тобы исполнить пророчество. Подобно оливке,  дающей
свое масло лишь тогда, когда ее жмут, Израиль дает  лучшее  только  тогда,
когда его угнетают, и того, кто его жмет и давит, зовут  Веспасианом.  Да,
Иосиф нашел последний,  заключительный  аргумент.  Его  охватила  глубокая
уверенность, он чувствовал в себе силу  защищать  свое  утверждение  перед
самыми хитроумными казуистами храмового университета.  Иотапатская  пещера
была местом судорог и позора,  но  подобно  тому,  как  человеческий  плод
выходит из крови и грязи, так и из нее  родился  хороший  плод.  Казалось,
даже поры его кожи дышат надеждой и упованием.
   Однако Кенида ходила вокруг пленника, чем-то недовольная.
   - Это в нем страх  перед  крестом  говорит,  -  бурчала  она.  -  Я  бы
отправила его в Рим или Коринф. Пусть его судит император.
   - Не отсылайте меня в Рим, - молил Иосиф. - Только вам одному  надлежит
решить мою судьбу и судьбу всех нас.
   Он был опустошен усталостью,  но  это  была  счастливая  усталость,  он
больше  не  страшился.  Да,  в  глубине  души  он  уже   чувствовал   свое
превосходство над римлянином. Пусть он стоит  перед  Веспасианом,  говорит
смелые льстивые слова, склоняется перед ним, но он уже взял верх над  этим
человеком. Сам того не сознавая, Веспасиан являлся карающим бичом  в  руке
божьей; он же,  Иосиф,  сознательное  и  благочестивое  орудие  божье.  То
предчувствие, которое охватило его, когда он  впервые  смотрел  на  Рим  с
Капитолия, все же  странным  образом  исполнилось:  он  стал  причастен  к
судьбам Рима. Веспасиан - человек, избранный богом,  а  Иосиф  -  человек,
который должен его направлять согласно воле божьей.
   Маршал сказал, и в его скрипучем голосе прозвучала легкая угроза:
   - Но смотри берегись, еврей! А ты стенографируй как  следует  сын  мой.
Может быть, нам когда-нибудь захочется этого господина поймать  на  слове.
Вы можете мне также сказать, - обратился он к Иосифу, - когда осуществится
мое мессианское торжество?
   - Этого я не знаю, - отозвался  Иосиф.  И  затем  с  внезапным  порывом
продолжал: - Держите меня до тех пор в цепях.  Казните  меня,  если  этого
долго не  произойдет.  Но  оно  произойдет  скоро.  Я  был  верным  слугой
"Мстителей Израиля", пока верил, что бог - в Иерусалиме и эти люди  -  его
посланники. Я буду вам верным слугой, консул Веспасиан,  теперь,  когда  я
знаю, что бог в Италии и его посланец - вы.
   Веспасиан сказал:
   - Я беру вас из военной добычи лично к себе на службу. - И когда  Иосиф
хотел что-то ответить: - Подождите радоваться. Ваш священнический пояс  вы
можете на себе оставить, но  на  вас  останутся  также  и  цепи,  пока  не
выяснится, много ли правды в вашем предсказании.
   Императору и сенату маршал написал, что на  этот  год  придется  только
закрепить достигнутое.
   Поставленные Гессием сигнальщики все еще ждали на своих постах известий
о падении Иерусалима. Веспасиан снял посты.



ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. КЕСАРИЯ

   Иосифа, находившегося среди наиболее приближенных к  Веспасиану  людей,
содержали просто, но не плохо. Фельдмаршал советовался с ним  в  вопросах,
касавшихся еврейских обычаев  и  личных  обстоятельств  отдельных  евреев,
охотно допускал его к себе. Но он давал Иосифу понять, что его  словам  ни
на минуту не верит до конца, частенько проверял их, иногда дразнил  его  и
унижал довольно чувствительно.  Иосиф  переносил  насмешки  и  унижения  с
вкрадчивой покорностью и старался всячески быть полезным. Он  редактировал
приказы маршала еврейскому населению, участвовал в качестве  эксперта  при
спорах римских чиновников с местными властями и скоро стал необходимым.
