ом,  как  директор  школы  гладиаторов  демонстрировал
репортеру "Ежедневных  ведомостей"  новый  завербованный  материал  -  все
свободнорожденные.  Директор  прежде  всего  указал  на  одного,   правда,
довольно хилого, молодого человека, из хорошей семьи. Этот юноша объяснил,
что поступил в гладиаторы, чтобы заработать деньги и  спасти  от  сожжения
тело своего отца, - одну из последних  жертв  мора,  -  и  похоронить  его
согласно завещанию; должно быть, этот отец был так называемым  "верующим",
или христианином. Репортер рассчитывал, что  столь  романтическая  история
произведет сильное впечатление.
   Большинство гладиаторов были, впрочем, обходительными парнями, и  когда
они не тренировались, не ели и не спали, то легко вступали  в  разговор  с
мальчиками. С важностью знатоков обсуждали Симон и Константин их  технику,
осматривали оружие, щупали мускулы, давали советы.
   До сих пор любимой игрой римских мальчиков  была  игра  в  "англичан  и
солдат". Со времен последней войны (*54) память, оставленная о себе дикими
англичанами, еще не изгладилась в  Риме,  и  прежде  всего  -  их  голубая
варварская воинственная татуировка;  к  досаде  матерей,  мальчиков  никак
нельзя  было  отучить  раскрашивать  себя  голубой  краской  и  играть   в
"англичан". Теперь, не без инициативы Симона, эта игра была заменена игрою
в гладиаторов. Мальчики кололи и рубили друг друга деревянным  оружием,  и
по улицам разносились их пронзительные крики и завывания, когда они  хором
повторяли клятву гладиаторов: "Дать себя сечь розгами, жечь огнем, убивать
железом". О, как жалели  они  о  том,  что  еще  не  достигли  положенного
возраста, не могли принести эту клятву всерьез и стать гладиаторами.
   Вся  подлость  состоит  в  том,  что  если  тебе  еще  не   исполнилось
четырнадцати лет, то нет даже  надежды  попасть  на  скамейки  Амфитеатра.
Правда, Симон хвастался, что это ему удастся. Константин опять обещал  ему
серую белочку, если Симон ухитрится провести и его.
   - Клянусь Герклом, - заверял его Симон с величественной небрежностью, -
уж что-нибудь состряпаем.
   Но это легкомысленное обещание стоило ему нескольких  бессонных  ночей.
Даже днем он нередко погружался в задумчивость. Иногда, помня, что  матери
здесь  нет  и  поэтому  никто  не  будет  приставать  к  нему  с  долгими,
надоедливыми вопросами относительно вкушения запретной  пищи,  покупал  он
себе намазанную медом  колбасу  из  ослятины  и  усаживался,  маленький  и
коренастый, на высоких ступенях какого-нибудь храма,  мечтательно  уплетал
колбасу и изобретал планы, как бы ему с Константином пробраться  во  время
игр в Амфитеатр.


   - А что вы скажете, Деметрий, - вдруг прервал Марулл  свою  работу  над
рукописью "Пират Лавреол", -  а  что,  если  мы  сделаем  пиратов  беглыми
рабами?
   Актер Деметрий Либаний поднял голову.
   - Как так? - спросил он. Его недовольство вдруг исчезло,  отекшее  лицо
оживилось.
   И для него эти  недели  перед  играми  были  знаменательны.  С  похорон
умершего императора он не выступал публично. Он  хотел  сберечь  себя  для
какого-нибудь великого случая; теперь, благодаря  этим  стодневным  играм,
такой случай представился. С самого детства его  сокровенной  мечтой  было
сыграть пирата Лавреола, излюбленного злодея эпохи, героя старой  народной
драмы Катулла (*55). Уж много раз отказывал он себе в этой роли, чувствуя,
что до нее не  дорос.  Теперь,  после  стольких  испытаний,  он  внутренне
созрел, теперь он мог вдохнуть в старый, полуугасший образ свежее дыхание,
дыхание своего времени. Но работа пошла не так удачно,  как  он  надеялся.
Казалось, и у Марулла, писавшего для него пьесу, нет подъема. Они мучились
уже три недели, однако  дело,  -  они  оба  чувствовали  это,  хотя  и  не
признавались друг другу, - не ладилось. Это был не тот Лавреол, о  котором
они мечтали.
   И вот когда Марулл вдруг бросил среди  их  дебатов  эту  новую  идею  о
рабах, актер почувствовал прилив новой надежды.
