ать дней  отплывает
корабль "Счастье", который доставит его обратно в Италию, а  через  четыре
дня он должен быть в Кесарии.
   Он поехал верхом  на  хутор  "Источник  Иалты".  Он  сел  на  маленькую
каменную ограду, которую любил, но на этот раз Мары  не  было.  Притихший,
сидел он в солнечных лучах, но они уже не были  такими  горячими.  Теперь,
когда он решил уехать, он испытывал тем более сильное желание  остаться  в
этой стране.
   Если бы у него в Риме были хоть сыновья. Сыновья по духу и по плоти. Но
Симон умер, а Павел для него потерян.
   Много обязательств у человека перед женщиной, единственный сын  которой
погиб по его вине. Но не явится ли это для  него  наградой,  а  не  карой?
Правда, Мары сейчас здесь нет, но  он  видит  ее  перед  собой,  босую,  в
большой соломенной шляпе, видит, как она сидит, как она ходит по саду, как
стоит на коленях, копает жирную черную землю.
   Многие из ученых-богословов считают вторичную женитьбу  на  разведенной
жене поступком, заслуживающим похвалы. Как стали бы смеяться в Риме,  если
бы он, после всего  пережитого,  снова  приехал  со  своей  первой  женой.
Правда, людям свойственно ошибаться. Но он никогда не думал, что здесь,  в
стране Израиля, его встретят так  приветливо.  Гамалиил  поистине  великий
человек. Никто не мог бы лучше него руководить в настоящий момент евреями.
   Хорошо было бы иметь сына от Мары, от этой женщины с босыми  ногами,  в
соломенной шляпе. Ему все равно, признают  ли  евреи  такого  сына.  Важно
только с самого начала воспитывать его самому вместе с женщиной, у которой
босые ноги.
   Когда он на другой день снова приехал на  хутор,  Мара  была  тут.  Она
работала. Он стоял около нее и убеждал ее. Он рассказал ей о замечательном
обычае левирата. Объяснил, что это не следует понимать слишком  узко,  что
он чувствует себя в долгу  перед  ней,  что  выполнение  этого  долга  ему
желанно. Пока он говорил, она продолжала работать,  не  поднимала  головы,
так что он не знал, слушает ли она его и как относится к его  словам,  ибо
широкополая шляпа закрывала ее и он не мог угадать выражение ее лица.
   Он продолжал говорить и сказал  больше,  чем  предполагал  сказать.  Он
спросил ее, не поедет ли она вместе с ним в Рим и не согласится ли жить  в
его доме. Он добьется для нее права гражданства,  и  если  они  не  смогут
пожениться по еврейскому обряду, то он, во всяком случае, сделает ее своей
женой по римским законам. Их сын должен носить его  имя  Иосиф  Флавий,  и
пусть она решит сама - называться ли ему еще Лакиш, по ее  отцу,  или,  по
его отцу, Маттафий; и пусть он будет римлянином, но прежде  всего  евреем.
Они вместе будут охранять его и воспитывать.
   Он говорил не очень связно, хотя был опытным оратором; иногда его слова
прерывались учащенным дыханием.
   Мара  перестала  работать,  она  сидела  на  земле  в   ярком   солнце,
ослепительном, но все же не знойном, ее голова была склонена,  широкополая
шляпа совсем скрывала ее. Долго сидела она неподвижно, не говоря ни слова.
Наконец Иосиф спросил:
   - Ты слушала меня, Мара? - И так как она слегка кивнула, он  подошел  к
ней ближе, наклонился, схватил ее огрубевшую руку и спросил: - Разве ты не
хочешь показать мне своего лица, Мара?
   Тогда  она  подняла  голову,  улыбнулась  из-под  соломенной  шляпы   и
спросила, в свою очередь:
   - А откуда ты знаешь, что это будет сын?
   Но он преисполнился великой радости и воскликнул:
   - Мара!
   И она ответила:
   - Здесь я!
   И он привлек ее к себе и подвел к ограде, и они сели  там  в  солнечных
лучах.
   Она же заявила серьезно и решительно:
   - Но я должна сначала привести в порядок этот виноградник,  потому  что
он одичал, и я должна подождать,  пока  светлошерстая  вавилонская  ослица
разрешится от бремени и выкормит осленка.  Весь  хутор  должна  я  сначала
привести в порядок.
   - А сколько это продлится? - спросил он.
   - Я думаю, что через год я кончу, - ответила она.