   Несмотря на то что Иосиф  ради  них  лез  из  кожи,  галилейские  евреи
считали  его  трусом  и  перебежчиком.  А  в  Иерусалиме  его,   вероятно,
ненавидели смертельной ненавистью. Правда, слухи  из  столицы  доходили  в
занятую римлянами область очень глухо, но одно было  известно  достоверно:
маккавеи стали там неограниченными хозяевами, они ввели  режим  террора  и
добились того, что Иосиф был подвергнут "великому  отлучению".  Под  звуки
труб было возвещено:  "Да  будет  проклят,  испепелен,  изгнан  Иосиф  бен
Маттафий, бывший священник первой череды. Никто да не общается с ним Никто
да не спасет его из огня, из воды, от обвала и от  всего,  что  может  его
уничтожить. Пусть каждый отказывается  от  его  помощи.  Пусть  его  книги
считаются  книгами  лжепророка,  его  дети  -  ублюдками.   Пусть   каждый
вспоминает его, когда произносится двенадцатое из восемнадцати  молений  -
моление о проклятии, и если он кому встретится, пусть  каждый  отойдет  от
него на семь шагов, как от прокаженного".
   Особенно красноречиво  выразила  свое  отвращение  к  Иосифу  Меронская
община в Верхней Галилее,  хотя  она  и  находилась  в  занятой  римлянами
области и такое отношение было небезопасно. Именно здесь, в Мероне, чей-то
голос некогда воскликнул:  "Это  он",  -  и  меронцы  залили  медью  следы
Иосифового коня Стрелы и объявили  это  место  священным.  Теперь  же  они
сделали главной проезжей дорогой окольную, оттого  что  некогда,  встречая
Иосифа, засыпали  главную  дорогу  цветами  и  листьями.  С  торжественной
церемонией засеяли они травой то место, где была  раньше  главная  дорога,
дабы на пути, по которому ступал предатель, выросла трава и память  о  нем
заглохла.
   Узнав об этом, Иосиф сжал губы, сощурился. Оскорбление только  укрепило
в нем чувство собственного достоинства. Вместе со свитой Веспасиана прибыл
он в Тивериаду. Здесь он некогда  совершил  деяние,  предопределившее  его
судьбу, по этим улицам проезжал он  гордый  и  пламенный,  на  своем  коне
Стреле, герой, вождь своего народа. Он принудил себя быть  суровым.  Он  с
гордостью носил свои цепи по улицам  Тивериады,  не  обращая  внимания  на
людей, плевавших при встрече с ним  и  обходивших  его  широким  кругом  с
ненавистью и отвращением. Он не стыдился своей судьбы, превратившей его из
диктатора Галилеи в римского раба, которого презрительно травят.
   Но перед одним человеком его напускная гордость не могла устоять; перед
Юстом и его немым презрением. Когда Иосиф входил в комнату,  Юст  прерывал
разговор на полуслове, с  мукой  отворачивал  смугло-желтое  лицо.  Иосифу
хотелось оправдаться.  Этот  человек,  знавший  так  глубоко  человеческое
сердце, должен был его понять. Но Юст не допускал, чтобы Иосиф заговорил с
ним.
   Царь Агриппа принялся за  восстановление  своего  разрушенного  дворца.
Иосиф  узнал,  что  Юст  бродит  целыми  днями  по   обширной   территории
новостройки. Все вновь и  вновь  поднимался  Иосиф  на  холм,  на  котором
возводился новый дворец, ища случая объясниться с Юстом. Наконец он застал
его одного. Был ясный день в начале зимы. Юст сидел на  каком-то  выступе.
Когда Иосиф заговорил, он поднял голову. Но тотчас натянул на голову плащ,
словно ему было холодно, и Иосиф не знал, слышит он его или нет.  Он  стал
убеждать Юста, просил, заклинал, старался все объяснить.  Разве  пламенное
заблуждение не лучше худосочной правды? Разве не надо  было  пройти  через
опыт маккавеев, прежде чем их отвергнуть?
   Юст  молчал.  Когда  Иосиф  кончил,  он  поднялся,  поспешно,  довольно
неловко. Безмолвно, среди резкого запаха известки и свежего дерева, прошел
он мимо просящего, удалился. Униженный и озлобленный, смотрел  Иосиф,  как
тот, с некоторой усталостью и  трудом,  перелезает  через  большие  камни,
выбираясь со стройки первой попавшейся дорогой.
   В городе Тивериаде нашлось немало людей, которые терпеть не могли Юста.
В те военные времена разум не  пользовался  популярностью  ни  у  местного
греко-римского населения, ни у евреев. Юст же был  разумен.  Пока  он  был
комиссаром города, он со  страстным  благоразумием  старался  поддерживать
мир, служил посредником между евреями  и  неевреями.  Но  неудачно.  Евреи
находили в нем слишком много греческого, греки - слишком много еврейского.