   - Вы увидите, Деметрий, что так будет  хорошо,  -  продолжал  Марулл  с
воодушевлением и уверенностью. - Пересмотрим то, что нам следует  сообщить
в прологе, -  сказал  он  с  той  деловитостью,  к  которой  его  приучила
юридическая деятельность. - Если мы используем мою новую мысль -  то  вот:
объединилась чернь, дезертиры, по  большей  части  беглые  рабы.  Они  уже
совершили свое первое  дело  -  захватили  корабль  и  теперь  укрылись  в
потаенной бухте, чтобы спокойно поделить добычу. Они довольны, они  рисуют
себе, как употребят эту первую пиратскую добычу. У большинства выжжено "Е"
- клеймо рабов, приговоренных к принудительным работам.
   - Я уже понимаю, - сказал  Деметрий,  -  превосходно.  А  теперь  пусть
появится лоточник,  у  которого  эти  парни  покупают  большое  количество
снадобья Скрибония Ларга, чтобы свести клеимо.
   - Да, - согласился Марулл, - притом они, конечно, не доверяют снадобью.
Они боятся, что продавец всучит им подделку, как обычно в наши дни.
   Секретарь усердно стенографировал.
   - Не находите ли вы, - спросил Марулл, - что моя мысль  о  рабах  очень
удачна? Вы чувствуете, к чему я клоню?
   Еще бы Либанию не чувствовать! Вот он, гвоздь, вот оно, решение. Теперь
они наконец нашли горячо желанную актуальность. Уж если что актуально, так
это проблема рабства.  Десятилетиями  стремились  современные  философы  и
юристы облегчить  участь  рабов.  Разумеется,  никто,  будь  то  грек  или
римлянин,  еврей,  египтянин  или  христианин,  будь   то   теоретик   или
практик-политик, и не помышлял о том,  чтобы  совсем  упразднить  рабство.
Совершенно  ясно,  что  тогда  должны  были  бы  погибнуть  организованное
производство, цивилизация и общественный порядок. Все же  ряд  современных
писателей и политиков твердил о том, что необходимо  смягчить  зависимость
рабов, - это разумнее и больше соответствует теперешним гуманным взглядам.
И за последнее десятилетие они добились  некоторых  успехов.  Например,  к
великому гневу консерваторов и группы  "Истинных  римлян",  уже  запрещено
особым эдиктом убивать рабов без суда; либералы даже  добились  от  сената
постановления, запрещавшего владельцам просто так, по  прихоти,  продавать
рабынь в бордель. Марулл пошел дальше; он, когда еще сидел в сенате,  внес
законопроект, по которому запрещалось выбрасывать на улицу  отслуживших  и
уже непригодных рабов, обрекая их на голодную смерть; наоборот,  владельцы
старых, негодных рабов должны были, если тех не брали для  игр  на  арену,
давать им ежедневно кусок хлеба и два раза в месяц немного чесноку и луку.
Разумеется, его проект был отвергнут, как слишком радикальный. Все же  это
- великая идея, и никто лучше Либания не оцепит план Марулла -  со  сцены,
воспользовавшись  образом  Лавреола,  снова  привлечь  внимание  римлян  к
вопросу о рабстве.
   - Да, - отозвался Либаний, - это выход. Теперь вы  нашли  его,  сенатор
Марулл.  Продолжайте,  пожалуйста.  Скажите,  как  вы  представляете  себе
дальнейшее развитие действия?
   Марулл вдохновился, он импровизировал, импровизировал удачно:
   - Наши пираты пьют. Пьют много. Под влиянием вина они болтают  о  своем
прошлом, они перечисляют все страдания и обиды, перенесенные ими во  время
рабства; никто не хочет допустить, что другой  страдал  больше  него.  Они
спорят, они входят в азарт. "Кто страдал больше всех? -  кричат  они  друг
другу. - Ты? - подумаешь -  раскаленные  щипцы!  Об  этом  и  говорить  не
стоит!" И они набрасываются друг  на  друга,  дерутся  кулаками,  веслами,
крючьями.
   - Я вижу, - сказал с энтузиазмом Деметрий, - я понимаю, мне все ясно. -
И его быстрое сценическое воображение дополняет идею Марулла: -  Они  поют
куплеты, что-нибудь вроде: "Я изведал кнут, я изведал  железо,  я  изведал
огонь и ошейник, а я - я висел целый день на кресте". Он стал насвистывать
и напевать куплеты.
   - Да, - сказал Марулл. - Прекрасно! Что-нибудь в  этом  роде.  И  тогда
являетесь вы, Лавреол, и жестоко избиваете самых буйных пиратов.
