упомянул  мимоходом,
что его советники еще окончательно  не  решили,  следует  или  не  следует
придать закону обратную  силу.  Домициан  полагал,  что  этого  делать  не
следует,  тогда  пришлось  бы  тронуть  весьма   видных   людей,   которым
государственная и императорская казна  многим  обязана;  едва  ли  следует
подогревать эти старые истории, они мало способствовали престижу династии.
Довольно слабый аргумент. Домициан и сам это знал, и  когда  Тит  небрежно
возразил, что с его  стороны  очень  любезно  так  оберегать  популярность
брата, он не смог ничего возразить и ушел недовольный, с  трудом  сохраняя
привычную вежливость.


   Сенатор  Марулл  стоял  перед  трудной  проблемой  -  следует  ли   ему
действительно отпустить раба Иоанна  Гисхальского  на  волю,  как  он  ему
обещал в связи с злосчастным планом Домициана. Никто, конечно, не мог  его
заставить выполнить свое обещание, а умный галилеянин обладал  достаточной
выдержкой и не напоминал об этом. Но  Иоанн  не  был  для  Марулла  просто
рабом, и если он хотел, чтобы узы  дружбы  между  ними  не  порвались,  то
Марулл не мог оставить его навсегда в этом недостойном  звании.  Было  еще
кое-что. Хотя Марулл и не верил в непосредственную опасность, все же,  при
странных отношениях между Титом и Домицианом, Киту могло  вдруг  прийти  в
голову, воспользовавшись законом против доносчиков,  погубить  Марулла,  и
было бы досадно, если бы Иоанн попал  тогда  в  руки  первого  встречного.
Итак, Марулл решил отпустить своего Иоанна на волю.
   Но перед тем он хотел с  его  помощью  еще  раз  позабавиться.  Марулл,
который  в  последнее  время  страдал   зубами   и,   следовательно,   все
усиливающейся мизантропией, находил, что Иосиф со времени выпавшей на  его
долю высокой чести нежится в особенно  сытом  самодовольстве,  а  Либаний,
казалось ему, чересчур  важничает.  Он  решил  проучить  этих  своих  двух
высокомерных друзей, и так как знал, что  они  считают,  будто  именно  их
личности и их деятельность в Риме послужили поводом к Иудейской войне,  то
счел своего столь низко павшего раба Иоанна Гисхальского самым  подходящим
человеком для выполнения этого намерения.
   Потому он пригласил к себе Иосифа и Либания, а также Клавдия  Регина  и
несколько других друзей. Актер облегчил ему  задачу.  Едва  только  Марулл
заговорил после трапезы об Иудейской войне и ее причинах, Деметрий Либаний
начал,  по  своему   обыкновению,   подчеркнуто   просто   и   тем   более
многозначительно рассуждать о том, как странно Ягве и рок  играют  людьми;
можно было бы сказать вместе с поэтом: "Так ветер каплями воды  играет  на
широких листьях". Когда он исполнял роль Апеллы, разве он  не  думал,  что
оказывает  услугу  всему  еврейству  и  разве,  -  это  может  подтвердить
присутствующий здесь доктор  Иосиф,  -  именно  это  не  ускорило  решение
вопроса о Кесарии и тем самым не положило начало войне? Иосиф  молчал.  Он
не любил вспоминать об этом эпизоде. Но Марулл обратился к нему:
   - Выскажитесь, Иосиф, этого хочет наш Деметрий.  Неужели  действительно
вы оба оказались причиной войны?
   - Непосредственным поводом -  да,  -  пожал  Иосиф  плечами,  несколько
раздраженный.
   - А что думаешь ты на этот счет, мой Иоанн? - вдруг обратился Марулл  к
галилеянину, скромно стоявшему в углу вместе с другими слугами.
   Деметрий и Иосиф невольно подняли головы. Марулл отлично  знал,  что  с
тех  пор,  как  началась  Иудейская  война,  между   Иоанном   и   Иосифом
существовала  ожесточенная  вражда,  актеру  же  галилеянин   всегда   был
антипатичен.  У  национального  героя  должен   быть   вид   вдохновенный,
романтический, интересный. А назначение великого актера, его назначение  -
с помощью остроумной исторической пьесы создать обратный образ. И вот этот
Иоанн осмеливался быть тем, кого Деметрий  непременно  хотел  сыграть.  Со
стороны Марулла - грубая невоспитанность призывать  в  качестве  свидетеля
против таких людей, как Иосиф и Деметрий, человека,  подобного  Иоанну,  к
тому же раба.
