.
   Левират - странный обычай. Если человек умирает, не оставив своей  жене
сына, то его брат обязан жениться на его вдове и  прижить  от  нее  детей.
Насколько же больше обязательства мужчины по отношению к женщине, чей  сын
погиб по его вине? Многие из ученых-богословов считают возобновление брака
с разведенной женой добродетельным, похвальным поступком. Если  бы  здесь,
на солнце, вокруг этой работавшей женщины играли его дети, какое это  было
бы радостное зрелище! Гамалиил - умный человек и к нему  расположен;  если
бы Иосиф вновь  женился  на  Маре,  верховный  богослов  нашел  бы  способ
узаконить их брак.
   Так  сидел  Иосиф   до   вечера   и   не   принуждал   свои   мысли   к
последовательности, но предоставлял им приходить и уходить по их  желанию.
Когда наступил вечер, Мара позвала своих слуг и служанок ужинать. Он ждал,
не предложит ли она ему остаться. Она не предложила. Тогда  он  поклонился
серьезно, вежливо и ушел.


   В городе Лидде еще ничего не было известно о том, что губернатор хочет,
как он сказал Иосифу, запросить Ямнию относительно минеев.  Ни  Ханна,  ни
Ахер, ни даже бен Измаил не приставали к Иосифу с  докучными  вопросами  о
том,  говорил  ли  он  Флавию  Сильве  об  их  университете.   Однако   та
откровенность, которая существовала между ними и Иосифом до  его  поездки,
исчезла. Правда, после разговора  с  Юстом  к  нему  в  значительной  мере
вернулась его уверенность; и все-таки ему было  жаль,  что  его  друзья  в
Лидде теперь держатся с ним, как с чужим.  Наверно,  несмотря  на  всю  ее
внешнюю вежливость, пылкая Ханна считает его тряпкой.
   Странно вел себя Ахер. Он пригласил Иосифа к себе, они вместе поужинали
- двое мужчин  и  прекрасная,  смуглая  Тавита.  Ахер  был  сегодня  менее
разговорчив, чем обычно. Иосиф,  смущенный  этой  молчаливостью,  был  тем
оживленнее, рассказывал о губернаторе, о Неаполе Флавийском, о Либании,  о
городском советнике Акибе, даже о Юсте. Ахер медленно повернул к нему свое
мясистое лицо, прищурил печальные, знающие глаза, сказал откровенно:
   - Вы многое делали в  своей  жизни,  много  говорили  и  много  писали,
больше, чем другие. И вы, наверно, всегда  стремились  согласовывать  ваши
слова и ваши поступки. Странно, что это удавалось вам так редко.
   Иосиф был изумлен  этим  внезапным  смелым  выпадом.  Если  бы  не  его
разговор с Юстом,  он,  вероятно,  ответил  бы  резкостью.  Но  сейчас  он
предпочел горькие слова молодого человека молчанию остальных. В  отношении
прошлого, может быть, он и прав. Но в отношении будущего - наверное нет. И
он промолчал.
   Смуглая Тавита лениво вытянулась на своем ложе,  прекрасная  и  сонная.
Ахер сказал:
   - Впрочем, я перевел ваш космополитический псалом греческими стихами.
   Иосиф был охвачен жгучим любопытством, он жаждал услышать,  как  звучат
его стихи на греческом языке этого Ахера; однако он не решился просить его
прочитать их. Ахер, заставив Иосифа немного подождать, прочел их сам.
   - Слушайте, - сказал он, встал подле  стола,  оперся  об  него  руками,
опустил глаза и начал медленно и сдержанно  читать  на  своем  безупречном
греческом языке.
   Ему удалось передать в  переводе  все  колебания  ритма,  все  звуковые
особенности еврейских стихов Иосифа. Так, именно так выразил бы Иосиф свои
чувства, будь он рожден греком. Красота стихов захватила его, их  звучание
на этом чужом, ненавистном, любимом, вожделенном языке пленяло его слух  и
сердце. Он вскочил, обнял Ахера, поцеловал его.
   - Вы должны поехать со мною в Рим, Яннай,  -  пылко  заявил  он.  -  Мы
должны вместе  работать.  Мы  должны  вместе  написать  "Всеобщую  историю
иудеев". Вы и я.  Вы  не  имеете  права  оставаться  здесь.  Это  было  бы
преступлением перед самим собой, передо мной, перед Израилем,  перед  всем
миром.
