или Александрии,  нашел  бы  себе  немало  единомышленников
среди иудеев, которые охотно признали бы в нем  вождя,  и  прямо  спросил,
почему же он остается в маленьком провинциальном  городке,  в  побежденной
стране, презираемый победителями, отвергнутый побежденными. Массивное лицо
Ахера расплылось в медленной улыбке.
   - Я ничего не хочу облегчить себе, доктор Иосиф, - сказал  он.  -  Быть
гражданином  вселенной  среди  римлян  и  греков  не  кажется  мне  особой
заслугой, - я хочу быть  гражданином  вселенной,  оставаясь  иудеем  среди
иудеев. Люди этого не любят, они этого но прощают. Но, видите  ли,  доктор
Иосиф, я думаю, что лишь после того, как я это выдержу,  я  могу  считать,
что выполнил свою задачу.
   Потом он заговорил о включении "Песни  песней"  и  "Когелета"  в  канон
Священного писания, целых десять лет коллегия законников в Ямнии никак  не
могла решить этот вопрос. Оказалось, что  из  всех  книг  Святого  писания
Ахер, как и Иосиф, любит больше всего "Когелета". Он говорил  о  том,  как
опошлены в греческом переводе Семидесяти благородные  стихи  оригинала,  и
цитировал то или иное место в собственном переводе на греческий. Когда они
беседовали, в комнату лениво и непринужденно вошла молодая, очень красивая
темно-смуглая женщина, одна из его вольноотпущенниц, как пояснил Ахер. Она
с любопытством, без всякого смущения, рассматривала гостя,  села  на  пол,
томная, пышная.
   - Она нам не помешает, - заметил Ахер.  -  Если  говоришь  не  о  самых
обыденных вещах, она ничего не понимает. Она тогда просто сидит на  земле,
и на нее приятно смотреть. Меня, конечно, порицают  и  проклинают  на  все
лады за то, что я отношусь к своей бывшей рабыне так, словно она моя жена.
Но почему бы мне этого не делать? Она нравится мне больше тех  женщин,  за
брак с которыми меня бы никто не  осудил.  Моя  мысль  работает  острей  и
лучше, когда она тут и когда я смотрю на нее.
   Он приказал принести вина и конфет. У  него  был  красивый  дом,  самый
красивый в Лидде,  отделанный  с  дорого  стоящей  простотой,  вдоль  стен
тянулись барельефы. Смуглая  красавица  прикорнула  на  своем  ложе.  Ахер
продолжал говорить о "Песни песней" и "Когелете".
   - Не понимаю, - иронизировал он, - почему господа  в  Ямнии  так  долго
медлят с окончательным изъятием  этих  книг  из  Священного  писания.  Что
понимают они в "Песни песней", если считают грехом, когда я, в присутствии
моей смуглой Тавиты, читаю Писание? Что понимают они  в  "Когелете",  если
запрещают мне толковать  по-моему  сатану  и  Страшный  суд?  Даже  в  его
теперешнем виде ученым нелегко  согласовать  Писание  с  их  доморощенными
правилами националистической морали.
   - И все-таки, - спросил Иосиф, - вы же потратили всю вашу молодость  на
изучение этих богословов и их догматов?
   Мясистое лицо молодого человека, живо отражавшее все его чувства, стало
озлобленным и печальным.
   - Да я и по сей час не развязался бы с ними. Моим учителем  был  доктор
бен Измаил. Он пытался удержать меня, и не без оснований. Ему было больно,
что я отвратил лицо свое от Ямнии. Причем это  произошло  из-за  него.  Вы
знаете доктора бен Измаила? - прервал он себя. И  так  как  Иосиф  ответил
отрицательно, он сказал горячо: - Большой человек. Вы должны увидеть  его.
Вы должны его услышать. Он единственный стоящий человек в этой стране.
   Яннай вскочил, забегал по комнате.
   - Мне рассказывали, -  осторожно  заметил  Иосиф,  -  что  доктору  бен
Измаилу нелегко ладить с верховным богословом доктором Гамалиилом, хотя он
и женат на его сестре.
   - Вам  рассказывали?  -  насмешливо  спросил,  в  свою  очередь,  Ахер,
ухмыляясь всем своим массивным лицом. - Слышишь, Тавита?  -  И  он  слегка
потрепал ее по плечу. - Этому господину говорят, что доктору  бен  Измаилу
нелегко ладить с Гамалиилом.
   Смуглянка, обсасывая конфетку, улыбнулась и  взглянула  на  него.  Ахер
снял руку с ее плеча.
