тни  раз:  их  пели,  орали,
мурлыкали, насвистывали. Актер  стоял  у  рампы,  окруженный  одиннадцатью
клоунами, ударные инструменты звенели, трубы урчали, флейты пищали,  а  он
пел куплет:

   Кто здесь хозяин?
   Кто платит за масло?
   Кто платит за женщин?
   И кто, кто платит за сирийские духи?

   Зрители вскочили, они подхватили песенку Либания;  даже  янтарно-желтая
императрица в своей ложе шевелила губами, а  торжественная  настоятельница
весело смеялась. Но теперь раб Исидор наконец попался, пути к  отступлению
не было, его плотно окружили полицейские; он уверял  их,  что  он  не  раб
Исидор, но как это доказать? Танцем. Да. И вот он стал танцевать. На  ноге
Исидора еще была цепь. Танцуя, ему приходилось  скрывать  цепь,  это  было
невообразимо трудно, это было одновременно и смешно и потрясающе: человек,
танцующий ради спасения своей жизни, ради свободы. Иосиф был захвачен, вся
публика была захвачена. Как нога актера тянула за собой цепь,  так  каждое
его движение тянуло за собой головы зрителей. Иосиф был  до  мозга  костей
аристократом, он, не задумываясь, требовал  от  рабов  самых  унизительных
услуг.  Большинство  находившихся  в  театре  людей  тоже  над   этим   не
задумывалось: не раз на примере десятков тысяч казненных  рабов  эти  люди
доказывали, что отнюдь не намерены уничтожить различие между  господами  и
рабами. Но сейчас,  когда  перед  ними  танцевал  с  цепью  на  ноге  раб,
выдававший себя за хозяина, все они были  на  его  стороне  и  против  его
хозяина, и все они - и римляне и их  императрица  -  рукоплескали  смелому
парню, когда он, еще раз надув полицейских, тихонько  и  насмешливо  снова
затянул:

   Кто здесь хозяин?
   Кто платит за масло?

   А теперь пьеса стала уже совсем дерзкой. Хозяин  Исидора  действительно
повсюду расклеил извинения, он помирился со своим рабом. Но  тем  временем
он успел наделать глупостей: поругался с квартирантами,  и  они  перестали
ему платить. Однако выселить их, по  известным  причинам,  он  все  же  не
решился - его дорогие дома были обесценены. Никто не мог выручить  его  из
беды, кроме хитрого Исидора, и Исидор выручил. Он выручил его, прибегнув к
тому же приему, к которому,  по  мнению  народа,  прибегли  в  аналогичном
случае император и кое-кто из знати: взял да и  поджег  тот  квартал,  где
находились  обесцененные  дома.  В  изображении   Деметрия   Либания   это
получилось дерзко и великолепно; каждая фраза звучала намеком на тех,  кто
спекулировал  земельными  участками,  и   на   тех,   кто   наживался   на
новостройках. Он никого не пощадил: ни архитекторов Целера  и  Севера,  ни
знаменитого старого политикана  и  писателя  Сенеку  с  его  теоретическим
прославлением бедности и фактической жизнью богача, ни финансиста  Клавдия
Регина, который носит на среднем  пальце  великолепную  жемчужину,  но,  к
сожалению, не имеет денег, чтобы купить себе приличные ремни для башмаков,
ни даже самого императора. Каждое слово попадало не в  бровь,  а  в  глаз,
публика ликовала, надрывалась от смеха,  и,  когда,  в  заключение,  актер
пригласил зрителей разграбить горевший на сцене дом, они  пришли  в  такое
неистовство, какого Иосиф  никогда  не  видел.  С  помощью  сложных  машин
горящий дом был повернут к зрителям так, что они увидели  его  изнутри,  с
его  соблазнительной  обстановкой.  Тысячи   людей   хлынули   на   сцену,
набросились на мебель, посуду, кушания. Орали, топтали друг друга, давили,
и по всему театру, по широкой площади перед ним,  по  гигантским  стройным
колоннадам и по всему огромному Марсову полю  разносилось  пенье  и  визг:
"Кто здесь хозяин? Кто платит за масло?"


   Когда Иосиф,  по  ходатайству  Юста,  получил  приглашение  на  ужин  к
Деметрию Либанию, ему стало страшно. По природе он был человек смелый. Ему
приходилось представляться и первосвященнику, и царю Агриппе,  и  римскому
губернатору, и это его отнюдь не смущало. Но к актеру Либанию он испытывал
более глубокое почтение.  Его  игра  захватила  Иосифа.  Он  восхищался  и
дивился. Каким образом один человек, еврей Деметрий Либаний, мог заставить
тысячи  людей,  знатных  и  простых,  римлян  и  чужестранцев,  думать   и
чувствовать, как он?