Греки ставили ему в вину недостаточно сильное противодействие Запите и то,
что он допустил разрушение дворца.  Они  знали,  что  царь  Агриппа  очень
уважает своего секретаря,  и,  когда  город  был  вновь  занят  римлянами,
молчали. Но теперь, ободренные присутствием римского  маршала,  они  стали
подавать жалобы, обвиняя еврея Юста в галилейском мятеже и в том, что этот
мятеж принял такие размеры.
   Царь Агриппа, вдвойне старавшийся в это  смутное  время  доказать  Риму
свою преданность, не посмел встать на защиту своего  чиновника.  С  другой
стороны,  полковник   Лонгин,   верховный   судья   Веспасиановой   армии,
придерживался того правила, что лучше  казнить  невинного,  чем  отпустить
виновного.   Поэтому   обстоятельства   складывались   для   Юста   весьма
неблагоприятно. Сам же Юст, полный высокомерия, озлобленности и  презрения
к людям, защищался вяло. Пусть царь покинет его. Он знает, кто виноват  во
всем, что произошло в Галилее. Что бы этот пустой и тщеславный субъект  ни
делал, все оборачивалось ему на пользу. Пусть его теперь ласкают  римляне.
Это суета. Все существо Юста до последней клетки было  проникнуто  горьким
фатализмом.
   Из внимания к царю Агриппе  полковник  Лонгин  отнесся  к  делу  весьма
добросовестно. Он вызвал Иосифа в качестве свидетеля.  Когда  судьба  Юста
оказалась в руках Иосифа, тот почувствовал, что его терзают противоречивые
желания. Юст заглянул в те тайники его сердца, где было всего грязнее, - и
теперь от Иосифа зависело, чтобы этот человек исчез; навсегда. Для всего и
всех находил Юст исчерпывающее объяснение и извинение.  Но  для  Иосифа  -
нет. Для Иосифа у него нашлось только молчание и презрение. Иосиф отбросил
немалую  долю  своей  гордости,  научился  терпению,  ходил  в  цепях,  но
презрение  проникает  даже  сквозь  панцирь  черепахи.  Было  так   просто
заставить обидчика исчезнуть навеки. Иосифу не  пришлось  бы  даже  лгать:
достаточно, если его показания будут не теплы и не холодны.
   Он говорил горячо и дал благоприятные для Юста показания. Убежденно и в
достаточной  мере  обоснованно   доказывал   он,   что   никто   с   такой
последовательностью не стоял за мир и за римлян, как этот  доктор  Юст.  И
те, кто его обвиняет, - лжецы или дураки.
   Полковник  Лонгин  передал  показания  Иосифа  фельдмаршалу.  Веспасиан
засопел. Он внимательно наблюдал за пленником и  чуял,  что  Иосиф  и  Юст
сводят личные счеты. Но до сих пор он  ни  разу  не  смог  уличить  своего
умного еврея в ложных показаниях. А вообще  этот  доктор  Юст  -  типичный
литератор и философ и потому не опасен.  Маршал  прекратил  расследование,
передал Юста в распоряжение его начальника, царя Агриппы.
   Царь  Агриппа  держался  со  своим  испытанным  секретарем  вежливо   и
виновато. Юст  отлично  видел,  насколько  он  для  Агриппы  неудобен.  Он
усмехнулся, он знал людей. И предложил отправиться в Иерусалим, отстаивать
там  права  Агриппы,  и  в  течение  зимы,  так   как   военные   действия
приостановлены, поработать в  пользу  мира.  Теперь,  когда  в  Иерусалиме
безраздельно властвовали "Мстители Израиля", подобное предприятие было  не
только безнадежно, но и опасно. Никто  не  ждал,  что  секретарь  вернется
оттуда живым.
   Юст отправился с фальшивыми документами. Иосиф стоял у дороги, когда он
уезжал. Юст проехал мимо него, все так же не глядя, молча.


   В Кесарии,  во  время  большой  летней  ярмарки,  Иосиф  встретился  со
стеклодувом Алексием из Иерусалима, сыном Нахума. Иосиф ждал, что Алексий,
подобно большинству евреев, обойдет его  стороною.  Однако  Алексий  прямо
направился к нему, поздоровался. Ни цепи Иосифа, ни  великое  изгнание  не
помешали Алексию заговорить с ним.