   - Это очень долго, - сказал Иосиф. Но тем временем уже соображал вслух:
- Я все приготовлю в Риме, чтобы тебе осталось только явиться  к  судье  и
получить право гражданства.
   На другой день Иосиф попытался уговорить ее все-таки поехать  с  ним  в
Рим теперь же. Но она воспротивилась. Она вложила так  много  материнского
труда в одичавшую землю и не хотела бросить ее, пока не будет уверена, что
хутор начнет процветать. Иосифу пришлось уступить.
   Однако он не хотел покидать Иудею, не закрепив своего  нового  союза  с
Марой. Он спал с ней. Он хотел, чтобы его сын был зачат в Иудее.
   На четвертый день, как Иосиф и решил, он покинул имение, чтобы ехать  в
Кесарию, а затем в Рим. Мара же положила между грудей куриное яйцо,  чтобы
узнать, выведется ли петух или курица.


   Праздничным играм в Неаполе  Флавийском,  правда,  не  удалось  затмить
сирийские, но, в общем, губернатор  мог  быть  доволен.  То,  что  главный
аттракцион, жеребец Виндекс, отпал, произвело неприятное  впечатление,  но
"Лавреол" имел огромный успех. Гости, даже сирийцы, - а  в  данном  случае
это было главное, - не переставали хохотать, восхищаться, аплодировать.
   Деметрий Либаний жаждал этого успеха, как олень  воды.  Однако  он  был
достаточно  умен,  чтобы  знать  ему  цену.  Публика  была   исключительно
восприимчива, но не способна  к  серьезной  критике.  В  тех  местах,  где
зрителям надо было ликовать, они хранили  мертвое  молчание,  а  там,  где
надлежало плакать, смеялись. Но смеялись они, по крайней  мере,  от  всего
сердца. Временами казалось, что сотрясаются даже мощные  каменные  ступени
театра. Неужели  вернулись  времена,  когда  Деметрий  Либаний  "заставлял
смеяться даже статуи"?
   С нечистой совестью играл он Лавреола; то,  что  он  имел  успех,  было
незаслуженной милостью Ягве. Теперь его  обязанность  -  остаться  в  этой
стране. Впрочем, для этого имелись и внешние  причины:  губернатор,  чтобы
удержать его, предложил  ему  большие  поместья  и  привилегии,  так  что,
согласись он остаться в Иудее, он жил бы по-княжески.
   Но он никак не мог решиться. Именно после успеха в  Неаполе  Флавийском
его особенно жестоко терзала досада за провал в "театре  Луции".  Это  был
незаслуженный провал. Теперь он доказал, что его Лавреол имеет успех  даже
у наивной публики, неспособной оценить всех тонкостей. Нет,  он  не  хочет
сойти в могилу,  не  смыв  позора  своего  римского  провала.  Пусть  Ягве
гневается на него, пусть новое  морское  путешествие  принесет  ему  новые
мучения, - он заставит римлян признать его Лавреола. Он стал искать судно,
сулившее ему  более  спокойное  путешествие.  После  многих  колебаний  он
заказал наконец каюту на корабле "Арго". "Арго" был  старая  посудина,  но
широкая и поместительная. И он не  пускался,  как  тот  корабль,  чье  имя
носил, в неизведанные странствия, наоборот, он боязливо избегал  открытого
моря и держал курс, все время придерживаясь берегов. Путешествие продлится
долго, но актеру уже не предстоят такие страдания, как в первый раз.
   Он ошибся. На третьей неделе сильный шторм отогнал корабль от  берегов,
рулевой уже не мог управлять им. Беспомощно носилось судно  по  морю,  его
заливали  серо-белые  холодные  волны.  Матросы  посыпали  пеплом   главу,
пассажиры взывали к своим богам, прикованные в трюме рабы-гребцы  выли  от
страха за свою жизнь. Несмотря на все это, капитан уверял,  что  судно  не
могло отойти слишком далеко от берегов.
   Деметрий Либаний лежал в своей каюте, его лицо было серым, его  руки  и
ноги оледенели. Он чувствовал ужасающую слабость; весь вчерашний день  его
рвало, еда вызывала в нем отвращение; он лежал, закрыв  глаза  и  призывая
смерть. Да и как спастись? Судно обречено,  говорят  они,  а  двух  лодок,
конечно, не хватит. По доброй воле они  не  возьмут  его  в  лодку,  а  он
недостаточно силен, чтобы отвоевать себе место. Сначала с ним обходились с
большим уважением, а теперь он для них не больше, чем кусок дерева, и  они
дадут ему погибнуть. Хоть бы уж скорей  конец.  Он  стал  призывать  Ягве,
хотел надеть молитвенный плащ и молитвенные ремешки, но слишком обессилел.
