стены  Иерусалима.
Флавий пишет, что она открывала  "дальний  вид  на  Аравию  и  на  дальние
пределы еврейской земли до самого моря".
   140. Форт Фасаила - одна  из  трех  самых  мощных  башен  иерусалимской
стены, названная Иродом Великим по имени своего погибшего брата.
   141. В день очищения торжественно приносились в жертву  два  козла.  По
жребию один ("для господа") сжигался на алтаре, над вторым ("для  Азазела"
- демона пустыни) читалась молитва об отпущении грехов всего народа, затем
козла отводили в пустынное место и выпускали  на  волю  (отсюда  -  "козел
отпущения").
   142. Мина, талант - крупные греческие денежные единицы. Талант равнялся
60 минам.
   143. Книга Иова (XX, 15; цитата неточна).
   144. Ср. Екклезиаст (VII, 1).
   145. Книга Иова (XVII, 14).
   146. Кармания - область Древней Греции, лежащая на  берегу  Персидского
залива.
   147. Галаад, Васан - области за Иорданом.
   148. Пятидесятница - один из трех главных  древнееврейских  праздников,
справлялся на пятидесятый день после пасхи. Первоначально  был  праздником
жатвы, позже переосмыслен как праздник в честь дарования народу  закона  у
горы Синай.
   149. Книга Пророка Иеремии (VII, 20).
   150. Книга Пророка Иеремии (VII, 21-22).
   151. Речь идет о поминальных обычаях:  во  время  пира  скорби  близкие
покойного должны были выпить  "чашу  утешения";  близкие  также  приносили
скорбящим кушания-из чечевицы и яиц, а в доме покойного переворачивали все
кровати и так спали в течение траурной недели.
   152.  Большие  врата  -  вели   в   святилище   Иерусалимского   храма.
Облицованные массивными золотыми листами, они были настолько  тяжелы,  что
их с трудом открывали двадцать священников. Шум открывавшихся ворот служил
сигналом для утреннего жертвоприношения.
   153. О сказочной  реке  Самбатион  (Саббатион),  которая  фигурирует  в
Талмуде, впервые  упоминают  Плиний  Старший  и  Иосиф  Флавий.  Последний
говорит, будто Самбатион течет  один  день  в  неделю,  а  на  шесть  дней
высыхает, и утверждает, что эта река находится в Сирии, где ее якобы видел
император Тит.
   154. Двадцать четыре книги -  библейский  канон.  Существуют  различные
версии о времени сложения канона, но очевидно,  что  это  произошло  много
раньше описываемых в романе событий. Споры  о  правомерности  включения  в
канон некоторых книг (Песнь Песней, Екклезиаст, Эсфирь) продолжались до II
в.
   155. Речь идет об апокрифах, то есть книгах, не вошедших  в  библейский
канон (например, "Книги Маккавеев", "Книга Юдифь", "Книга Товита",  "Книга
Иисуса Сираха", "Книга Премудрости Соломона" и др.).  Большинство  из  них
дошли только в греческих и латинских переводах.
   156.   В    Древнем    Риме    императором    первоначально    называли
главнокомандующего и высшего судью, то есть того,  кто  обладал  верховной
властью - imperium. Это был почетный  титул,  но  не  официальное  звание.
Стало принято также давать это звание полководцу после крупной победы.  Со
времени   императора   Октавиана   этот    титул    стал    исключительной
принадлежностью государя.
   157. Исход (XXII, 21).
   158. Изреельская равнина -  на  северо-западе  Палестины,  недалеко  от
Кесарии.
   159. Кармил (Кармел) - горный хребет, тянущийся от Изреельской  равнины
до Средиземного моря. Называется иногда "горой пророка Илии".
   160. Второзаконие (XXVIII, 16-68; в тексте - часть стиха 67).
   161. Сегест - вождь германского племени херусков, враг Арминия, который
увез его дочь Туснельду,  и  друг  римлян.  Накануне  знаменитой  битвы  в
Тевтобургском лесу, предчувствуя, что римские войска  попадут  в  ловушку,
подстроенную Арминием, тщетно  предупреждал  римского  наместника  Вара  о
грозящей им опасности. После поражения римлян продолжал борьбу с Арминием.
   162. Начало нового года отмечалось у  евреев  в  первый  день  седьмого
месяца тишри. По обычаю, в этот день тридцать раз трубили в  бараний  рог.