   - Вас правильно информировали, доктор и господин мой, - снова обратился
он насмешливо и веско к Иосифу, - ему нелегко...
   - Я слышал о ссоре, - продолжал Иосиф нащупывать почву, - которая имела
место между ним и верховным богословом в день очищения.
   - Да, - насмешливо согласился Ахер, - это можно назвать и ссорой. - Его
маленькие глазки под широким лбом уставились на Иосифа.  -  Бен  Измаил  -
мудрый человек, - сказал он, - самый ученый человек в Ямнии.  А  верховный
богослов - политик. - Удивительно, сколько  ненависти  и  насмешки  вложил
Ахер в слово "политик".  -  Между  мудрецом  и  политиком  дело  не  могло
обойтись без распри.
   Он снова сел, он, по-видимому, старался сохранить спокойствие  и  начал
рассказывать:
   - С тех пор как доктор Гамалиил занимает свой пост, он и  его  коллегия
все  время  расходятся  в  вопросе  о  том,  кому  надлежит  устанавливать
праздники и ведать календарем, - одному только  верховному  богослову  или
всей коллегии в целом. В этом году, в начале месяца тишри, дело  дошло  до
открытого  конфликта.  Большинство  совета,  во  главе  с  бен   Измаилом,
объявило, что лунные исчисления Гамалиила сомнительны. Гамалиил  продолжал
настаивать, определил первое тишри, день  Нового  года,  день  очищения  и
праздника кущей, исходя из своих оспариваемых данных, и объявил их по всей
стране как обязательные. Бен Измаил - не борец. Он  покорился  и  выполнял
ритуал Нового года в установленный Гамалиилом день. Правда, и в тот  день,
который был намечен им самим. Но Гамалиил не  соглашался  на  компромиссы,
ему хотелось уточнить этот вопрос раз и навсегда.  Он  не  довольствовался
тем, что бен Измаил показал  свою  готовность  праздновать  день  очищения
десятого тишри, согласно вычислениям Гамалиила. Он хотел  большего:  чтобы
тот день, который он сам и  его  друзья  утвердили  как  десятое  тишри  и
субботу из суббот, бен Измаил вновь сделал  будничным,  не  священным.  Он
обязал его пройти в этот день часть дороги пешком и предстать перед ним  в
одежде странника, с посохом, котомкой и сумой. Верховный  богослов  хотел,
чтобы бен Измаил тем самым  признал  перед  всем  народом,  что  его  день
очищения - это мнимое десятое тишри, на  самом  деле  -  согласно  решению
Гамалиила - обыкновенный будний день. Вся коллегия  взволнованно  убеждала
Гамалиила не настаивать на своем требовании. Он не уступил.  Он  ссылался,
конечно, как и всегда,  на  "единство  учения".  Израилю  нужно  показать,
настаивал он перед коллегией дерзко и упорно, что есть только одно угодное
богу толкование учения, его толкование. Бен Измаилу пригрозили  отлучением
и изгнанием, если он не подчинится.
   Ахеру больше не сиделось на месте. Он вскочил, отер пот со  лба,  снова
забегал по комнате.
   - Все мы, - продолжал он рассказывать, -  уговаривали  бен  Измаила,  и
больше всех - его жена, родная сестра верховного  богослова.  У  нас  были
основания надеяться, что, если бен Измаил не подчинится,  на  его  сторону
встанет большая часть членов коллегии. Тогда, может быть, удастся сместить
Гамалиила. Если бы бен Измаил и его друзья вышли из коллегии, это могло бы
пресечь пагубную националистическую диктатуру  верховного  богослова.  Бен
Измаил  стенал.  Все  его  существо  противилось.  Мы   подстрекали   его,
приставали к нему. Но дьявольское слово о  единстве  вероучения  сковывало
его. Он не отважился на раскол. Он покорился.
   Ахер остановился перед Иосифом, он тяжело  дышал,  его  массивное  лицо
было мрачно, печально.
   - Как сейчас, вижу бен Измаила, - продолжал он, - когда он, запыленный,
пришел в Ямнию и казался - этот сильный человек - вконец измученным, точно
его легкая котомка весила центнеры. Жители Ямнии вышли из домов  и  стояли
по сторонам дороги. Никто не говорил ни слова, все были подавлены,  а  бен
Измаил тащился по ступеням в учебный  зал,  где  его  дожидался  верховный
богослов. Когда мне было пятнадцать лет, я видел, как Иерусалим  сгорел  и
пал. Но я скорее забуду это, чем вид затравленного, печального человека  с
посохом и котомкой. Ради проклятого единства вероучения взял  он  на  себя
смертный грех, он стал всеобщим козлом  отпущения,  видно  было,  как  его
прямо придавливает гнет этой тяжести, так что ему дышать трудно. Но он все
же нес его и тащил. Тогда я простился с коллегией и покинул Ямнию.