   -  Затем  я  медленно  выхожу  на  авансцену,  -  усердно  разрабатывал
дальнейший план Деметрий, - и рассказываю, что я сам выстрадал.  Как  меня
сначала бросили на галеру,  потом  в  копи,  потом  в  каменоломни,  потом
приставили к водокачке для бань, потом к ступальной мельнице.
   - Да, - подхватил  Марулл.  -  Но,  конечно,  вы,  Либаний-Лавреол,  не
придаете всему этому особого значения. Все это вы перенесли очень легко  и
без особых неудобств и  охотно  допускаете,  что  любой  из  ваших  коллег
выстрадал больше, чем вы.
   - Замечательно, -  согласился  Деметрий  и  уже  видел  себя  дающим  с
уничтожающей простотой подобные объяснения. - Тогда они,  конечно,  должны
провозгласить меня своим вождем, - радостно закончил он.
   - Сейчас мы посмотрим, - соображал Марулл, - не запутаемся ли мы дальше
с этой идеей о рабах...
   И он опять, пока секретарь стенографировал,  деловито  пересмотрел  все
развитие пьесы: как знаменитый пират, старый, жирный и омещанившийся,  под
чужим именем живет на покое и как он, теперь выгодно женившись, занимает в
своей деревне почетные должности. Тут  появляется  нищий,  беглый  раб  и,
чтобы окружить  себя  романтикой  и  набрать  побольше  денег,  потихоньку
рассказывает женщинам, что он великий, пропавший без вести пират  Лавреол,
которого полиция  все  еще  тщетно  разыскивает.  Сейчас  же  вокруг  него
возникают слухи, страхи, восхищение. Этого настоящий Лавреол  не  в  силах
выдержать. Он шепчет своим друзьям, своим коллегам в  магистрате,  кто  он
такой. Но все принимают это за шутку, никто ему не верит, даже собственная
жена. Над ним просто смеются. Толстяк, все более  озлобленный,  настаивает
на том, что он и есть великий пират, в нем закипает ярость. И так как  ему
не верят, то в конце концов он приводит доказательства. Он созывает  своих
старых товарищей - рабов, сам отдается в руки полиции, суда. Он умирает на
кресте, но он доказал, что он - это он. И когда остальные поют куплет:  "Я
изведал кнут, я изведал железо, я изведал огонь и ошейник", то он может  с
полным правом ответить им с креста: "А я - я вишу целый день на кресте".
   С почти поглупевшим от напряжения лицом  слушал  Деметрий,  как  Марулл
излагал содержание пьесы. Да, вот оно наконец, вот та пьеса, о которой  он
мечтал, его пьеса. Теперь из  сентиментально-патетической  фигуры  старого
пирата получилось именно то, что он хотел сыграть  -  символ  современного
Рима.
   - Да, - глубоко вздохнул он, когда  Марулл  кончил,  -  это  то  самое.
Теперь вы нашли, - вежливо поправился он. - Всей  моей  жизни  не  хватит,
чтобы вас благодарить, - прибавил он с проникновенной радостью.
   -  А  знаете,  -  спросил  Марулл  и  задумчиво   постучал   элегантным
странническим посохом по полу, - кого по-настоящему вы должны благодарить?
Нашего друга  -  Иоанна  Гисхальского.  Я  знаю,  вы  его  не  любите.  Но
поразмыслите и скажите сами, додумались бы мы без него до нашего Лавреола?
   Однако Деметрий Либаний, преисполненный радости, был вовсе  не  склонен
размышлять о сходстве судьбы Лавреола, по крайней мере, в первой ее части,
с  историей  национального  героя  Иоанна  Гисхальского.   Он   облегченно
вздохнул, вздохнул несколько раз. С него  свалилась  огромная  тяжесть,  -
Ягве отвратил от него лицо свое, а  отсутствие  вдохновения  в  работе  за
последние недели подтверждало, что бог продолжает на него  гневаться.  Ибо
счеты между ним и Ягве еще не кончены. Уже не говоря  о  случае  с  евреем
Апеллой, он ни разу до разрушения храма не исполнил своего обета совершить
паломничество в Иерусалим. Правда, он всегда намеревался это  выполнить  и
ему было чем оправдаться. Разве в  Риме  он  не  делал  больше  для  славы
еврейства, а тем самым и для славы Ягве?  Разве  не  использовал  он  свое
влияние и часть своего дохода на служение еврейству? Кроме  того,  он  был
подвержен морской болезни и отказывался  даже  от  весьма  соблазнительных
гастролей в сравнительно близкой Греции. Разве не обязан  он  ради  своего
искусства сохранять бодрость тела и  духа?  Все  это  вполне  уважительные
причины. Но удовольствуется  ли  ими  Ягве,  в  этом  он  в  глубине  души
сомневался. Ибо если бы Ягве удовольствовался ими, то едва ли  послал  ему
столько испытаний. Теперь тучи рассеивались. Очевидно, Ягве снова  обратил
к нему лицо свое, и Либаний благодарил своего бога всем существом  за  то,
что тот послал Маруллу великолепную идею о рабах.