   Алексий пошел рядом, как обычно, статный и плотный, но его  глаза  были
еще печальнее и озабоченнее. Ускользнуть из Иерусалима ему удалось  только
с опасностью для жизни, ибо маккавеи  с  оружием  в  руках  препятствовали
людям уходить  из  города  и  отдаваться  в  руки  римлян.  Да,  теперь  в
Иерусалиме  царили  безумие  и  насилие.  Разделавшись  почти   со   всеми
умеренными, "Мстители Израиля" начали  грызться  между  собой.  Симон  бар
Гиора взял верх над Элеазаром. Элеазар - над Иоанном Гисхальским, Иоанн  -
опять над Симоном, а объединились они все  только  против  одного:  против
разума. Если все это трезво учесть, то риск поездки  в  Кесарию  перевесит
возможные выгоды. Ибо он, Алексий, имеет  твердое  намерение  вернуться  в
Иерусалим. Он  решил  продолжать  жить  там,  несмотря  на  то  что  город
задыхается от безумия и ненависти маккавеев. Конечно, с  его  стороны  это
глупость. Но он любит отца и братьев, он не может жить без них,  не  хочет
бросать их на произвол судьбы. Однако за последние дни он  был  уже  не  в
силах выносить атмосферу этого взбесившегося города. Он почувствовал,  что
ему необходимо подышать свежим воздухом, убедиться  собственными  глазами,
что мир еще не весь сошел с ума.
   По сути дела, Алексий, стоя сейчас здесь с  Иосифом  и  разговаривая  с
ним, нарушает запрет, и если об этом  узнают  в  Иерусалиме,  то  маккавеи
заставят его жестоко поплатиться. Ведь  на  Иосифе,  конечно,  тоже  лежит
немалая ответственность за то, что случилось в Галилее. Он мог  бы  многое
предотвратить. Но кое-что он  исправил.  По  крайней  мере,  он,  Алексий,
считает огромной заслугой, победой разума то, что Иосиф не умер  вместе  с
остальными в Иотапате, а,  смирившись,  склонил  голову  перед  римлянами.
"Живой пес лучше мертвого льва" (*92), - процитировал он.
   Правда, в Иерусалиме смотрят на это иначе, продолжал  он  с  горечью  и
рассказал Иосифу,  как  там  было  встречено  падение  крепости  Иотапаты.
Сначала поступило сообщение, что при взятии  крепости  Иосиф  тоже  погиб.
Весь город принял участие в траурном чествовании памяти  героя,  благодаря
которому крепость продержалась  так  невероятно  долго.  Алексий  подробно
описал, как в доме  старого  Маттафия,  в  присутствии  первосвященника  и
членов Великого совета, была торжественно опрокинута кровать,  на  которой
некогда спал  Иосиф.  И  как  затем  отец  Алексия,  Нахум  бен  Нахум,  в
разодранных одеждах и с посыпанной  пеплом  головой,  отнес  по  поручению
граждан старому Маттафию в предписанной законом ивовой корзине поминальное
блюдо чечевицы. И как весь Иерусалим присутствовал при том,  когда  старик
Маттафий в первый раз прочел каддиш, молитву об усопших, прибавляя те  три
слова, которые разрешено произносить только тогда, когда в Израиле умирает
великий человек.
   - А потом? - спросил Иосиф.
   Алексий улыбнулся своей фатальной улыбкой. Ну, разумеется, потом, когда
стало известно, что Иосиф жив и отдался на милость победителя,  поворот  в
настроении Иерусалима оказался  тем  сильнее.  Кару  отлучением  предложил
именно друг детства Иосифа, доктор Амрам, и лишь очень немногие из  членов
Великого совета осмелились высказаться против: среди них, конечно,  был  и
Иоханан бен Заккаи. Когда со ступеней, ведущих к  святая  святых,  изрекли
проклятие Иосифу и отлучение, в залах храма набралось  народу  не  меньше,
чем на праздник пасхи.
   - Не принимайте  этого  близко  к  сердцу,  -  сказал  Алексий  Иосифу,
улыбнулся сердечной улыбкой,  и  из  чащи  его  квадратной  черной  бороды
сверкнули здоровые зубы, белые, крупные. -  Тот,  кто  станет  на  сторону
разума, обречен страдать.
   Он простился с Иосифом. Статный, плотный, с озабоченным румяным  лицом,
зашагал он среди лавок. Потом Иосиф видел, как он купил толченого кварца и
нежно провел по тонкой кварцевой пыли; он был, видимо, давно  лишен  этого
драгоценного материала, необходимого для его любимого искусства.