   Иосиф застал актера лежащим  на  кушетке,  в  удобном  зеленой  халате;
лениво протянул он гостю  унизанную  кольцами  руку.  Иосиф,  смущенный  и
удивленный, увидел, как мал ростом этот человек,  заполнявший  собой  весь
гигантский Театр Марцелла.
   Это была трапеза в тесном кругу: молодой Антоний Марулл, сын  сенатора,
еще какой-то едва оперившийся аристократ, затем еврей из совета  Велийской
синагоги, некий доктор Лициний,  очень  манерный  и  сразу  же  Иосифу  не
понравившийся.
   Иосиф, попав в первый раз в  богатый  римский  дом,  неожиданно  хорошо
ориентировался в непривычной обстановке. Назначение разной посуды, соусы к
рыбе, пряные приправы, овощи - во всем этом можно было запутаться. Однако,
наблюдая за несимпатичным доктором Лицинием, возлежавшим  как  раз  против
него, он скоро уловил  самое  необходимое  и  уже  через  полчаса  тем  же
надменным и элегантным поворотом  головы  отказывался  от  того,  чего  не
хотел, и легким движением мизинца  приказывал  подать  себе  то,  что  его
привлекало.
   Актер Либаний ел мало. Он жаловался на диету, на которую  его  обрекала
проклятая профессия, ах, и в отношении женщин тоже, и  сообщил  скабрезные
подробности  о   том,   как   некоторые   антрепренеры   вынуждали   своих
артистов-рабов   к   насильственному   воздержанию   с   помощью   особого
прикрепленного к телу хитроумного механизма. Но за хорошие деньги  знатным
дамам удавалось смягчить этих антрепренеров, и они изредка снимали на ночь
этот механизм с бедных актеров. Сейчас же вслед за этим он стал издеваться
над  некоторыми  из  своих  коллег,  приверженцами  другого   стиля,   над
нелепостью  традиций,  над   масками,   котурнами.   Он   вскочил,   начал
пародировать актера Стратокла, прошествовал через  комнату  так,  что  его
зеленый халат раздувался вокруг него; он был в сандалиях без каблуков,  но
все ясно чувствовали и котурны, и напыщенность всего облика.
   Иосиф набрался смелости и скромно  выразил  свое  восхищение  тем,  как
тонко и все же прозрачно Деметрий Либаний во время  спектакля  намекал  на
богача Регина. Актер поднял глаза:
   - Значит, это место вам понравилось? Очень рад. Оно не  произвело  того
впечатления, на которое я рассчитывал.
   Тогда Иосиф с жаром,  но  опять-таки  скромно,  рассказал,  как  сильно
потрясла его вообще вся пьеса. Он видел миллионы рабов, но  только  теперь
впервые почувствовал  и  понял,  что  такое  раб.  Актер  протянул  Иосифу
унизанную кольцами руку.  Для  него  большая  поддержка,  сказал  он,  что
человек, приехавший именно  из  Иудеи,  так  захвачен  его  игрой;  Иосифу
пришлось подробно описывать, как  на  него  подействовала  каждая  деталь.
Актер задумчиво слушал его  и  медленно  ел  какой-то  особый  питательный
салат.
   - Вы вот приехали из Иудеи, доктор Иосиф, - перешел он в  конце  концов
на другое. - О, мои любезные евреи, - продолжал он жалобно  и  покорно.  -
Они травят меня где только могут. В синагоге меня проклинают только за то,
что я не пренебрегаю даром, данным  мне  господом  богом,  и  пугают  мною
детей. Иногда я просто из себя выхожу, так меня злит эта ограниченность. А
когда у них какое-нибудь дело в императорском дворце, они бегут ко  мне  и
готовы мне все уши прожужжать своими просьбами. Тогда Деметрий Либаний для
них хорош.
   - Господи, - сказал молодой Антоний Марулл, - да евреи всегда  брюзжат,
это же всем известно.
   -  Я  попрошу,  -  вдруг  закричал   актер   и   встал,   выпрямившись,
рассерженный, - я попрошу вас в моем доме евреев  не  оскорблять.  -  Я  -
еврей.
   Антоний Марулл покраснел, сделал попытку  улыбнуться,  но  это  ему  не
удалось; он пробормотал какие-то извинения. Однако Деметрий Либаний его не
слушал.