Согласно Библии, каждый пятидесятый год  объявлялся  юбилейным  (от  слова
"юбел" - рог), и  наступление  его  по  всей  стране  отмечалось  трубными
звуками в день очищения. В этот день все рабы  объявлялись  свободными,  а
земельные участки, которые были проданы или заложены, возвращались прежним
владельцам. Этот обычай - очевидно, пережиток родового  строя  -  перестал
существовать еще до Вавилонского пленения.
   163. Верцингеторикс - вождь восстания галлов (52  г.  до  н.э.).  После
нескольких  крупных  сражений   был   осажден   Юлием   Цезарем,   осознал
бесполезность дальнейшего сопротивления и сдался. Был отвезен в  Рим,  где
семь лет, до триумфа Цезаря,  содержался  в  тюрьме,  потом  был  задушен.
Югурта - царь Нумидии (Сев. Африка). На протяжении нескольких лет (111-105
гг. до н.э.) успешно воевал против римлян, был обманом захвачен римлянами,
и Гай Марий привез его в Рим, где заставил в царском  облачении  пройти  в
триумфальном шествии, а затем казнил.
   164. Варвар Герман (Арминий; 17 г. до  н.э.  -  19  г.  н.э.)  -  вождь
херусков. Служил в римских легионах, получил римское гражданство и  звание
всадника, но,  вернувшись  на  родину,  встал  во  главе  освободительного
движения  германских  племен.  В  9  г.  н.э.  заманил  легионы   Вара   в
Тевтобургский лес и разбил его. В числе его военных трофеев были и римские
знамена (орлы), позже отбитые и возвращенные в Рим.
   165. Мамертинская тюрьма - самая древняя тюрьма в Риме,  неподалеку  от
Капитолия. Единственным входом в камеры осужденных была  дыра  в  потолке,
поэтому в тюремный подвал герои Фейхтвангера  войти  не  могли.  "Холодной
баней" эту тюрьму назвал Югурта, который, когда его бросили в  подземелье,
якобы сказал: "О, Геракл, какая холодная у вас баня!"
   166. Автор вольно пересказывает  начало  пролога  к  "Иудейской  войне"
Флавия.




    Лион Фейхтвангер.
    Сыновья

   -----------------------------------------------------------------------
   Lion Feuchtwanger. Die sohne (1935) ("Josephus" #2).
   Пер. с нем. - В.Станевич.
   В кн.: "Лион Фейхтвангер. Собрание сочинений. Том восьмой".
   М., "Художественная литература", 1966.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 5 February 2001
   -----------------------------------------------------------------------


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ПИСАТЕЛЬ

   Когда писатель Иосиф Флавий узнал от своего  секретаря,  что  император
при смерти (*1), ему удалось сохранить невозмутимость.  Он  даже  принудил
себя  работать,  как  обычно.  Хорошо,  правда,  что  секретарь  сидел   у
письменного стола, а Иосиф ходил взад и вперед позади него.  Видеть  перед
собой нынче это спокойное, вежливо-насмешливое лицо ему  было  бы  трудно.
Но, как и всегда, он не потерял власти над собой, выдержал,  только  через
час заявил, что на сегодня - довольно.
   Однако едва Иосиф остался один, как взгляд его горячих, удлиненных глаз
посветлел,  он  глубоко  вздохнул,  просиял.  Веспасиан  при  смерти.  Его
император.  Он  произнес  вслух  по-арамейски  несколько  раз  с  глубоким
удовлетворением:
   - Он умирает, император. Теперь он умирает, мессия, владыка всего мира,
мой император.
   Он имел право назвать его "мой император".  Они  были  связаны  друг  с
другом с первой встречи, когда  после  падения  своей  последней  крепости
Иосиф, пленный генерал повстанческой  иудейской  армии,  изголодавшийся  и
обессиленный, предстал перед римлянином Веспасианом. При  воспоминании  об
этой встрече Иосиф сжал губы.  Он  тогда  приветствовал  в  этом  человеке
мессию, будущего императора. Мучительное воспоминание. Может быть,  в  нем
говорила горячка жестоких лишений,  или  это  был  только  хитрый  маневр,
внушенный чувством самосохранения? Тщетные  вопросы.  События  подтвердили
его пророчество, бог подтвердил.