   Смуглянка  была  разбужена  громкими,  горячими   словами   Иосифа,   с
любопытством взглянула она на него. Ахер сказал, ласково поглаживая ее:
   - Спи, спи, моя голубка. - Иосифу же он сухо ответил: -  Вы  забываете,
Иосиф Флавий, что я стремлюсь согласовать мою жизнь с моими поступками. Но
меня радует, что перевод вам понравился.
   Едва Иосиф приехал в Ямнию, как верховный богослов тотчас же вызвал его
к  себе.  Гамалиил,  видимо,  знал,  что  Иосиф,  будучи  в  Кесарии,   не
ходатайствовал об университете в Лидде.
   - Мне нетрудно себе представить, - сказал Гамалиил, -  что  наши  общие
друзья  приставали  к  вам  со   своей   старой   просьбой.   Для   автора
космополитического   псалма   явилось,   наверно,    большим    искушением
противопоставить университету в Ямнии наднациональный университет.
   - Так и было, - сознался Иосиф откровенно.
   - Я рад, - ответил Гамалиил, - что мои доводы нашли в вас  отклик.  Это
облегчит мне просьбу, с которой я хочу обратиться к вам.
   - Я к вашим услугам, - ответил Иосиф, как полагалось.
   - Вы знаете, - начал верховный богослов, решительно приступая к делу, -
что Флавий Сильва требует от меня заключения по вопросу о минеях?
   - Да, - ответил Иосиф.
   -  Я  слышал,  -  продолжал  Гамалиил,  -  что  губернатор   собирается
помиловать городского советника Акибу. Этого вы добились?
   - Я говорил с ним. Губернатор делает это ради Деметрия Либания.
   Верховный богослов сел рядом с Иосифом, заговорил с  ним,  как  младший
друг со старшим, сердечно, откровенно:
   - Есть много неразрешенных вопросов между Ямнией  и  правительственными
чиновниками в Кесарии. Было бы хорошо, если бы у нас  там  был  постоянный
представитель. Поддерживать единение между законниками и  народом  требует
огромного напряжения сил; а еще при этом  представительствовать  от  имени
еврейства в  Риме  -  тут  одному  человеку  не  справиться.  -  И  совсем
мимоходом, словно разговор шел о погоде, он  предложил:  -  Не  хотите  ли
снять с меня бремя внешней политики, доктор  Иосиф?  Вы  в  этих  вопросах
опытнее, чем я, и  изо  всех  иудеев  вы  пользуетесь  в  Риме  наибольшим
уважением. Я уверен, что если  столь  опытное  лицо  будет  защищать  наши
интересы, то Рим через пять или шесть лет даст нам такие  привилегии,  при
которых коллегия в Ямнии постепенно из религиозного центра еврейства снова
станет политическим центром. Я всегда говорил с  вами  откровенно,  доктор
Иосиф, и я думаю, вы считаете меня честным человеком.  Разделите  со  мною
власть. Оставьте мне внутреннюю политику  и  будьте  нашим  посланником  в
Кесарии. Будьте нашим представителем в Риме. Только вы  один  можете  быть
им. - И вдруг, переходя в шутливый тон, закончил: - Вы должны это  сделать
хотя бы ради того, чтобы избавить моих законников от новых  распрей.  Если
вы откажетесь, мне придется скоро самому ехать в  Рим.  Подумайте  только,
какие тут возникнут дебаты: смею ли я ехать морем в Рим и нарушить закон о
субботе?
   Иосиф был человеком минуты, его худощавое лицо отражало каждое душевное
движение, и Гамалиилу было нетрудно  заметить,  как  взволновало  его  это
предложение.  Множество  мыслей  проносилось  в   голове   Иосифа.   Пост,
предложенный ему Гамалиилом, даст ему в жизни определенную опору и все  же
оставит достаточно времени для работы.  Сладостна  и  дорога  ему  родина.
Когда он сидел на низенькой ограде на хуторе "Источник  Иалты",  греясь  в
солнечных лучах, он мечтал о том, чтобы остаться в этой  стране,  на  этой
земле, по которой так долго ступали его праотцы, в этом  воздухе,  которым
они так долго дышали. Заманчивая должность. Он мог бы служить  посредником
между Лиддой и Ямнией. С Гамалиилом ему легко сговориться, и с друзьями  в
Лидде он тоже найдет общий язык. Вот была бы  чудесная  жизнь:  полгода  в
Кесарии, полгода в своем имении,  с  Марой.  Он  мог  бы  дать  себе  волю
говорить но-арамейски, не чувствовать себя чужим, как в Риме. Только здесь
понял он, чего ему не хватает в Риме. Когда он общается с  такими  людьми,
как Гамалиил, как Ахер, как бен Измаил, он чувствует, что здесь его  корни
и что даже тяжеловесное раздумье галилейских крестьян и нелепые  дискуссии
богословов, их напевная  речь,  их  смешной  задор  -  часть  его  самого.