   Вдруг раздался ужасный треск  и  снова  крики  с  палубы.  Его  охватил
нестерпимый страх. Еле двигаясь, пополз он на верхнюю палубу.  Он  не  раз
падал. Но на верхней палубе его не замечали и не хотели  замечать,  каждый
был занят только собой.  Его  страх  все  возрастал.  Увидев,  что  другие
стригут себе волосы, чтобы принести их  в  жертву  Нептуну,  он  попытался
вырвать клочок собственных волос, прося одновременно у  Ягве  прощения  за
свое идолопоклонство.
   Волны были огромные; они шли, казалось Деметрию, со всех сторон.  Разве
ветер изменил направление? Кто-то сказал, что судно теперь ближе к берегу;
бросили лот и нашли, что вода здесь не глубока, есть  опасность  наскочить
на мель, но на лодках можно добраться до  берега.  Приготовили  лодки,  но
пока не решались спустить их.  Сначала  Либаний  нашел  опору  в  каком-то
уголке, затем волны  оторвали  его,  и  он  покатился  по  палубе,  словно
неодушевленный предмет.
   "Теперь конец, - думал он. - Я не хочу обнадеживать себя, я  никого  не
хочу призывать, ни на что не хочу надеяться. Но если ты  мне  в  этот  раз
опять поможешь, Ягве, только еще в этот единственный раз, тогда я откажусь
играть в Риме Лавреола, откажусь ради тебя. Нет, лучше не помогай мне,  но
сделай так, чтобы скорей пришел конец. Утонуть - ужасно, становится  нечем
дышать, а я не умею плавать. Это хорошо, что я не умею плавать, так скорее
придет конец. Или, может быть, лучше вскрыть себе вены?  Но  у  меня  ужас
перед кровью. И если Ягве в милосердии своем все же решил спасти меня,  то
я не хочу слишком поспешно  действовать  наперекор  его  воле.  Умереть  в
открытом море - это самое страшное, у человека нет могилы. Своему злейшему
врагу желают: "Чтоб ты умер в открытом море",  -  но  богословы  запретили
желать этого  даже  язычникам.  Утопленника  пожирают  рыбы.  Сначала  они
съедают глаза, разве в "Персах" у Эсхила нет такого места? (*132) Нет, это
не оттуда, но теперь все равно, дай мне  скорее  умереть,  Ягве...  а  как
холодно! Может быть, один  из  матросов  или  рабов  убьет  меня,  если  я
заплачу? Да и да, согрешил я. Да и да, преступал я, да и  да,  я  виновен.
"Слушай, Израиль, предвечный бог твой", - но я не должен говорить "слушай,
Израиль", ибо если я думаю сам, что это час моей смерти, то я призываю  ее
и прошу Ягве погубить меня. Если я буду спасен, то нужно захватить с собой
кусок дерева от этого корабля, чтобы  мне  поверили,  какая  ужасная  была
буря. Люди никогда не верят, если человек совершил  героический  поступок.
Мне следовало бы наголо обрить голову, - пусть видят, что  я  принес  свои
волосы в жертву Нептуну, но это было бы опять оскорблением  Ягве.  Ни  при
каких обстоятельствах не должен я думать сейчас о том, что  есть  какая-то
возможность погибнуть. Если я буду играть в Риме Лавреола,  то  в  третьей
сцене я сделаю ударение на слове "крест", а не  на  слове  "ты".  А  маска
должна быть  на  полсантиметра  длиннее.  Надо  равномерно  дышать,  тогда
тошнота меньше. Если я буду делать глубокие вздохи и вытягивать  руки,  то
меня будет меньше катать по палубе. О, вот опять волна. Мы слишком  просто
представляли себе, я и Марулл, что значит быть пиратом.  Подумать  только,
ведь они в такую бурю должны были еще сражаться. Скорей бы уж конец".
   Едва Либаний подумал  об  этом,  как  почувствовал  страшный  толчок  и
услышал чудовищный треск. Корабль наскочил на мель. Раздались вопли.  Люди
спешно стали спускать лодки. Деметрий, хотя и знал,  что  это  безнадежно,
все же закричал, чтобы его захватили. Лодки отчалили без него.