   Он мысленно видел его, этого  старика,  лежавшего  теперь  при  смерти,
видел жестокое выражение длинных губ, крупный  голый  крестьянский  череп,
хитрые, озорные, беспощадные глаза. Любит ли он  этого  императора?  Иосиф
силится быть справедливым. Он, иудейский полководец, передался на  сторону
римлян,  которые  пошли  войной  на  его  страну.  Он   неустанно   служил
посредником между Римом и своими соплеменниками,  несмотря  на  чудовищные
поношения, которым подвергался с обеих сторон. Затем своей великой  книгой
об Иудейской войне он содействовал умиротворению  евреев  восточной  части
империи. И это было необходимо, ибо после разрушения Иерусалима и храма  в
них зародилось  опасное  стремление  снова  восстать  против  победителей.
Вознаградил ли его умиравший сейчас человек  за  эти  великие  услуги?  Он
даровал Иосифу  почетную  одежду,  годовое  содержание,  поместье,  полосу
пурпура,  золотое  кольцо  знати  второго  ранга  и   право   пожизненного
пользования тем домом, в котором Веспасиан жил когда-то сам. Да, на первый
взгляд  кажется,  что  римский  император  Веспасиан  уплатил   еврейскому
государственному деятелю, генералу и писателю  Иосифу  бен  Маттафию  весь
свой долг до последнего сестерция. И все-таки теперь, когда  Иосиф  сводит
счеты с умирающим, его  взгляд  мрачен,  его  худое  лицо  фанатика  полно
ненависти. Он приподнимает привешенный у пояса золотой письменный прибор -
подарок наследного принца Тита, машинально  постукивает  им  о  деревянный
стол. Император унижал его все вновь и вновь особенным, очень  мучительным
способом. Швырнул ему девушку Мару, которой сам натешился досыта, принудил
его жениться на этом отбросе, хотя знал, что такая женитьба  означает  для
Иосифа утрату иерейского  сана  и  отлучение.  Пока  Иосиф  был  при  нем,
Веспасиан непрестанно мучил его грубыми, мужицкими, злыми  шутками,  может
быть, именно потому, что Иосиф  владел  силами  и  способностями,  которых
Веспасиан был лишен, и император это знал. В общем, император обращался  с
Иосифом так же, как вел себя искони в отношении Востока высокомерный  Рим.
Восток был древнее, его цивилизация - старше, он имел более глубокие связи
с богом. Востока боялись,  -  он  влек  к  себе  и  внушал  страх.  В  нем
нуждались,  его  использовали,  а  в  благодарность  и  в  отместку  -  то
благоволили к нему, то презирали.
   Иосиф вспомнил свою последнюю встречу с императором. Он стиснул зубы  с
такой силой, что скулы  его  костистого,  смугло-бледного  лица  выступили
вдвое резче. Это было на торжественном приеме у  Веспасиана,  перед  самым
отъездом в его последнюю безуспешную лечебную поездку.
   - Скоро мы получим новое издание вашей "Иудейской войны", доктор Иосиф?
- спросил его тогда император, и многие это слышали. - Будьте на этот  раз
справедливее к вашим евреям, - добавил он своим хриплым скрипучим голосом.
- Я разрешаю вам быть справедливым. Мы теперь можем себе это позволить.
   Какова наглость! Попросту отбросить  его,  как  продажное  орудие,  его
книгу, как неуклюжую лесть! Лицо Иосифа покраснело, сильнее застучал он по
столу  письменным  прибором.  Он  так  и  слышит   высокомерно-добродушные
интонации старика: "Я разрешаю вам быть справедливым".  Хорошо,  что  рот,
произносивший подобные слова, больше уже не найдет случая произносить  их.
Иосиф пытается представить себе, как мучительно искажен сейчас  этот  рот,
может быть, он широко открыт, может  быть,  плотно  сжат,  но,  во  всяком
случае, судорожно борется за последний вздох. Нелегко  будет  умирать  его
императору. Он так полон жизни, и ему, наверно, трудновато расставаться  с
этой жизнью. Да и нельзя было бы примириться, если бы  ему  была  дарована
легкая смерть.
   "Я  разрешаю  вам  быть  справедливым".  Хорошо,  пусть  книга   Иосифа
послужила к укреплению римского господства,  удержала  иудеев  Востока  от
нового восстания. Разве это не было в высшем смысле  "справедливо"?  Евреи
побеждены  окончательно.  Так   изобразить   их   великую   войну,   чтобы
безнадежность нового восстания стала очевидной каждому,  -  разве  это  не
большая заслуга перед еврейством, чем  перед  римлянами?  Ах,  он  слишком
хорошо знает, какой это соблазн - отдаться национальному  высокомерию.  Он
сам уступил этому чувству, когда вспыхнуло восстание. Но то, что он  тогда
понял бесполезность столь смелого и буйного начинания,  растоптал  в  себе
патриотическое пламя и  последовал  велениям  разума,  это  было  поистине
лучшим деянием его жизни, и деянием в высшем смысле справедливым.