   "Пошли нам успех, - молился он в сердце своем, - сделай так,  чтоб  это
удалось, а я, как только сыграю  Лавреола,  поеду  в  Иудею.  Поверь  мне,
Адонай, поеду. Я непременно поеду, хотя храма твоего ужо  нет.  Прими  мой
обет. Да не будет поздно".
   Он думал об этом с таким усердием, что хотя  обычно  владел  собой,  но
теперь шевелил губами, и Марулл смотрел на него с веселым изумлением.


   Очень многие и очень разные люди, жившие в городе  Риме,  готовились  к
ожидавшемуся прибытию принцессы Береники.
   Квинтилиан (*56), один из  наиболее  известных  ораторов  и  адвокатов,
обладатель золотого кольца знати второго ранга, работал день  и  ночь  над
шлифовкой своих двух защитных речей, с которыми он, в качестве поверенного
принцессы, выступал когда-то перед сенатом. Его побудил к  обработке  этих
речей не  какой-либо  непосредственный  процессуальный  повод.  Они  давно
оказали свое действие, одну речь он произнес  три  года  назад,  вторую  -
четыре. Но Квинтилиан в вопросах стиля был крайне щепетилен, стенографы же
без его ведома опубликовали его речи в защиту принцессы  Береники,  и  они
были полны грамматических и фонетических ошибок. Если малейший неправильно
употребленный предлог или не на месте поставленная запятая лишали его сна,
то он буквально заболел, когда его речи  вышли  под  его  именем  в  столь
искаженном виде. Теперь иудейская принцесса приезжает  сюда,  и  он  решил
поднести ей свои две речи в такой редакции,  за  малейшие  детали  которой
готов был отвечать.
   Предстоящий приезд принцессы отозвался даже на жизни и ежедневных делах
капитана  Катвальда,  или,  как  он  себя  теперь  называл,  Юлия  Клавдия
Катуальда; сын вождя одного из германских племен, он был в раннем возрасте
взят в качестве заложника ко двору императора Клавдия, а  когда  отношения
между его племенем и империей были урегулированы, принц все же  остался  в
Риме. Ему понравилась жизнь в этом городе, его  испытали  и  поручили  ему
командование отрядом германской лейб-гвардии императора. Теперь Тит  отдал
приказ, чтобы отряд Катуальда  был  прикомандирован  в  качестве  почетной
стражи к принцессе Веронике на время  ее  пребывания  в  Риме;  германские
солдаты считались столь же надежными, сколь  и  тупыми.  Они  не  понимали
местного языка, были дикарями и поэтому хорошо  вымуштрованы.  Но  капитан
Катуальд знал, что существует один сорт людей, действовавших им на  нервы:
это евреи. В германских  лесах  и  болотах  люди  рассказывали  чудовищные
небылицы о восточных народах, особенно о евреях, которые  якобы  ненавидят
белокурых людей и охотно приносят этих белокурых  людей  в  жертву  своему
богу  с  ослиной  головой.  Эти  измышления  оказывали  свое  действие  на
германские войска, стоявшие в Риме; уже не раз, если им приходилось  иметь
дело с восточными народами, их охватывала паника. Когда, например, Август,
основатель монархии, послал иудейскому царю  Ироду  в  качестве  почетного
дара германских телохранителей, то царь очень скоро под вежливым предлогом
отослал их обратно. Поэтому капитан Юлий Клавдий  Катуальд  и  был  теперь
преисполнен забот и сомнений и проклинал богинь судьбы, которых называл то
Парками, то Норнами (*57) за то, что  именно  его  отряду  поручена  столь
двусмысленная задача.
   Среди самих иудеев царила радость и надежда. Это  проявлялось  в  самых
различных формах. Были евреи, которые  поставили  своей  задачей  собирать
деньги на выкуп государственных рабов, взятых во время Иудейской войны. Их
пожертвования, особенно перед большими играми, текли обычно очень обильно.