   Иосиф часто вспоминал  об  этом  разговоре,  и  притом  с  двойственным
чувством. Еще живя в Иерусалиме, он считал, что Алексий в своих  суждениях
разумнее своего отца, но сам он,  Иосиф,  был  сердцем  скорее  с  упрямым
Нахумом и против мудрого Алексия. Теперь все против него самого, и  только
мудрый Алексий на его стороне. Эта цепь, к которой он, как  ему  казалось,
привык, сейчас давила, сдирала кожу. Разумеется, Проповедник прав, говоря,
что живой пес лучше мертвого льва. Но иногда он жалел о том, что не  погиб
в Иотапате вместе с остальными.


   Генерал-губернатор Сирии, Марк Лициний Красс Муциан, взволнованно ходил
по обширным залам своего Антиохийского дворца. Он был убежден, что на этот
раз Веспасиан не найдет никаких отговорок,  чтобы  отложить  поход.  После
того как террор "Мстителей Израиля" уничтожил в Иерусалиме всех умеренных,
"Мстители Израиля" сцепились  между  собой.  В  Иерусалиме  -  гражданская
война, сомневаться в полученных  вестях  не  приходится.  Нелепо  упускать
такой удачный момент; Веспасиану следует двинуться на  город,  взять  его,
кончить войну. С жгучим нетерпением  ждал  Муциан  сообщений  от  военного
совета, который должен был  теперь,  в  конце  зимы,  дать  директивы  для
весенней кампании. И вот оно лежало перед  ним,  это  сообщение.  Огромное
большинство членов совета и даже сын Веспасиана, молодой генерал Тит, были
того мнения, что нужно идти на Иерусалим немедленно. Но  этот  экспедитор,
этот бессовестный,  корявый  навозник  придумал  новую  штучку.  Вражда-де
евреев между собой, доказывал он, сделает город  в  очень  скором  времени
зрелым для того, чтобы взять его с гораздо меньшими жертвами, чем  сейчас.
Идти на Иерусалим в  данный  момент  -  значило  бы  пролить  даром  кровь
доблестных римских легионеров, тогда как эту кровь можно сберечь. Он -  за
то, чтобы выждать и сначала занять никем не оккупированный юг.  Он  хитер,
этот Веспасиан. Как ни скуп, а на отговорки тороват. И таи скоро он своего
командования не сдаст.
   Заложив палку за спину, вытянув шею и повернув вбок  костлявую  голову,
охваченный яростью, щуплый Муциан бегал взад и вперед. Он  уже  не  молод,
ему перевалило за пятьдесят; позади - жизнь, проведенная в блистательных и
нераскаянных пороках, богатая исследованиями неиссякаемых чудес природы, -
жизнь, полная власти и срывов, богатства и банкротств. И вот теперь, когда
он еще в полной силе, он стал хозяином  этой  глубоко  волнующей,  древней
Азии, и ярость клокотала в  нем  оттого,  что  лукавый  молодой  император
заставил его делить столь  лакомый  кусок  именно  с  этим  отвратительным
мужиком. Уже почти целый  год  терпит  он  мошенника-экспедитора  рядом  с
собой, на положении равного. Но теперь - хватит. Намерения маршала, так же
как и намерения императора, он,  конечно,  видит  насквозь.  Но  этот  тип
больше не будет стоять у него поперек дороги. Веспасиан должен убраться из
его  Азии,  должен,  должен.  Пора  наконец  покончить  с  этой  идиотской
иудейской войной.
   Поспешно и гневно продиктовал Муциан целую пачку  писем  -  императору,
министрам, расположенным к нему сенаторам.  Совершенно  непонятно,  почему
фельдмаршал и теперь, к началу лета, после стольких  приготовлений,  когда
противник  ослаблен  внутренними  раздорами,  все  еще  не  считает  город
Иерусалим созревшим для штурма. Муциан  не  хочет  вдаваться  в  горестные
размышления о том, насколько подобное затягивание  войны  подрывает  планы
Александрова похода. Несомненно одно: если эта стратегия  затягивания  еще
продлится, то престиж императора, сената и армии будет поставлен на  карту
на всем Востоке.
   Момент, когда письма Муциана прибыли  в  Рим,  был  для  его  намерений
весьма неблагоприятным. Из западных провинций только что пришли  донесения
о гораздо более важных и тягостных неудачах.  Губернатор  в  Лионе,  некий
Виндекс (*93), восстал, и на его стороне были, по-видимому, симпатии  всей
Галлии  и  Испании.  Депеши  приносили  тревожные  вести.  Доклад  Муциана
встретил искреннее и полное сочувствие только у одного человека, а  именно
у  министра  Талассия.  Старик  считал  личным  оскорблением  со   стороны
Веспасиана, что генерал так медлит с разрушением Иерусалима. И он  ответил
Муциану: о