   - Иудея, - проговорил он, - страна Израиля, Иерусалим. Я никогда там не
был, я никогда не видел храма. Но когда-нибудь я  все-таки  туда  поеду  и
принесу своего агнца на алтарь. - Как одержимый  смотрел  он  перед  собой
тоскующими серо-голубыми глазами на бледном, чуть отекшем лице.
   - Я могу больше того, что вы видели, - обратился он уже прямо к  Иосифу
с значительным и таинственным видом. - У меня есть одна идея. Если она мне
удастся, тогда... тогда я действительно  заслужу  звание  "первого  актера
эпохи". Я знаю точно,  как  надо  сделать.  Это  только  вопрос  мужества.
Молитесь, доктор и господин Иосиф бен Маттафий, чтобы я нашел в  себе  это
мужество.
   Антоний Марулл доверчивым и вкрадчивым жестом обнял актера за шею.
   - Расскажи нам свою идею, милый Деметрий,  -  попросил  он.  -  Ты  уже
третий раз говоришь нам о ней.
   Но Деметрий Либаний оставался непроницаемым.
   - И императрица настаивает, - сказал он, - чтобы я наконец выступил  со
своей идеей. Думаю, она многое дала  бы  мне  за  то,  чтобы  я  эту  идею
осуществил. - И он улыбнулся бездонно-дерзкой улыбкой. - Но я  не  намерен
этого делать, - закончил  актер.  -  Расскажите  мне  об  Иудее,  -  снова
обратился он к Иосифу.
   Иосиф стал рассказывать о празднике пасхи, о празднике кущей  (*22);  о
службе   в   храме   в   день   очищения   (*23),   когда   первосвященник
один-единственный раз в году называет Ягве его настоящим  именем  (*24)  и
весь народ, слыша это великое и грозное имя, падает  ниц  перед  невидимым
богом и сто пятьдесят тысяч лбов касаются  храмовых  плит.  Актер  слушал,
закрыв глаза.
   - Да, настанет день, когда и я услышу это имя, - сказал он.  -  Год  за
годом откладываю я поездку в Иерусалим;  пора  расцвета  длится  у  актера
недолго. И силы нужно беречь. Но настанет день, когда я все-таки взойду на
корабль. А когда состарюсь, я куплю себе  дом  и  маленькое  именьице  под
Иерусалимом.
   Пока  актер  говорил,  Иосиф  напряженно  и  быстро  соображал:  сейчас
присутствующие еще способны воспринимать, и они в подходящем настроении.
   - Можно  мне  рассказать  вам  еще  одну  историю  об  Иудее,  господин
Деметрий? - просящим тоном обратился он к актеру.
   И поведал о своих трех невинных. Он вспоминал при этом кирпичный завод,
сырое холодное подземелье, трех старцев, подобных скелетам, и то,  как  он
не узнал своего старого учителя  Натана.  Актер  оперся  лбом  на  руку  и
слушал, не  открывая  глаз.  Иосиф  говорил,  и  речь  его  была  яркой  и
окрыленной.
   Когда он кончил, все  молчали.  Наконец  доктор  Лициний  из  Велийской
синагоги сказал:
   - Очень интересно!
   Но актер гневно накинулся на него; он хотел быть  взволнованным,  хотел
верить.
   Лициний  стал  оправдываться.  Где  ж  доказательства,  что  эти   трое
действительно невиновны? Конечно, доктор и господин Иосиф бен  Маттафий  в
атом искренне убежден, но почему  показания  его  свидетелей  должны  быть
достовернее,  чем  показания  свидетелей  губернатора   Антония   Феликса,
правдивость которых признал римский императорский суд?  Иосиф  смотрел  на
актера доверчиво и серьезно, он скромно ответил:
   - Взгляните на этих трех людей,  они  на  Тибурском  кирпичном  заводе.
Поговорите с ними. Если вы и после этого будете убеждены в их  виновности,
я не скажу больше ни слова.
   Актер шагал взад и вперед,  его  взгляд  прояснился,  вся  его  вялость
исчезла.
   - Это прекрасное предложение! - воскликнул он. - Я рад,  доктор  Иосиф,
что вы пришли ко мне. Мы поедем в Тибур. Я хочу видеть этих трех невинных.
Я помогу вам, доктор и господин Иосиф  бен  Маттафий.  -  Он  стоял  перед
Иосифом, ростом он был ниже Иосифа,  но  казался  гораздо  выше.  -  А  вы
знаете, - сказал он загадочно, - ведь эта поездка лежит  на  пути  к  моей
идее!
   Он был оживлен, деятелен, сам  приготовил  смесь  из  напитков,  сказал
каждому что-нибудь приятное. Пили много. Позднее кто-то предложил сыграть.