   Кто еще, как не он, смог бы  написать  книгу  об  Иудейской  войне?  Он
пережил эту войну и как сторонник Иерусалима, и  как  сторонник  Рима.  Он
себя не щадил, он досмотрел всю войну до ее горького конца, чтобы написать
свою книгу. Он не закрывал глаз, когда римляне сжигали Иерусалим  и  храм,
дом Ягве, самое гордое здание в  мире.  Он  видел,  как  его  соплеменники
умирали в Кесарии, в Антиохии, в Риме,  как  они  терзали  друг  друга  на
арене,  как  их  топили,  сжигали,  травили  дикими  зверями   на   потеху
улюлюкающим зрителям. Он был единственным евреем, смотревшим, как  входили
в Рим триумфальным шествием разрушители Иерусалима и  как  они  тащили  за
собой  достойнейших  его  защитников,   исполосованных   бичами,   жалких,
обреченных на смерть. Он это вынес. Ему было предназначено  записать  все,
как оно было, чтобы люди поняли смысл этой войны.
   Можно  написать  ее  историю  смелее,  яснее,  независимее,  нежели  он
написал. Он делал  уступки,  вычеркнул  не  одно  резкое  слово,  не  одно
страстное  исповедание,  так  как  оно  могло   вызвать   недовольство   в
Веспасиановом Риме. Но что было лучше: добиться при некоторых компромиссах
хотя бы частичного успеха или сохранить верность принципам  и  не  сделать
ничего?
   Какое счастье, что старик умирает и его место займет Тит, друг  Иосифа,
друг иудейки Береники! "Иудейка взойдет на  Палатин,  и  тогда,  -  о  ты,
всеблагой и величайший император Веспасиан, знай,  что  только  тогда  моя
"Иудейская война" окажет свое поистине "справедливое"  воздействие.  Иосиф
бегает по комнате, заранее наслаждается успехом. Машинально  хватается  за
густую черную треугольную бороду, которая спускается под его бритой нижней
губой тугими, холеными завитками. Он  мурлычет  тот  древний  однообразный
распев, на который в годы ранней юности, еще в Иерусалимском университете,
его учили скандировать слова Библии. Его худощавое лицо сияет гордостью  и
счастьем.
   Он  может  быть  доволен  достигнутым.  Ему   пришлось   пройти   через
бесчисленные мытарства, судьба трепала его больше, чем кого бы то ни было,
но, в сущности, каждая новая волна возносила его все  выше.  И  теперь,  в
сорок два года, в полном расцвете сил, он знает точно, что он может. И это
немало. Он был солдатом, был политическим деятелем; теперь он писатель,  и
к тому же - по призванию, он - человек, творящий мысли,  которые  ведут  и
солдата и политика.  Ему  передают  язвительные,  насмешливые  отзывы  его
греческих коллег, они издеваются над его убогим  греческим  языком.  Пусть
издеваются. Его труд написан, мир  признал  этот  труд.  Когда  он  читает
отрывки из своих книг, то, несмотря на плохой греческий язык,  все  лучшее
римское общество теснится вокруг него, чтобы послушать. "К семидесяти семи
обращено ухо мира, и я один из них", - слышатся ему  древние  высокомерные
слова давно умолкшего священника. Он доволен.
   Он недоволен. Его удлиненные горячие глаза мрачнеют. Он думает  о  тех,
кто его не признает.
   Прежде всего - о Юсте, своем друге-враге, о Юсте Тивериадском,  который
стоит на его пути как вечный укор со времени его первых попыток  пробиться
в  жизни.  Какова  теперь,  когда  Иудея  политически  побеждена,   задача
иудейского писателя - это они оба  прекрасно  понимают.  Победоносный  Рим
должен быть побежден изнутри, духовно. Показать дух иудаизма во  всем  его
величии и мощному Риму, и  этим  прославленным,  ненавистным  грекам  так,
чтобы они преклонились перед ним, - вот в  чем  теперь  миссия  иудейского
писателя. В ту минуту, когда Иосиф впервые взглянул с Капитолия  на  город
Рим, он почувствовал это. К сожалению, не он один, - почувствовал  и  Юст.