Несомненно, все это придаст ему новые силы. Не гордыня  ли  отказаться  от
этой силы, опираться только на самого себя?
   А что будет с его работой, с его "Историей"? Если он напишет ее  здесь,
не окажется ли она тенденциозной? Не ляжет  ли  на  нее  против  его  воли
отпечаток мелких, скучных, провинциальных будней?
   Гамалиил, словно угадав его мысли, продолжал:
   - Вам удалось так написать историю  войны,  что  евреи  читают  ее  без
горечи, а римляне - с радостью. Но я боюсь, - и он указал на мозаику пола,
где была изображена виноградная  лоза,  эмблема  Израиля,  -  что  еще  не
настало время, когда человек сможет одновременно пить и виноградный сок, и
молоко волчицы (*127). Бог наделил вас большой силой, но нужно иметь  мощь
древних пророков, чтобы всю жизнь переваривать и то и другое.  Рим  велик;
когда человек живет в нем, страна Израиль  кажется  ему  далекой  и  очень
ничтожной. Котлы Рима доверху полны мясом, здесь же оскудело даже молоко и
мед (*128).
   Он встал, но не подошел  к  дверному  косяку,  чтобы  произнести  речь,
наоборот,  он  остался  рядом  с  Иосифом  и  принялся   дружески,   тепло
уговаривать его, он даже положил ему руку на плечо.
   - Я моложе вас и, быть может, кажусь вам навязчивым. Допускаю,  до  сих
пор вам удавалось оставаться одновременно и римлянином и иудеем.  И  когда
нам всем казалось, что вы уже не можете выдержать, что вы  должны  наконец
самоопределиться, вы все еще находили возможность нести на плечах  двойную
ношу. Но если вы теперь сядете на корабль, чтобы ехать в Рим, я боюсь, это
будет вашим последним решением, окончательным. Предпочитаете  ли  вы  быть
греческим писателем или еврейским? Должны ли будущие  поколения  видеть  в
вас историка еврейского народа или историка Палатина?
   Гамалиил говорил настойчиво,  убедительно,  он  нашел  правильный  тон.
Иосиф чувствовал большое искушение. Эта страна влекла его к  себе,  влекли
люди, дело, которое ему предлагали, сам этот человек, его  молодость,  его
сила, его хитрая прямота, его молчание, его  речи.  Было  бы  замечательно
работать бок о бок с ним, руководить общественными делами еврейства. Но не
лучше ли, вместо того чтобы вершить малую историю евреев,  писать  великую
историю иудеев?
   Гамалиил почувствовал, что каждое лишнее слово теперь  только  ослабило
бы впечатление от его речи. Он не настаивал на ответе.
   - Обдумайте спокойно мое предложение,  -  закончил  он.  -  До  зимы  и
прекращения навигации времени достаточно.


   Перед тем как официально сообщить коллегии требования  Рима,  верховный
богослов призвал к себе тех членов коллегии, которые были за минеев, чтобы
посоветоваться с ними.
   Ошеломленные, сидели бей Измаил и его друзья в кабинете Гамалиила.  Они
сразу поняли, что  если  встанут  на  защиту  минеев  и  их  странствующих
проповедников, то это вызовет новые притеснения Израиля со  стороны  Рима.
Они смотрели друг на друга, смотрели на верховного богослова и  не  знали,
что же делать.
   В конце концов Гамалиилу пришлось самому  ободрять  этих  растерявшихся
людей. Его главная забота, сказал он, в том, чтобы  не  допустить  раскола
среди еврейства.  Прежде  всего,  конечно,  христиане  должны,  чтобы  еще
сильнее не раздражать Рим,  прекратить  свою  пропаганду  среди  неевреев,
ставшую особенно опасной после запрещения обрезания. Если они это сделают,
то есть еще слабая надежда, что они останутся в лоне еврейства.  Хотя  они
иной раз и высказывали  точки  зрения,  весьма  близкие  к  "отречению  от
принципа", все же  большинство  минеев  лишь  незначительно  отступает  от
учения о Ягве. Он, Гамалиил, считает за лучшее, чтобы вожди минеев открыто
и спокойно обсудили с богословами спорные вопросы. Он очень надеется,  что
такой диспут облегчит коллегии возможность дать заключение в  том  смысле,
что христиане принадлежат к еврейству.