Играть стали четырьмя костями из слонового бивня. Вдруг  Деметрия  Либания
осенило. У него же где-то должны быть спрятаны оставшиеся  еще  с  детства
игральные кости из Иудеи, странные, с осью, верхняя часть которой  служила
ручкой, так что их можно было вертеть, словно волчки. Да, Иосиф знал такие
игральные кости. Их стали искать, нашли.  Они  были  грубые,  примитивные,
смешно вертелись. Все играли с удовольствием.  Невысокие  ставки  казались
Иосифу огромными. Он вздохнул с  облегчением,  когда  выиграл  первые  три
круга.
   Костей было четыре. На каждой - четыре буквы: гимель, хэ, пун, шин. Шин
была самая плохая буква, нун - самая лучшая. Правоверные  евреи  гнушались
этой  игрой  -  они  утверждали,  что  буква  шин  символизирует   древнее
изображение  бога  Сатурна,  буква  нун  -  древнее   изображение   богини
Нога-Истар, которую римляне называют Венерой.  После  каждого  тура  кости
собирали в кучу, и каждый игрок мог выбрать  себе  любую.  Во  время  игры
Иосифу очень часто выпадала счастливая буква нун. Своим острым зрением  он
скоро установил, что причиной его везения была  одна  определенная  кость,
дававшая каждый раз, когда он ее кидал,  букву  нун,  и  происходило  это,
видимо, оттого, что у кости был чуть отбит уголок.
   Заметив это, Иосиф похолодел. Если заметят  и  другие,  что  буква  нун
выпадает ему столько раз  благодаря  кости  с  отбитым  уголком,  -  конец
успехам сегодняшнего вечера, конец благосклонности великого  человека.  Он
стал очень осторожен, сократил свой выигрыш. Того, что  у  него  осталось,
ему хватит, чтобы жить в Риме, не стесняя себя.
   - С моей стороны будет  большой  нескромностью,  господин  Деметрий,  -
спросил он, когда игра была кончена, - если я попрошу вас подарить мне  на
память эти кости?
   Актер рассмеялся. Неуклюже нацарапал он на одной из них начальную букву
своего имени.
   - Когда мы поедем к вашим узникам? - спросил он Иосифа.
   - Хотите дней через пять? - нерешительно предложил Иосиф.
   - Послезавтра, - решил актер.


   На кирпичном заводе Деметрию Либанию  устроили  торжественную  встречу.
Бряцая оружием, отряд  военной  охраны  оказал  первому  актеру  эпохи  те
почести, какие полагались оказывать только самым высокопоставленным лицам.
Надзиратели, сторожа теснились  у  ворот  и,  приветствуя  его,  поднимали
правую руку с вытянутой ладонью. Со всех сторон раздавалось:
   - Привет тебе, Деметрий Либаний!
   Небо сияло; глина, согбенные узники казались менее  безутешными;  всюду
сквозь монотонное пение просачивался знаменитый куплет: "Кто здесь хозяин?
Кто платит за масло?" Смущенный, шел рядом с актером Иосиф;  пожалуй,  еще
сильнее, чем восторг многих тысяч зрителей в театре,  взволновало  его  то
почитание, каким окружали Деметрия Либания  даже  здесь,  в  этой  обители
скорби.
   Однако в подземном сыром и  холодном  застенке  тотчас  же  исчезли  те
праздничные румяна,  которыми  был  сегодня  приукрашен  кирпичный  завод.
Высоко расположенные узкие окна, вонь,  монотонное  пение...  Три  старика
сидели скрючившись, как в прошлый раз,  высохшие,  с  неизбежным  железным
кольцом цепи вокруг щиколотки, с  выжженными  "Е"  на  лбу,  с  патлатыми,
торчащими бородами, такими нелепыми при наполовину обритых головах.
   Иосиф попытался заставить их заговорить. С той же бережной любовью, что
и в прошлый раз, извлекал он из них слова горя и безнадежной покорности.
