кать  такую
нелепость? Вы - негодяй, - сказал я. Это просто безумие, и  не  сказал  ли
кто-то обо мне в моем присутствии, что я негодяй? И разве Павел не смотрит
на нас? Да, Павел смотрит мне в лицо. Павел слышит мой голос. Павла учили,
что человек должен владеть собой и что тот, кто не владеет собой,  достоин
презрения, варвар. В глазах Павла я  достоин  презрения.  Я  для  Павла  -
варвар. Теперь я сам воздвиг стену между собой и Павлом, гигантскую стену.
Я - глупец. Правда, Финей - негодяй, но он единственный, кто может научить
Павла понимать Гомера, и единственный, кто мог бы перевести мой псалом.  И
как он стоял тогда в храме Мира, после речи Диона, когда тот  обращался  к
сенаторам! Я - глупец. Я не должен был пускаться с ним в спор".
   Мальчик стоял рядом со своим учителем. Засунув одну руку  в  рукав,  он
нервно мял кусок мастики, другой схватил Финея за  руку.  Бледный,  высоко
подняв брови, смотрел он на отца, до такой степени потерявшего  над  собой
власть.
   - Вы были моим господином, Иосиф  Флавий,  -  сказал  Финей.  -  Я  ваш
вольноотпущенник и, по закону, обязан  повиноваться  вам  и  уважать  вас.
Кроме того, гнев не приличествует мужу,  я  всегда  старался  внушать  это
нашему Павлу, и я не хочу быть  тем,  кто  действует  вопреки  собственным
словам. Что  же  мне  ответить  вам,  Иосиф  Флавий?  Не  думаю,  чтобы  я
злоупотребил  чьим-нибудь  доверием.  К  сожалению,  вы  сами  никогда  не
говорили со мной о Павле, но госпожа Дорион не раз давала мне  возможность
беседовать с ней о моих педагогических методах. Она одобряла их.
   На  этот  последний  дьявольский  аргумент  грека  Иосифу  нечего  было
ответить. Нет, ему нельзя тягаться с Финеем. Пусть его бюст из  коринфской
бронзы стоит в  храме  Мира,  пусть  он  написал  книгу,  прославленную  и
Востоком и Западом, но он не мог взять верх над своим  вольноотпущенником,
он оказался в смешном и глупом положении  у  себя  в  доме,  ему  не  дано
освободить сына, которого он любит, от лжеучений грека.
   - Я ваших методов не одобряю, Финей, - сказал он наконец сухо, это было
более или менее удачным отступлением, и его голос не выдал ничего  из  его
горьких, беспомощных мыслей. - Я больше не нуждаюсь в ваших услугах  ни  в
качестве преподавателя моего сына, ни в качестве секретаря.
   Он несколько раз провел рукой по книге Аниона, улыбнулся Павлу, который
стоял бледный, очень близко к своему учителю, и вышел.


   На другой день явилась горничная Дорион и официально спросила от  имени
своей госпожи, может ли Иосиф принять ее. Иосиф ответил:
   - Да, конечно, - но при этом чувствовал смущение, неуверенность.
   Затем тут  же  явилась  Дорион,  холодная,  вежливая.  Иосиф  не  любил
прозрачные, как воздух, платья, которые она обычно  носила  дома.  Все  же
сегодня он предпочел бы увидеть  ее  в  таком  платье,  а  не  в  выходном
туалете. Дорион сразу же, без обиняков, приступила к делу. Выходка Иосифа,
заявила она, которую он допустил в присутствии сына, истощила ее терпение.
Финей - идеальный воспитатель для  мальчика,  именно  такой,  какой  Павлу
настоятельно необходим. Она больше не желает жить с мужем, отнимающим у ее
сына  такого  воспитателя.  Она  знает,  что   этого   повода   для   суда
недостаточно, однако - ее друзья разъяснили  ей  -  тот  факт,  что  Иосиф
выписал в Рим свою бывшую наложницу и ее сына,  -  достаточный  повод  для
развода. Поэтому она просит сообщить ей в течение трех  дней,  соглашается
ли он на развод добровольно или хочет довести дело до процесса.
   Иосифа охватила бессильная злоба. Он  знал,  что  намерение  Дорион  не
серьезно. Угрозой о разводе она просто хотела принудить его вернуть Финея.
