересилил себя и сказал:
   - Да, мой Симон, нам следовало заложить штольню правее. Те, кто  придет
после нас, сделают все это лучше.
   - Если бы мы только вовремя объединились, мой Иоанн, - сказал Симон,  -
мы бы с ними справились. Я видел теперь их  Тита  совсем  близко.  Хороший
юноша, но не полководец.
   Иосиф смотрел, как они  приближались,  проходили  мимо  него.  Они  шли
медленно, он успел  разглядеть  их,  и  он  видел  вокруг  Симона  сияние,
окружавшее его при первой их встрече в храме. И теперь он  был  уже  не  в
силах сдержать себя. Он хотел зажать в горло рвущийся наружу звук,  но  не
смог, - звук рвался из него, это был стон, полный отчаяния, придушенный  и
настолько ужасный, что сосед Иосифа, только что кричавший вместе со всеми:
"Собаки! Сукины дети!" - умолк на полуслове, побледнел, испуганный.  Иосиф
не спускал глаз с обоих пленников; он  страшился,  что  они  посмотрят  на
него. Он был человек дерзкий, отвечавший за свои поступки, но, если бы они
взглянули на него, он умер бы от стыда и унижения. Ему  сдавливало  грудь,
он задыхался; ведь он единственный еврей, смотревший вместе с римлянами на
это  зрелище.  Он  перенес  голод  и  нестерпимую   жажду,   удары   бича,
всевозможные унижения и бывал много раз на волосок от смерти. Но этого  он
не  может  вынести,  этого  никто  не  может  вынести.   Это   уже   нечто
нечеловеческое, он наказан суровее, чем заслужил.
   Оба пленника совсем близко.
   Иосиф построит синагогу. Все, что у него есть,  даже  доходы  с  книги,
вложит он в эту постройку. Это будет такая  синагога,  какой  Рим  еще  не
видел. Он отдает для ее ковчега священные иерусалимские свитки.  Но  ев