   Даже те богословы, которые до сих пор считали  Гамалиила,  несмотря  на
его нейтральность, скрытым врагом минеев, должны были  признать,  что  его
предложение исключительно благородно. Ведь и сами христиане соглашались  с
тем, что в их учении много путаницы. Такой диспут, как предлагал Гамалиил,
дал бы возможность вождям минеев, не отрекаясь  от  самого  существенного,
согласовать  основы  своей  веры  с  догматами   богословов.   Предложение
верховного богослова указывало христианам выход из трудного положения,  он
великодушно предоставлял решение вопроса об  их  дальнейшем  пребывании  в
среде еврейства им самим. Сочувствующие минеям члены коллегии  прославляли
мудрость и кротость Гамалиила и поддержали его.
   Доктор бен Измаил  взялся  передать  предложение  Гамалиила  чудотворцу
Иакову из деревни Секаньи - признанному вождю  минеев  в  районе  Лидды  и
Ямнии. Но случилось именно то, чего бен Измаил втайне опасался. Иаков,  не
задумавшись  ни  на  минуту,  тотчас  отклонил  предложение.  Его   гладко
выбритое, деловитое лицо банкира чуть покраснело, он сохранил спокойствие,
но это было напускное спокойствие.
   - Мы не отзовем наших странствующих проповедников, - заявил он,  -  это
было бы самым большим преступлением, поистине отречением от принципа.  Ибо
для нас Ягве остается не только богом Израиля, но и всего мира,  и  мы  не
можем допустить, чтобы у нас отняли право распространять его учение  среди
язычников,  как  он  повелел  нам,  хотя  Рим  и  запретил  обрезание.  Мы
проповедуем наше вероучение, мы радуемся, когда его принимает все  большее
число людей, ибо мы знаем по опыту, что эта вера дает великое  утешение  и
что тот, кто живет в ней, защищен от невзгод.
   Спорить с богословами о своей вере мы тоже отказываемся. Мы  не  смогли
бы этого, даже если бы захотели. Никто из  нас  не  может  взять  на  себя
смелость говорить за другого,  -  только  за  себя.  Этим  мы  как  раз  и
отличаемся от богословов, что  никого  не  хотим  связывать  определенными
догматами.  Мы  не  сопоставляем  различные  логические  и   теологические
аргументы, мы погружаемся в жизнеописание нашего спасителя. Из его слов  и
из нашего сердца черпаем мы нашу веру. Мы разрешаем каждому понимать слова
спасителя по-своему. Никто не связан пониманием другого. Потому-то  многие
из  нас  и  называют  себя  "верующими",  что  мы  не   просто   принимаем
предписанные нам точки зрения, но каждый из нас должен извлечь  свою  веру
из собственной груди.
   У нашей веры нет границ, и мы не хотим их иметь. У нас даже нет  общего
имени. Мы называем себя то верующими, то  бедняками,  то  христианами.  Мы
предоставляем богословам определить нашу веру; они больше  доверяют  своей
мудрости, чем мы. Мы сами не можем точно назвать того, что связывает  нас,
да и не хотим этого, - мы слишком смиренны.
   Мы считаем себя иудеями. Мы верим в то, во  что  веруют  богословы,  мы
выполняем обряды, как нам предписывают богословы, но  мы  веруем  в  нечто
большее, и мы подчиняем свою жизнь более строгим принципам. Мы  веруем  не
только в священников, мы веруем в пророков. Мы отдаем кесарево кесарю,  но
мы не думаем,  чтобы  запрещение  кесаря  освободило  нас  от  обязанности
исполнять заповеди Ягве. И мы считаем, что мы не  только  дети  иудейского
бога, а бога вообще. Мы никого не хотим выманить из его границ,  если  ему
хорошо в их тесноте, но на нас возложена задача прославить широту Ягве. Мы
не против богословия, но превыше всего хотим  мы  религии.  Мы  не  против
иудейской церкви, но превыше всего хотим мы иудейского духа.