Да, этот Юст давно претворил свои ощущения в ясную мысль:  "Бог  теперь  в
Италии". Иосиф уже не помнит точно, кто именно впервые произнес эти слова:
он сам или тот, другой. Но без Юста они вообще не существовали бы.
   Как всегда, перед ними обоими стоит  одна  и  та  же  задача:  показать
западному миру сущность иудаизма, его дух, столь  трудный  для  понимания,
столь часто скрытый под нелепыми на  первый  взгляд  обычаями.  Но  только
метод Юста гораздо жестче, прямолинейнее. Этот человек но  желает  понять,
что без компромиссов - к римлянам  и  грекам  не  подойдешь.  Когда  Иосиф
наконец благополучно закончил семь книг своей  "Иудейской  войны",  Юст  и
тогда, среди  бурного  одобрения  столицы,  только  улыбнулся  убийственно
дерзкой улыбкой: "Я не знаю никого, кто бы лучше  умел  находить  трамплин
для своей карьеры, чем вы", - зачеркнув  этими  словами  труд  всей  жизни
Иосифа. И затем этот дерзновеннейший человек, которого, если бы не  Иосиф,
уже и на свете-то не было бы, принялся писать заново  Иосифову  "Иудейскую
войну", какой она виделась ему, Юсту. Пусть! Иосиф не боится. Книга  будет
такая же, как  те  несколько  тощих  книжонок,  которые  опубликовал  Юст:
резкая, ясная, отшлифованная и не оказывающая никакого воздействия. Его же
собственная книга - хоть и на убогом греческом языке и с  компромиссами  -
выдержала испытание. Она подействовала, будет действовать, останется.
   Но довольно о Юсте. Он - далеко,  в  своей  Александрии,  и  пусть  там
остается. Иосиф садится за письменный стол, берет рукопись  Финея,  своего
секретаря. Как обычно, его  раздражает  беглый,  неряшливый  почерк  этого
субъекта. Разумеется, суть книги не в технике письма; но  Иосиф  привык  к
той тщательности, с какой обычно изготовляются свитки священных  еврейских
книг (*2), и он сердится.
   Он быстро пробегает написанное. Да, безукоризненный  греческий  язык  у
Финея, что и говорить! Иосифу не обойтись без его  помощи.  Иосиф  живо  и
свободно владеет арамейским  и  еврейским,  а  вот  его  греческому  языку
недостает нюансов. Он заплатил за раба Финея очень дорого и  скоро  понял,
что второго такого сотрудника ему не найти.  Никто  лучше  Финея  не  умел
угадывать, чего именно хочет Иосиф. Однако Иосиф скоро увидел также и  то,
что  Финей,  гордый  своим  эллинством,  в  глубине  души  презирает   все
еврейское. И  секретарь  по-своему  дает  это  понять.  Как  часто,  почти
издеваясь, показывает  он,  с  какой  гибкостью  способен  проследить  все
оттенки мысли Иосифа и  затем  придать  какой-нибудь  фразе  окончательную
шлифовку, которой жаждет Иосиф. Но потом, именно  тогда,  когда  Иосиф  со
всей пылкостью стремится выразить мысль или чувство в наиболее  отделанной
форме, Финей отказывает ему в помощи, хитрец прикидывается  дураком,  ищет
усердно и услужливо и  ничего  не  находит,  наслаждается  его  бессильным
барахтаньем в поисках нужного слова и  в  конце  концов  оставляет  его  в
полном замешательстве. Несмотря на все услуги, Иосиф охотнее всего  выгнал
бы его из своего дома.
   Но этого нельзя. Он не в состоянии отвязаться от него, так же, как и от
Юста. Дорион, жена Иосифа, уже не может обходиться без этого человека, она
сделала его воспитателем маленького Павла, и мальчик тоже влюблен в  грека
по уши.
   "Семидесяти семи принадлежит ухо мира, и я один из них".  Все  называют
его счастливцем. Он - великий писатель в стране,  где,  после  императора,
чтут больше всего писателя. Но этот великий писатель теперь уже  не  может
достичь того, чего он достиг прежде, когда только начинал  и  был  еще  не
искушен. Тогда у него нашлись силы, чтобы преодолеть  отчужденность  между
ним и Дорион. Тогда, в Александрии, они были одно: он и Дорион, жена его.
   Как далеко это прошлое! Сколь многое изменилось за эти десять лет!  Она
- снова та же египетская гречанка, что и прежде, а он - еврей.
   Но теперь,