   На  "Арго"  осталось  несколько  десятков   человек:   рабы,   больные,
беспомощные. Волны теперь уже  окончательно  покрыли  сильно  поврежденную
корму корабля. Деметрий с некоторыми другими переполз на то место, которое
они считали самым безопасным, и там за что-то ухватился.  Буря  как  будто
несколько утихла, но все  снова  надвигались  валы,  перекатывались  через
него, грозили унести с собой; он задыхался.
   Раньше, чем корабль окончательно погрузился в  воду,  подошли  лодки  с
людьми. Деметрий решил, что теперь он спасен, а может быть, он этого и  не
подумал, его мысли путались. Разве  эти  приехавшие  люди  не  Лавреол  со
своими пиратами? Они очень спешили, они не теряли  времени  на  разговоры,
поспешно снуя взад и вперед, тащили они все, что  только  можно  было.  На
людей им было наплевать; может быть, им казалось, что эти  люди  не  стоят
того, чтобы увезти  их  в  качестве  рабов  и  откармливать,  может  быть,
считали, что их опасно превращать в рабов. Люди  с  лодок  были  по-своему
добродушны; то одному, то другому из потерпевших кораблекрушение  отрубали
они голову, чтобы он не слишком  страдал.  На  Деметрия  они  не  обратили
никакого внимания. У прибрежного населения было  в  ближайшие  дни  немало
работы. Волны прибивали к берегу  всевозможные  вещи.  Так,  например,  на
берег был выброшен ларец из эбенового дерева с драгоценными украшениями из
слоновой кости, изображавшими туалет какого-то полубога,  и  с  инициалами
"Д.Л.". Этот ларец казался прибрежному населению чрезвычайно  драгоценным;
назначения его они, правда, так  и  не  узнали  и  долго  о  нем  спорили.
Деметрию Либанию он служил  для  его  грима.  Прибило  также  и  футляр  с
инициалами "Д.Л.", он выглядел очень ценным и возбуждал  большие  надежды;
но когда они с жадностью открыли его, в нем  не  оказалось  ничего,  кроме
увядшего венка.
   Иосиф был рад, что еще застал Юста в Кесарии.
   Они сидели на набережной; перед ними стоял корабль  "Счастье",  который
должен был послезавтра увезти Иосифа в Италию. Вокруг них - шум и люди. Но
Иосиф видел только тощее, резкое желто-смуглое лицо Юста.
   Юст  одобрил  решительные  действия,  наконец  предпринятые  Гамалиилом
против минеев.
   - Истина, - констатировал он, - не может быть  преподнесена  людям  без
примеси лжи. Но  ложь,  которую  богословы  примешивают  к  правде,  менее
опасна, чем ложь минеев. Отказ от  всемирного  гражданства  искажает  идею
иудаизма, но отречение от грядущего мессии искажает ее  еще  сильнее.  Ибо
появление мессии должно быть завоевано праведной жизнью каждого отдельного
человека, так что вера в уже пришедшего мессию  равносильна  отречению  от
идеи внутреннего совершенствования. Тот,  кто  считает,  что  тысячелетнее
царство уже настало, может позволить себе  больше  не  бороться  за  него.
Хорошо,  что   Гамалиил   выступил   против   учения,   побуждающего   его
последователей отказаться от борьбы за совершенствование.
   Иосиф, глядя на него сбоку, все еще обдумывал его первые слова.
   - Вы серьезно считаете, - спросил он, - что  любая  истина  может  быть
передана людям, только если примешать к ней ложь? Значит,  по-вашему,  то,
чему суждено остаться, должно состоять из истины и лжи? Вы хотите, чтобы я
считал это чем-то большим, чем афоризм?
   Юст обратил к нему насмешливое лицо:
   - Вы слывете великим писателем, Иосиф Флавий, а в сорок три года еще не
постигли элементов нашего ремесла!  Вглядитесь  в  эту  легенду  о  мессии
минеев. То, что  рассказывают  минеи,  полно  явных  противоречий;  каждый
беспристрастный человек должен понять, что так не могло быть, и до сих пор
еще есть старожилы в Галилее и в Иерусалиме, которые должны были бы видеть
то, о чем  повествуют  минеи,  но  они  этого  не  видели.  Разве  это  не
доказывает, насколько жизнеспособнее легенда, которая  людям  удобна,  чем
неудобная для них историческая правда? Действительность - это только сырой
материал,   малодоступный   человеческому   восприятию.   Она   становится
пригодной, лишь когда перерабатывается в легенду. Если какая-нибудь истина
хочет жить, она должна быть сплавлена с ложью.