Но ни разу еще до сих пор не применяла она  столь  грубых  приемов.  Кроме
того, она рассказала о нем всем своим друзьям, выставила его,  в  связи  с
этой несчастной историей, в самом неприглядном свете перед  этим  нахалом,
перед невыносимым Аннием, перед тупым, выжившим  из  ума  Валерием,  перед
всей отвратительной кликой. Притом она же  сама  довела  его  до  ссоры  с
Финеем. Разве она, насмехаясь,  не  предлагала  ему  вернуть  себе  Павла?
Мрачно, не прерывая, слушал он ее и, когда она  кончила,  после  небольшой
паузы, сухо ответил:
   - Хорошо, я подумаю.
   Еще до наступления ночи он уже раскаивался. Подумает? Вздор. Он  же  не
намерен от нее отказываться. Что? Неужели он  расстанется  с  Дорион  и  с
Павлом только потому, что какой-то там Финей  считает  Апиона  и  Манефона
хорошими писателями? Он же давно это знал. А что Финей занимается с Павлом
не Библией и пророками,  а  Гомером  и  Апионом,  можно  было  тоже  давно
сообразить. Он слишком распускается, он все чаще следует своим порывам,  а
не голосу разума. Нужно принимать ванны похолоднее, тогда он не так  легко
будет терять власть над собой. Он вел себя недостойно. Его сын, так хорошо
владеющий  собой,  воспитанный  на  провозглашенных   стопками   принципах
самообладания, не скоро простит ему.
   Надо все это дело исправить.
   Не долго думая, без доклада, идет он  к  Дорион,  отворяет  дверь.  Она
лежит на кушетке, не подкрашенная, исходит злобой и слезами, ее глаза  уже
не светлые и неистовые, они тусклые, - обиженные детские глаза. Он садится
рядом с ней, обнимает ее за плечи, уговаривает.
   Между  двумя  объятиями  они   заключают   соглашение.   Все   остается
по-старому. Он отменяет отставку Финея.  Она  больше  не  будет  требовать
изгнания Мары и скажет Финею, чтобы он избавил ее сына от чтения Апиона  и
Манефона.


   Принцесса Береника только  что  плавала  в  небольшом  бассейне  своего
афинского дворца; теперь массажист, под надзором  лейб-медика,  умащал  ее
благовониями и массировал. Когда она откидывала голову,  кожа  на  ее  шее
казалась гладкой и эластичной, но когда держала голову прямо, то, несмотря
на весь косметический уход, на шее намечались морщинки.
   Пока вокруг нее  хлопотали  лейб-медик,  массажист  и  камеристка,  она
болтала со своим братом, царем Агриппой. С детских лет брат и сестра  были
очень дружны. От него у нее не было тайн, она не стыдилась  своей  наготы,
деловито расспрашивала его, не выглядит ли старой и дряблой.  Зеленоватый,
водянистый свет наполнял низкие своды купальни и гимнастического  зала,  в
нем царила приятная прохлада.
   - Следовало бы увеличить бассейн, - заметила Береника, но  тон  ее  был
рассеянный.
   - Почему бы и нет? - отозвался так же рассеянно Агриппа.
   Брат и сестра, самые богатые из восточных  властителей,  были  известны
всему миру своей страстью к строительству; однако сегодня ни ему, ни ей не
до строительных проектов.
   - Крепче разминай, крепче, - поощряла Береника македонского массажиста,
теперь работавшего над ее ногой.
   - Не слишком крепко, ваше высочество, - предостерег  врач.  -  Вы  этим
только хуже сделаете, и вам будет больно.
   Лицо Береники было действительно слегка искажено. Но все присутствующие
отлично знали, что она пошла бы на удесятеренную боль, если бы только  это
могло хоть чуточку ускорить срастание ее ноги.
   - В самом деле, никто ничего не заметил? - тревожно спрашивала она  уже
третий раз у брата.
   - Я бы тебе сказал, Никион, - успокаивал ее Агриппа. - Разве я от  тебя
скрыл бы? Подтвердите, доктор, - обратился он  к  врачу.  -  Разве  мы  не
уговорились ни при каких условиях не обманывать Никион? Она  должна  знать
все совершенно точно, каждую деталь.
   - Вы мне сегодня дали так мало повода, ваше высочество, беспокоиться за
вас, - заявил врач, - что у меня действительно  была  возможность  изучать
лица и на трибуне и на улице. Никому и в  голову  не  пришло,  что  у  вас
что-то неладное с ногой.
   - Когда я в длинном платье, - соображала вслух Береника, -  то  теперь,
вероятно, уж почти незаметно, ну, а когда нога видна?