   Ахеру, видимо, стало неловко за свой пафос.
   - Передай мне, пожалуйста,  конфеты,  Тавита,  -  попросил  он  и  взял
конфету. - Господа в Ямнии охотно удержали бы меня,  -  закончил  он  свой
рассказ. - Они пошли бы даже на то, чтобы в  виде  исключения  и  негласно
разрешить мне заниматься моим Филоном и Аристотелем. Они готовы  на  такие
компромиссы - надо только молчать о них, и если человек нашел  собственную
истину, то пусть она его собственностью и остается, он не должен ни в коем
случае передавать ее дальше. - Он выплюнул конфету. - Единство  вероучения
- это _единый_ бог, _единая_ нация, _единое_ толкование.  Богословы  Ямнии
не разрешают дискутировать о книгах греков, об эманациях бога, о сатане, о
святом духе. Этой сплошной централизацией и сужением до  национализма  они
лишают учение его смысла.  Этим  _единым_  толкованием  они  выключают  из
Писания  весь  мир  и  подменяют  его  глупым,  одержимым  манией  величия
народишком. Если Ягве - не бог всего мира, то кто же он?  Один  из  многих
богов, национальный бог. Они возвещают узость, эти господа  в  Ямнии,  они
хотят, чтобы была нация, и изгоняют бога. Они ссылаются  на  Иоханана  бен
Заккаи. Но ставлю вот эту мою Тавиту против иссохшего стручка, что Иоханан
охотнее отказался бы от иудаизма, чем увидел, как  он  у  них  засыхает  и
костенеет. Иоханан хотел наполнить мир духом иудейства, Гамалиил  изгоняет
дух из иудеев. Массы не понимают, в чем здесь дело, но они чувствуют,  что
между Ягве и богословами -  нелады.  Они  чувствуют,  что  тот  Иерусалим,
который богословы строят в духе, еще теснее,  еще  высокомернее,  чем  был
Иерусалим из камня, ныне разрушенный. Поэтому столько  людей  и  уходят  к
минеям.
   Ахер наконец овладел собой.
   - Я увлекся, - извинился он. - Вы, наверное,  думаете:  в  нем  говорит
одна мстительность. Этот молодой человек, мол, преувеличивает, потому  что
его отлучили и изгнали. Может быть, я и преувеличиваю,  но,  думается,  не
очень. Довольно об этом.  Кушайте,  пожалуйста,  пейте,  смотрите  на  мою
Тавиту. Я плохой хозяин. Мне приятнее, чтобы вы считали  меня  свиньей  из
эпикурова стада, чем патетическим ослом (*106).
   Его мясистое лицо расплылось в улыбке. Но Иосиф уже не мог отделить  от
этого лица его печали, даже когда оно смеялось.
   У Ахера Иосиф встретил и минея Иакова из деревни Секаньи, чудотворца, о
котором ему рассказывал его раб Послушный. Миней Иаков был иным, чем  себе
представлял Иосиф, - без  всякой  рисовки  и  позы,  безбородый,  простой,
вежливый господин; в Риме его приняли бы за банкира  или  адвоката.  Иаков
согласился прочитать Ахеру и его друзьям биографию  и  собрание  изречений
Иисуса из Назарета, записанные одним из его единоверцев.
   Ахер пригласил и своих друзей - доктора бен Измаила с женой Ханной. Бен
Измаил, долговязый господин, с  глазами,  в  которых  была  и  кротость  и
фанатизм,  с  мощным  лысым  лбом,  говорил  спокойно  и   мало,   низким,
заполняющим всю комнату голосом; несмотря на производимое  им  впечатление
силы, он казался бесконечно  уставшим.  Тем  живее  была  Ханна,  молодая,
красивая, пылкая, она горячо и красноречиво отстаивала веру своего мужа.
   Миней Иаков вскоре приступил к чтению.
   - Я намерен, - начал он  в  виде  предисловия,  -  прочесть  историю  и
изречения Иисуса Назорея (*107), сына человеческого, как  их  записал  мой
друг для нашей маленькой общины в  Риме  со  слов  некоего  Иоанна  Марка,
еврея.