   Шум вокруг них усилился. Знакомые кивали Иосифу. Он же, отвечая  на  их
приветствия, неотступно смотрел на Юста, который сидел перед  ним,  тощий,
неподвижный, странный своей однорукостью, неприятно  хихикая  по  привычке
последних лет. Иосиф напряженно слушал его, но не мог  так  быстро  понять
его слов и спросил, слегка озадаченный:
   - Что вы сказали, Юст?
   И Юст, словно ребенку, которому трудно  объяснить,  подчеркивая  каждое
слово, повторил по-арамейски, хотя до сих пор говорил по-гречески:
   - Если какая-нибудь истина хочет жить,  она  должна  быть  сплавлена  с
ложью.
   Однако Иосиф, и страстно увлеченный, и  сильно  разгневанный,  возразил
ему:
   - И это говорите мне вы, Юст, вы, так зло смеявшийся над компромиссами?
   Но Юст нетерпеливо возразил:
   - Да вы что, притворяетесь? Вы решительно не хотите меня понять?  Разве
я говорю о компромиссах? Чистая, абсолютная истина  невыносима,  никто  не
обладает ею, да  она  и  не  стоит  того,  чтобы  к  ней  стремиться,  она
нечеловечна, она не заслуживает познания. Но у  каждого  своя  собственная
правда, и каждый знает точно, в чем  его  правда,  ибо  она  имеет  четкие
очертания и едина. И если он отклонится от этой индивидуальной правды хотя
бы на йоту, он чувствует это и знает, что  совершил  грех.  А  вы  нет?  -
спросил он вызывающе.
   - К чему же, - спросил с горечью Иосиф, - возвещать какую-либо  истину,
если она только субъективная истина, а не Истина?
   Юст  покачал  головой,  удивляясь  такому  неразумию.  Затем  с  легким
нетерпением заявил:
   - Истины, которые политик сегодня претворяет  в  дела,  -  это  истины,
которые  писатель  возвестил  вчера  или  третьего  дня.  Разве  вам   это
неизвестно? А истины, которые писатель возвещает сегодня, будут завтра или
послезавтра  претворены  политиком  в  жизнь.  Истина  писателя  при  всех
обстоятельствах чище, чем истина человека действия, политика.  У  человека
действия,  у  политика  тоже,  даже  в  лучшем  случае   нет   шансов   на
осуществление его концепции, его истины  во  всей  их  чистоте.  Ведь  его
материал - это другие люди, массы, им он постоянно должен делать  уступки,
с  ними  работать.  Поэтому  политик  работает  с   самым   неблагодарным,
недостойным материалом, - ему приходится, бедняге, сочетать свою истину не
только с ложью, но и  с  глупостью  масс.  Поэтому  все,  что  он  делает,
ненадежно, обречено на гибель. У писателя больше  шансов.  Правда,  и  его
истина является смесью фактов окружающего мира,  действительности,  и  его
собственного непостоянного,  обманчивого  "я".  Но  эту  его  субъективную
правду он может, по крайней мере, чистой вынести на свет,  ему  даже  дана
некоторая  надежда  на  то,  что  эта  истина  постепенно  превратится   в
постоянную, хотя бы в силу давности; ибо если человек действия  непрерывно
экспериментирует над теоретической правдой писателя, то имеется  некоторая
надежда,   что   когда-нибудь,    при    благоприятных    обстоятельствах,
действительность все же подчинится этой  теории.  Дела  преходят,  легенды
остаются. А легенды создают новые дела.
   Грузчики бегали взад и вперед, они  грузили  корабль  "Счастье".  Иосиф
смотрел на них, но их видел лишь взор его, он был занят  тем,  что  сказал
Юст. Тот повернулся к нему лицом и продолжал не то с сожалением, не то  со
злостью.
   - Правда, великому писателю не всегда  легко  оставаться  верным  своим
истинам. По большей части - это неудобные истины, и они мешают его  успеху
и популярности. Популярности писатель обычно достигает лишь  тогда,  когда
подмешивает в составные части своего познания глупость масс.
   Иосиф чувствовал себя весьма неприятно. Юст же очень вежливо  и  теперь
снова по-гречески добавил:
   - Не думайте, пожалуйста, Иосиф, что я смеюсь над вами. Почему бы вам и
не писать ради успеха? Тем, что вы иногда  писали  непристойную  ложь,  вы
заработали себе бюст в храме Мира. Почти каждый найдет,  что  дело  стоило
того.
   И еще раз лицо его изменилось, на нем проступило  лукавое  и