Но теперь сборщикам приходилось туго. Им заявляли все вновь и  вновь,  что
едва ли во время игр в честь еврейской принцессы  будут  пользоваться  для
арены еврейским материалом, и им почти повсюду отказывали.
   С другой стороны, сейчас, когда выяснилось, что намерения Кита серьезны
и он, видимо, действительно решил возвести еврейку на престол,  изменилось
и поведение римлян. Многие, считавшие до  сих  пор  евреев  низшей  расой,
теперь вдруг стали находить, что, при ближайшем рассмотрении,  евреи  мало
чем отличаются от них самих. Многие, до  сих  пор  избегавшие  общения  со
своими  еврейскими  соседями,  искали  с   ними   знакомства.   Евреи   же
почувствовали, что Ягве, после стольких испытаний, наконец  снова  обратил
лицо свое к своему народу и послал ему новую Эсфирь.
   Многие из них, и, главным образом,  те,  кто  больше  других  выказывал
страх и раболепство, теперь весьма быстро освоились с  новой  ситуацией  и
стали заносчивы. Богословы, озабоченные этой заносчивостью, распорядились,
чтобы в течение трех суббот подряд во всех синагогах империи  читалась  та
строгая глава из книги пророка Амоса, которая  начиналась  словами:  "Горе
беспечным на Сионе, тем, что покоятся на ложах из слоновой  кости  и  едят
лучших овнов из  стада  и  тельцов  с  тучного  пастбища,  ибо  им  грозит
страшнейшая  кара"  (*58).  Впрочем,   председатель   Агрипповой   общины,
фабрикант мебели Гай Барцаарон, был несколько обижен, что выбрали как  раз
главу о "ложах из слоновой кости".


   Когда корабль  приближался  к  Остийской  гавани,  Береника  стояла  на
передней  палубе.  Она  стояла  выпрямившись,  ее  золотисто-карие   глаза
смотрели на приближающуюся гавань, полные желанной уверенности.  Ягве  был
милостив, он послал мор, чтобы дать ей,  принцессе,  возможность  еще  раз
отсрочить свой приезд. Врачи и собственная энергия действительно  излечили
ее. Все твердили ей это. Не может быть, чтобы все лгали.
   Огромные толпы  встречали  ее,  когда  она  вместе  с  братом  Агриппой
вступила  на  сходни.  Римляне,   подняв   руку   с   вытянутой   ладонью,
приветствовали ее стотысячеголосым приветом;  сенат  выслал  ей  навстречу
большую  делегацию;  всюду   были   возведены   триумфальные   арки.   Она
проследовала  между  шпалерами  войск;  капитан  Катуальд  представил   ей
германскую  лейб-гвардию,  предназначенную  для  ее  личной  охраны.   Как
триумфатор, проехала она в Рим, к Палатину.
   Тит стоял под высоким портиком, Береника поднималась по ступеням  рядом
с братом, улыбаясь. Вот сейчас, именно сейчас, надо было  выдержать.  Ради
этих минут жила она долгие годы, ради них  перенесла  в  последние  месяцы
невыносимые муки. Ступени были высокие. Не идет ли она слишком быстро? Или
слишком медленно? Она чувствует  свою  больную  ногу,  она  не  должна  ее
чувствовать, не должна о ней думать.
   На верху лестницы стоял он, на нем были знаки его сана. Она  знала  его
лицо - это круглое, открытое, мальчишеское лицо,  которое  она  любила,  с
выступающим  треугольным  подбородком  и  короткими,  уложенными  на   лбу
кудрями. Она знала в этом лице каждую легчайшую тень, знала, как эти глаза
становятся жесткими, узкими и тусклыми, когда он сердится,  как  быстро  и
вяло могла отвисать эта губа, когда он  бывал  разочарован.  Нет,  она  не
отвисает. Правда, его глаза тусклы. Но когда они бывали совсем ясные? Они,
конечно, полны ею, довольны. И вот он уже идет  ей  навстречу,  теперь  ее
усилиям  конец,  она  победила,  она,  несомненно,  победила,  ее   жизнь,
несомненно, имела смысл. Боль, которой она себя обрекла, нестерпимая  боль
души и тела, очевидно, все же имела смысл.
   Да, Тит шел ей навстречу. Сначала, как того требовал обычай, обнял он и
поцеловал Агриппу, затем - ее. Он сказал несколько шутливых  слов  о  том,
как быстро у нее отросли волос