   И, слегка нараспев, как было принято в еврейских  школах,  стал  читать
по-гречески, но с сильным арамейским  акцентом,  краткое  повествование  о
жизни Иисуса, плотника из  Галилеи,  одаренного  чудотворной  силой.  Этот
Иисус исцеляет прокаженных, слепым возвращает зрение, изгоняет злых  духов
из бесноватых. Так завоевывает он доверие простого народа. Он  вступает  в
борьбу с надменными богословами, и намеренным пренебрежением к  субботе  и
законам о пище вызывает их гнев.  Затем  он  отправляется  в  Иерусалим  и
спорит  с  саддукеями,  утверждающими,   что   никакого   воскресения   не
существует, и с "Мстителями  Израиля",  которым  он  говорит,  что  отныне
кесарево надо отдавать кесарю. Дело доходит до того, что его  вызывают  на
суд. Великий совет приговаривает  его  к  смерти  и  передает  губернатору
Пилату. Лишь против  воли,  под  давлением  иудеев,  приказывает  римлянин
казнить сына человеческого,  Иисус  умирает  на  кресте,  некий  Иосиф  из
Аримафеи (*108) предает его погребению, Иисус воскресает  и  дарует  своим
ученикам силу творить чудеса и проповедовать его откровение всей твари.
   В  рассказ  были  вкраплены  похвалы  бедности,  притчи.  Иосиф  слушал
внимательно. Этот человек с  будничным  лицом  и  будничным  голосом  был,
видимо, сам взволнован тем, что он читал. Странно, в  сущности,  ведь  это
было простым собранием фантастических историй, какие Иосиф слышал не  раз,
- агитационные нападки на ученых-богословов, варьируемые на сотню ладов, и
уже опровергнутые сведения о людях,  выдававших  себя  за  мессию.  Учение
минеев показалось Иосифу действительно предназначенным  только  для  очень
простых сердец. С удивлением увидел он, что  остальные  не  разделяют  его
отношения, они, наоборот, взволнованно слушают с несколько отсутствующими,
но благоговейными лицами, так, как люди слушают хорошую музыку.
   - Вот благая весть (*109), которую мой друг сообщил собратьям минеям  в
Риме, - заключил Иаков из Секаньи, скатал книжечку и сунул  ее  обратно  в
футляр.
   Все долго  молчали.  Слышалось  только  шумное  дыхание  Ахера.  Иосифу
казалось, будто все ждут, чтобы он, приезжий, заговорил первым.
   - Многое здесь, по-моему, прекрасно, - начал он наконец, и  хотя  миней
Иаков и читал без всякой декламации, собственный голос  прозвучал  в  ушах
Иосифа особенно жестко и трезво. - Но  что  же  нового  в  этом  учении  и
благовестии? Разве почти все это не имеет  своим  источником  Писание  или
изречения богословов?
   Миней Иаков спокойно обратил к нему  гладко  выбритое  лицо,  и  Иосифу
показалось,  будто  по  этому  лицу  скользнуло   едва   уловимое   легкое
сострадание к столь  поверхностному  критиканству.  Но  Иаков  из  Секаньи
ничего ему не ответил. Вместо него заговорил Ахер.
   - Это провозвестие, конечно, не совсем ново,  -  согласился  он.  -  Но
разве здесь все не проще, свободнее, мягче, чем то, что мы слышали раньше?
Разве вы не чувствуете, какой волнующей сладостью веет от этого  учения  о
непротивлении? Больше  не  бороться  против  римлян,  против  всего  мира,
отказаться от власти в этой жизни, раствориться в боге, просто верить.
   Иосиф угадывал, что именно привлекает Ахера в благовестии Марка, но  на
него это не действовало. Он продолжал воинственно, так  как  его  сердило,
что другие, может быть, считают его тупым:
   - И разве в самом жизнеописании нет ряда противоречий? Если  Иисус  был
приговорен к смерти иудеями за кощунство над именем божьим, то  почему  же
его тогда не побили камнями? Если же его приговорили к смерти римляне, как
царя иудейского, то есть за мятеж и преступление против императора,  зачем
тогда понадобилось его судить иудеям? И если тысячи выходят его  встречать
и кричат: "Осанна" (*110), - следовательно, его знает  весь  народ;  зачем
тогда  понадобилось  первосвященнику  и  его  слугам  предательство  Иуды?
Разумеется, эти возражения крайне прозаичны, если относиться к целому  как
к поэтическому вымыслу. Но разве вы не утверждаете, что это правда?