   - Я прислушивалась к разговорам, - вмешалась камеристка, - в Греции так
же, как в Сирии и в Египте, все думают,  что  принцесса  медлит  со  своим
отъездом в Рим только из-за волос и своего обета.
   Береника была мужественна, она привыкла во всех случаях  справляться  с
трудностями сама. Но ей не терпелось слышать все новые подтверждения того,
что ее нога заживет вполне. Она требовала  все  новых  заверений.  Сегодня
утром ей здесь, в городе Афинах, воздвигли  почетную  арку;  церемония,  с
которой она недавно возвратилась, была долгой и  утомительной,  -  говорил
губернатор провинции, афинский градоправитель, глава Академии  (*39),  она
отвечала, и все это время ей пришлось стоять. Она устала, она чувствовала,
что выдержала испытание.
   - Крепче разминайте, крепче, - снова сказала она.  Несмотря  на  мнение
врача, она все же считала - чем больше тренировки, чем сильнее  боль,  тем
скорее можно добиться выздоровления.
   Она одарила город действительно по-царски.  Выстроила  большую  галерею
для прогулок, роскошные  бани.  Сегодня  вечером  градоправитель  еще  раз
явится к ней. Она знает зачем. Греция прославляет ее  страстную  любовь  к
греческой культуре. Она - единственная женщина,  которой  Афины  воздвигли
почетную арку. Теперь греки надеются,  что  под  ее  влиянием  Тит  вернет
городу и провинции права и привилегии, дарованные  им  Нероном  и  отнятые
Веспасианом. Береника готова ходатайствовать за них, она рада, что ее  так
уверенно считают будущей императрицей; но не без тревоги думает она о том,
что сегодня вечером на аудиенции ей придется во второй раз  взять  себя  в
руки и представительствовать. Правда, речи  она  может  слушать  сидя,  но
когда придется отвечать, она будет вынуждена подняться и  стоять  довольно
долго. Дисциплина. Тогда,  перед  самым  отъездом  Тита  в  Иерусалим,  на
большом  прощальном  банкете  в  Александрии,  Тит   говорил   о   римской
дисциплине; он говорил с глубоким убеждением, и Береника очень любила  его
тогда за эти слова. Теперь ей дана возможность показать свою выдержку.  До
сих пор она, кажется, держалась неплохо.
   Еще три недели - это крайний срок,  больше  откладывать  отъезд  в  Рим
нельзя.
   - Справимся мы, Стратон, - обращается она к врачу в сотый раз, - за три
недели?
   - Ваше высочество, - в сотый раз заверяет ее  врач,  -  вы  справитесь,
даже будь у вас половина вашей энергии.
   Массаж кончен. С помощью камеристки врач Стратон обкладывает  распухшую
сломанную ногу целебными травами  и  забинтовывает,  затем  они  оставляют
Беренику и ее брата одних.  Она  лежит  на  кушетке  в  зеленоватом  свете
наполненного водяными парами зала, лежит  нагая,  машинально  поднимает  и
опускает больную ногу, она приучила себя тренироваться непрерывно, вопреки
всем уговорам врача.
   Но  теперь,  после  того  невероятного  напряжения,  которого  от   нее
потребовала сегодняшняя  церемония,  и  перед  аудиенцией,  которая  снова
утомит ее, Береникой, несмотря  на  все,  овладевает  огромная  усталость.
Перед братом она может дать себе  волю,  излить  душу,  пожаловаться.  Она
лежит обессиленная,  закрывает  глаза,  под  тонкими,  подбритыми  бровями
лиловеют морщинистые веки. Она  не  видит  брата,  но  чувствует,  что  он
смотрит на нее, он с ней одно, этот человек, любящий  ее  больше  всех  на
свете. И шепотом, по-арамейски, как в давние годы, она начинает  бессвязно
бормотать. Она уверена, что он понимает ее, она должна высказать  то,  что
передумала бесконечное число раз, должна пожаловаться, обвинить бога и мир
за то, что с ней случилась эта нелепость.