   Разве не видите вы, доктор и господин мой бен Измаил, вы, относящийся к
нам так доброжелательно, вы, столь близкий  к  нашей  вере,  разве  вы  не
видите, что верховный  богослов  своим  предложением  только  готовит  нам
ловушку? Нам будут задавать вопросы, на которые мы не сможем  ответить  ни
"да", ни "нет", будет вестись протокол, и вместо заключения этот  протокол
передадут  римлянам,  в  результате  чего  римляне  объявят   христианство
запрещенной религией. Члены коллегии не отлучат нас, они  предоставят  это
римлянам, так же, как они в свое время подсунули римлянам убийство мессии,
и невинно умоют руки.
   Если вы меня спрашиваете, доктор бен Измаил,  во  что  я  верую,  то  я
охотно исследую свое сердце и показываю то, что в нем нахожу. Если  к  нам
приходит честный и бесхитростный человек и просит объяснить ему нашу веру,
мы будем искать день и ночь, пока не найдем правдивые и простые слова.  Но
я бы  счел  богохульством,  если  бы  выступил  в  Ямнии  и  пререкался  с
богословами о деталях моей веры. Сами ли  они  отлучат  нас  или  заставят
римлян это сделать - я не хочу купить терпимость богословов тем, что  буду
возвещать одну половину правды, а другую половину утаю. Лучше  пусть  меня
презирают и преследуют, но  я  буду  возвещать  всю  правду  целиком.  Кто
говорит полуправду, того господь изблюет из уст своих. Блаженны гонимые за
всю правду.


   Очень скоро доктору бен Измаилу пришлось убедиться  в  горькой  истине,
что  лояльность  Гамалиила   только   притворство.   Нападение   оказалось
решительным и внезапным.
   Существовала древняя молитва, которую с незапамятных времен  все  евреи
были обязаны произносить трижды в день и  которая  со  времени  разрушения
храма  заменяла  жертвоприношение,  -  это  были   восемнадцать   молений.
Некоторые из этих молений, относившиеся ко благу целого  народа,  потеряли
после  разрушения  храма  свой  смысл  и  стали  противоречить   нынешнему
положению дел. Их временно заменили моления из эпохи Иуды Маккавея.  Но  и
они, хоть и взятые из времен, когда евреи были в  порабощении  и  храмовое
служение нарушено, все же мало соответствовали теперешним обстоятельствам.
   И  вот  во  время   дебатов   по   поводу   пересмотра   благословений,
произносившихся при  преломлении  хлебов,  доктор  Хелбо  бар  Нахум  стал
настаивать на том, чтобы тексту трех общенациональных молений была придана
единая  редакция,  соответствующая  теперешнему  политическому  положению.
Прежде всего  молитва  о  восстановлении  Иерусалима  в  своей  теперешней
нечеткой формулировке дает повод для многих неправильных истолкований.  Он
слышал своими ушами, как верующие  наполовину  и  даже  совсем  неверующие
вкладывали в это моление свой собственный, еретический смысл. Люди, упрямо
и коварно утверждавшие, что мессия давно пришел и что разрушение каменного
Иерусалима - заслуженная кара и благословение, даже эти  люди  необдуманно
произносят великую и потрясающую молитву  о  восстановлении  Иерусалима  и
говорят "аминь", когда ее произносит  священник.  Они  заявляют  дерзко  и
просто, что здесь идет речь о восстановлении Иерусалима "в  духе".  Доктор
Хелбо был тучный господин, с мощным мясистым подбородком и низким голосом,
раскаты которого заполняли всю комнату.
   - Что вы скажете на этот счет, господа богословы? -  закончил  он  свою
речь и выжидательно окинул взглядом присутствующих.
   Обычно коллегия слушала безучастно дебаты об "отречении  от  принципа",
которые все вновь затевали он, доктор Иисус и  Симон  Ткач.  Доктор  Хелбо
знал, что коллегия будет  стараться  как  можно  дольше  оттянуть  решение
щекотливого вопроса о том, считать ли минеев евреями. Но решится ли она  и
теперь, после запроса правительства, уклониться от  прений?  Он  посмотрел
туда, где сидели друзья минеев, -  те  смущенно  переглядывались.  Они  не
понимали, куда клонит доктор Хелбо. И предпочитали молчать.
   Так как никто не просил слова, то встал и  заговорил  доктор  Иисус  из
Гофны. Это был спокойный господин, он привык взвешивать свои слова. И ему,
заявил он, кажется богохульством, когда его молитвы доходят до слуха Ягве,
смешанные  с  молитвами  отрекающихся  от  принципа.  Собственная  молитва
кажется ему оскверненной, если кто-то рядом с ним произносит те же  слова,
злонамеренно придавая им обратный смыс