   Актер, слегка взволнованный, глотал слезы. Он  не  отрывал  взгляда  от
старцев, когда те, истощенные, сломленные,  с  трудом  двигая  кадыками  и
давясь, выборматывали свои убогие жалобы. Жадно ловил его слух их  хриплое
прерывистое лопотанье. Он охотно стал бы ходить взад и вперед, но это было
невозможно в столь тесном помещении, поэтому  он  стоял  на  одном  месте,
оцепеневший, потрясенный. Его стремительное воображение рисовало  ему,  на
какую высоту были некогда вознесены эти люди, облаченные в  белые  одежды,
торжественно возвещавшие из Каменного зала  храма  законы  Израиля.  Слезы
набежали ему на глаза, он не вытирал их, и они заструились по  его  слегка
отекшим щекам. Деметрий замер в  странной  неподвижности;  потом,  стиснув
зубы, очень медленно поднял покрытую кольцами  руку  и  разодрал  на  себе
одежду, как это делали евреи в знак великой скорби. Затем прясел  рядом  с
тремя несчастными, прижался вплотную к их  смердящим  лохмотьям,  так  что
вонючее дыхание обдавало ему лицо и их грязные бороды щекотали ему кожу. И
он заговорил с ними по-арамейски; он запинался, он  словно  извлекал  этот
полузабытый язык издалека, у него не было практики.  Но  это  были  слова,
которые они понимали, более созвучные их настроению и состоянию, чем слова
Иосифа, - слова участия к их маленьким, жалким будням, очень человеческие,
- они заплакали, и они благословили его, когда он уходил.
   На обратном пути Деметрий Либаний долго молчал,  затем  высказал  вслух
свои мысли. Что великий  пафос  единожды  обрушившегося  удара,  Страдания
горевшего  Геракла,  поверженного  Агамемнона  в  сравнении  с   ползущим,
медленно пожирающим тело и душу несчастием этих трех?  Какой  бесконечный,
горький путь прошли эти некогда великие люди Сиона, передававшие потомству
факел учения, ныне же отупевшие и разбитые,  ставшие  какими-то  сгустками
небытия!
   По возвращении в город, к Тибурским воротам, актер, прощаясь с Иосифом,
прибавил:
   - Знаете, что самое страшное?  Не  их  слова,  а  эта  странная  манера
раскачиваться взад и вперед верхней частью туловища, и так равномерно. Это
делают только люди, которые постоянно сидят  на  земле  и  проводят  много
времени в темноте. Слова могут лгать, но такие движения до ужаса правдивы.
Я должен это  обдумать.  Этим  можно  воспользоваться  и  создать  сильное
впечатление.
   В ту ночь Иосиф не ложился; он сидел в своей комнате и писал  докладную
записку о трех невинных. Масло в его лампе кончилось, и фитиль догорел: он
вставил новый, долил масло и продолжал писать. Он писал очень мало о  деле
в Кесарии, гораздо больше - о бедственном положении трех старцев  и  очень
много - о справедливости. Справедливость, писал он,  с  древнейших  времен
считается у иудеев  первой  добродетелью.  Иудеи  могут  вынести  нужду  и
угнетение, но не выносят несправедливость; они прославляют  каждого,  даже
своего угнетателя, когда он восстанавливает право. "Пусть право течет, как
быстрая река,  -  говорит  один  из  пророков,  -  и  справедливость,  как
неиссякающий ручей"  (*25).  "Золотое  время  наступит  тогда,  -  говорит
другой, - когда право будет обитать даже в пустыне". Иосиф пламенел. Он  в
собственном пламени раскалял  мудрость  древних.  Он  сидел  и  писал.  Со
стороны ворот доносился гром ломовых повозок, которым  запрещалось  ездить
днем по улицам; он не обращал  на  них  внимания:  он  писал  и  тщательно
отделывал свой труд.


   Спустя три дня гонец Деметрия Либания принес Иосифу письмо,  в  котором
актер сухо и кратко предлагал  ему  быть  готовым  послезавтра,  в  десять
часов, чтобы вместе с ним засвидетельствовать свое почтение императрице.
   Императрица. У Иосифа захватило дыхание. Кругом, на всех улицах, стояли
ее бюсты, которым воздавались божеские почести. Что он ей скажет? Как  ему
найти  слова  для  этой  чужой  женщины,  чья  жизнь  и  чьи  мысли  столь
недосягаемо вознесены над остальными людьми, слова, которые бы проникли ей
в душу? Но, спрашивая себя об этом, он уже знал, что нужные слова  найдет,
ибо она была женщиной, а в нем жило затаенное  легкое  презрение  ко  всем
женщинам, и он знал, что именно этим ее и покорит.
   Он перечел свою рукопись. Прочел самому себе  вслух,  громким  голосом,
сильно  жестикулируя,  как  прочел  бы  в  Иерусалиме.   Он   написал   ее
по-арамейски и теперь с трудом перевел на греческий. Его  греческий  текст
полон неловких оборотов, ошибок - Иосиф знает это. Может быть,  неприлично
преподносить императрице дурно обработанный, полуграмотный  перевод?  Или,
бы