   - О Агриппа, о брат мой, - жалуется она, -  и  зачем  губернатору  надо
было устраивать эту охоту в мою честь? Если кто мне друг, так это  Тиберий
Александр. И почему дал он мне этого проклятого коня Саксиона? И почему со
мной случилась такая бессмысленная беда? Скажи мне, брат мой,  объясни.  Я
от этого с ума сойду. Когда старик умер, я была  так  уверена,  что  стану
второй Эсфирью. Ты сам перестал звать меня Никион  и  всегда  звал  только
Эсфирь. Теперь ты давно не  звал  меня  Эсфирью.  Да,  я  знаю,  это  было
счастьем в несчастье, и все сделали все, что было в их силах. Счастье, что
я на охоте смогла выдержать боль. Счастье, что только девять человек знают
о моем падении с лошади и что они надежны, все девять.  Тиберий  Александр
не проговорится, это не в его интересах, а остальные от нас зависят,  -  я
знаю, - и ты им дал понять, что они  получат  свободу  и  богатство,  если
будут молчать до конца, и что они не укроются от тебя и  будут  устранены,
если проболтаются. Твоя идея с обетом была тоже благословенной идеей. Ты -
мой мудрый брат, и ты знаешь жизнь. Да, все  сойдет  благополучно,  должно
сойти благополучно, - повтори мне это еще раз, повторяй как можно чаще.
   Но как бы часто ты мне ни говорил и я сама себе ни говорила, все  равно
червь сидит во мне и продолжает подтачивать меня. Благополучно не  сойдет.
Это - кара, и от нее нельзя уклониться. Мы хотели быть  греками  и  хотели
быть иудеями, а этого нельзя. Ягве этого не разрешает. Мы  хотели  слишком
многого, были  слишком  горды.  Есть  только  один-единственный  грех,  за
который греческие боги карают  совершенно  так  же,  как  Ягве,  и  это  -
гордыня. Мы впали в этот грех, и вот - кара.
   Да, Тит любил меня, любит и сейчас. Но даже  если  мне  посчастливится,
даже если мне удастся уничтожить все внешние следы и не хромать, разве  не
исчезнет то неуловимое,  из-за  чего  так  прославляли  мою  походку?  Да,
повтори мне еще раз, повторяй сотни раз, что не  за  мою  походку  полюбил
меня Тит. Но спроси себя сам, не всегда ли мужчину привлекает какая-нибудь
нелепая мелочь, и если ее уже нет, - причем он может даже не  замечать  ее
отсутствия, - всему очарованию конец? О Агриппа, о брат мой, все напрасно!
Все, что мы делаем. Как бы хитро ты это ни придумал, все напрасно. Виной -
наша гордыня, и вот - кара.
   Однако три часа спустя, принимая градоправителя  и  магистратов  города
Афин, она была ослепительна и царственна, как всегда. И Афины  радовались,
что  будущая  императрица  удостаивает  такой  благосклонности   делегатов
города.
   Принц Домициан показывал  своему  другу  Маруллу  большие  строительные
работы, производившиеся им в альбанском имении. Виллу с  ее  бесчисленными
хозяйственными постройками, театр, павильон на озере. Архитекторы Гровий и
Рабирий  показывали  и  объясняли,  принца  сопровождала  большая   свита:
интендант  принца,  старший  садовник,  затем  Силен,  толстый,  волосатый
карлик, купленный принцем за большую сумму ради его нелепой, отталкивающей
внешности и отпускавший злобные шутки пронзительной фистулой.
   С тех пор как "фрукт" убедился, что может выжимать  из  Тита  деньги  в
любом количестве, он уже не знал удержу своим расточительным прихотям. То,
что он строил, не должно было уступать государственному строительству. Тем
более эта вилла, которая предназначалась для Луции, а  разве  можно  найти
для  Луции  достаточно  драгоценную  рамку?  Прихоти   принца   заставляли
архитекторов  и  инженеров  изобретать  все  новые  сюрпризы,  причудливые
машины, благодаря которым стены зала по желанию раздвигались  бы,  потолок
исчезал бы, словом, все  подчинялось  бы  капризам  Луции.  В  африканских
пустынях, в азиатских степях  и  джунглях  люди  охотились  за  странными,
страшными и смешными зверями, чтобы населить ими сады Луции.
   Было жарко, осмотр  всех  утомил,  Марулл  обрадовался,  когда  он  был
закончен, и в  маленьком  сумрачном  зале  им  подали  напитки  со  льдом.
Домициан попросил друга честно высказать свое мнение. А тот и не собирался
молчать, он в меру похвалил и в меру покритиковал. Марулл понимал мрачный,
величественный юмор принца, в  какой  бы  неуклюжей  форме  он  иногда  ни
проявлялся.  Вначале  Марулл  сблизился  с  Домицианом  из  чисто  внешних
побуждений, - после того как Веспасиан изгнал Марулла из сената, он  хотел
отомстить императору дружбой с его нелюбимым сыном.  Но  постепенно,  хотя
Марулл ясно видел все  недостатки  принца,  это  чисто  внешнее  сближение
превратилось в почти искреннюю дружбу.