   - Я не утверждаю, и никто из нас не  утверждает,  -  спокойно  возразил
миней Иаков, - что рассказ Марка, как его записал мой друг, -  _правда_  в
юридическом понимании этого слова. Однако я знаю  по  личному  опыту,  что
только тогда имею в себе силу совершать  исцеления,  когда  вся  моя  душа
преисполнена единой веры в сына человеческого, Иисуса Назорея. - Это  было
сказано так просто, словно он говорил: "За этот  золотой  дарик  (*111)  я
могу дать вам шестьсот двенадцать сестерциев, один асс и две унции".
   - Если этот рассказ, несмотря на свое неправдоподобие,  все  же  звучит
как правда, - попытался Ахер объяснить  Иосифу,  -  то,  вероятно,  именно
потому, что одного принципа и одной правды недостаточно, чтобы  постигнуть
мир. Пусть Иоанн Марк повествует о делах и учении многих  мессий,  которые
слились в единый  образ.  Может  быть,  утверждать  это,  с  точки  зрения
исторической правды, было бы неверно, но также неверно было бы говорить  и
о поэтическом вымысле. Здесь и то и другое объединено  в  чем-то  третьем,
большем.
   Доктор бен Измаил спросил низким, кротким голосом:
   - Пожалуйста, объясните мне, почему умер ваш Иисус из Назарета?
   -  Это  произошло,  -  деловито  пояснил  Иаков  из  Секаньи,  -  чтобы
освободить людей от греха Адама,  от  первородного  греха.  Ибо  написано:
"Помыслы сердца человеческого греховны от юности его" (*112), и: "Во грехе
я был рожден и в скверне зачат матерью" (*113).
   - Это, может быть, и верно, - вслух размышлял бед Измаил, - что  козел,
которого мы отсылаем в пустыню, и рыжая корова без единого пятна,  которую
мы приносим в жертву, являются слишком легким искуплением.
   - Богословское искупление, - насмешливо бросил Ахер.
   А бен Измаил закончил:
   - По-видимому, это должен быть действительно живой человек.
   Все, в том числе и Иосиф, вспомнили тот день очищения, когда бен Измаил
с котомкой и посохом тащился вверх по ступеням учебного зала.
   Миней Иаков не повышая голоса, но решительно заявил:
   - Иисус Назорей принял на себя грехи всего мира, не  только  отдельного
народа.
   - Это опасное учение, - задумчиво сказала Ханна, - оно  все  строит  на
святости. Оно многое предоставляет самому человеку. Разве  оно  не  ставит
святого выше справедливого? И разве не бывает иной раз труднее справедливо
жить, чем свято умереть?
   - Как видно, - сухо возразил Иаков, и только очень чуткий  слух  уловил
бы в его тоне насмешку, - вы с вашей справедливостью  достигли  немногого.
Разве не  ради  справедливости  умертвили  вы  святого?  И  разве  не  эта
справедливость привела к тому, что на ваших глазах Иерусалим был разрушен?
   Иосиф с досадой подумал: "И  всегда  эти  минеи  говорят  о  разрушении
Иерусалима. Без разрушенного Иерусалима их самих не существовало бы".


   Иаков вскоре удалился, он хотел вернуться в свою деревню Секанью. После
его ухода Иосиф спросил бен Измаила:
   - Что привлекает вас, доктор и господин мой, в учении минеев?  Ибо  то,
чему учил  этот  человек,  крайне  убого,  и  все  же  вы  слушали  его  с
благоговением.
   Бен Измаил ответил:
   - Мне кажется, доктор Иосиф, что мы слишком много  воображаем  о  себе,
мне стыдно того, как мы гордимся своими познаниями. Эти люди ищут  бога  в
простоте сердца и на прямом пути. Иногда мне  кажется,  что  они  ближе  к
Ягве, чем мы, с нашей сложной ученостью. И потом, эти люди держат дверь  к
Ягве открытой для всего мира, тогда как наши обряды все более ограничивают
и затрудняют доступ к нему.
   - Я, кажется, понимаю, что вы имеете в виду, - размышлял вслух Иосиф. -
Но ведь действительно, как им там, в Ямнии, держать себя, после  того  как
римляне запретили обрезание? Как быть с язычником, который хочет перейти в
нашу веру? Советовать ли ому обойтись без обрезания и  допустить  смертный
грех? Или следует совершить над ним обрезание, в результате  чего  римляне
убьют и обращенных и обращающих?  Разве  не  под  давлением  извне  обряды
становятся все строже и националистичнее?
   - Есть люди, - сказал Ахер, -  которым  запрещение  обрезания  пришлось
весьма кстати. Так, например, нельзя с