   Когда Малыш ему так усердно демонстрировал свои новые постройки, Марулл
сразу почувствовал, что принц ждет от него чего-то большего,  чем  простое
одобрение. Его предположения вскоре оправдались. Домициан нуждался  в  его
помощи для осуществления оригинальной затеи. Он  намеревался  на  открытии
театра при вилле поставить фарс, в котором  было  бы  показано  завоевание
македонцами восточной варварской провинции.
   -  Да?  -  насторожившись,   спросил   Марулл,   причем   его   колючие
светло-голубые глаза пристально рассматривали принца сквозь увеличительный
смарагд.  Лицо  Домициана  слегка  покраснело,  вздернутая  верхняя   губа
растянулась в злобной улыбке. Конечно, продолжал принц, он не имеет в виду
какую-нибудь заплесневелую историческую  постановку,  теперешняя  ситуация
должна и без особого подчеркивания сразу стать ясной всем.
   - Если бы вы, милый  Марулл,  одолжили  мне  для  спектакля,  например,
вашего Иоанна Гисхальского, мой братец сразу понял бы, о чем идет речь.
   Марулл  задумчиво  постучал  об  пол  своим  элегантным   странническим
посохом. Он перепробовал все, что  только  может  вкусить  избалованнейший
человек эпохи, и охладел ко всему. Сенсации развлекали его  только  в  том
случае,  если  они  были  очень  далеки  от  современности.  Может   быть,
единственный человек, к которому он чувствует  привязанность,  это  именно
Иоанн Гисхальский, его раб. Иоанн был в Иудейскую войну полководцем, после
командующего войсками Симона бар Гиоры -  самая  значительная  фигура;  он
побудил галилейских крестьян воевать, он предводительствовал  ими.  Симона
бар Гиору казнили, а Иоанна Гисхальского Маруллу удалось за большие деньги
и пустив в ход все свои связи приобрести  для  себя.  Теперь  Иоанн  всюду
сопровождал его  и  должен  был,  пользуясь  своей  превосходной  памятью,
нашептывать ему имена и характеристики всех встречных, которых сам  Марулл
не мог припомнить. Но Марулл был к нему привязан не ради  его  памяти.  Он
хотел, этот стоик, иметь его подле  себя  как  постоянный  символ  судьбы,
могущественной и неизбежной, одаренной высшим видением и непостижимой, как
символ  человеческого  величия   и   человеческого   падения,   постоянно,
насмешливо предостерегающий.
   Когда  принц  попросил  одолжить  ему  Иоанна  для  спектакля,   Марулл
заколебался. Все то человеческое тепло, которое в нем еще сохранилось,  он
отдал этому Иоанну. Сначала он относился к нему как к  забаве,  ждал,  что
Иоанн, после стольких суровых и потрясающих переживаний, будет  мрачным  и
патетичным, полным хмурого презрения  к  людям.  Но  ничего  подобного  не
произошло.  Иоанн,  несмотря  на  свою  исключительную  память,  обнаружил
удивительную  способность  -  он  как  бы  без  остатка   переварил   свое
собственное  прошлое.  Некогда  он  вложил  весь  свой  внутренний  пыл  в
иудейскую кампанию, посылал на смерть десятки тысяч людей, несчетное число
раз сам рисковал жизнью, вершил судьбы,  а  затем  и  над  ним  свершилась
судьба. Он шел рядом с Симоном бар  Гиорой  в  триумфальном  шествии,  был
подвергнут бичеванию, отдан во власть Марулла. Этим иудейская кампания для
него завершилась, пафос этого похода угас. Предприятие не  удалось,  Иоанн
взял  на  себя  все  последствия,  ликвидировал  его.  С  этими  событиями
покончено - точка. Начинается новая жизнь.
   Только сухого, сдержанного отчета и добился Марулл от Иоанна, -  ничего
более интересного, как бы умно и осторожно он его ни выспрашивал.  Сначала
Марулл думал, что этот человек хочет его  провести  каким-нибудь  особенно
хитрым способом. Но становилось все очевиднее, что поведение Иоанна вполне
искреннее. Какими бы патетическими ни  казались  римлянам  причины  войны,
этот главный зачинщик поистине затеял ее не  из  патетических  побуждений.
Иоанн Гисхальский был раньше мелким галилейским помещиком. Он  любил  свое
имение, в нем жила чисто крестьянская смекалка и