   Иоанн скромно приблизился.
   - Что вам угодно? - спросил он вежливо.
   - Ты слышал, - ответил Марулл, - мнение наших друзей, Иосифа  Флавия  и
Деметрия Либания, о  причинах  Иудейской  войны?  Ты  ведь  тоже  принимал
участие в этой войне, Иоанн. Не скажешь ли ты нам, как ты на это смотришь?
   - Великий актер Деметрий Либаний заявляет, - деловито  начал  Иоанн,  -
что причиной войны послужил спор из-за мест в кесарийском  магистрате,  но
ученые богословы Ямнии утверждают, что виною - грехи Израиля, а  еврейские
националисты -  что  произвол  римских  губернаторов.  С  другой  стороны,
"верующие", так называемые "минеи", или "христиане",  придерживаются  того
взгляда, что и начало войны,  и  ее  исход  зависели  от  процесса  против
некоего лжемессии. Как видите, господа, мнения расходятся.
   Он умолк, задумчиво погладил короткие усы и снова скромно обвел  серыми
лукавыми глазами всех присутствующих.
   - Вот и наш Иосиф Флавий, - любезно заметил Марулл, - приводит в  своей
знаменитой книге целый ряд патриотических и  религиозных  мотивов.  Но,  -
ободряюще повторил он, - что думаешь именно ты, Иоанн?
   - Я думаю, - сказал Иоанн и взглянул Иосифу прямо в  лицо,  -  что,  по
сути дела, причины войны гораздо проще и гораздо глубже.
   Иосиф решил не участвовать в недостойном споре со своим  давним  врагом
Иоанном; все же против воли он заговорил.
   -  Что  же  это  за  таинственные  причины?  -  спросил  он   надменно,
язвительно.
   - Я вам сейчас скажу, доктор Иосиф, -  миролюбиво  отозвался  Иоанн.  -
Лучше  бы,  конечно,  по-арамейски:  ведь  мы  оба  говорим   по-арамейски
свободнее и не раз беседовали на хорошем арамейском языке. Но это было  бы
невежливо, думается мне, по отношению к остальным господам. Итак,  давайте
говорить хоть и плохо, но но-латыни. Я сам в начале войны знал ее  причины
не лучше, чем вы, может быть, и не желал их знать. Во всяком случае, когда
я подстрекал своих крестьян к восстанию, я, так же как и вы, чтобы поднять
их настроение, твердил им тысячи раз, что это - война Ягве против Юпитера,
и я в это верил. Я был, как вы пишете, одним из зачинщиков  ее  и  вождей,
участвовал в ней от начала и до конца, был неоднократно близок к смерти. И
я мог бы подохнуть, даже хорошенько  не  узнав,  из-за  чего,  собственно,
ведется война.
   - А теперь вы знаете? - спросил все с той  же  язвительной  холодностью
Иосиф.
   - Да, - ответил спокойно, почти дружелюбно Иоанн Гисхальский.  -  После
войны, находясь на службе у милостивого сенатора Марулла, я имел время все
обдумать. И я понял, в чем дело.
   - Да выкладывай же наконец! - ободрил его Марулл.
   - Тогда, - продолжал Иоанн, - вопрос был не в  Ягве  и  не  в  Юпитере:
вопрос был в ценах на масло, на вино, на хлеб и  на  фиги.  Если  бы  ваша
храмовая  аристократия  в  Иерусалиме,  -   обратился   он   с   дружеской
назидательностью к Иосифу, - не наложила  таких  подлых  налогов  на  наши
скудные продукты и если бы ваше правительство в Риме, - обратился  он  так
же дружелюбно и деловито к Маруллу, - не навалило бы на нас таких  гнусных
пошлин и отчислений, тогда Ягве и Юпитер  еще  долго  отлично  бы  друг  с
другом ладили. Здесь, в Риме, можно было продавать литр  фалернского  вина
за пять с половиной сестерциев, а мы должны были отдавать наше вино за три
четверти сестерция, да притом еще драли с нас  полсестерция  налога.  Если
этого не понять и не сравнить наши довоенные цены на хлеб с ценами  здесь,
в Италии, то о причинах войны, выражаясь, как у  нас,  в  Галилее,  нельзя
знать ни хрена. Я прочел вашу книгу очень внимательно,  доктор  Иосиф,  но
Цен и экономических  данных  я  там  не  нашел.  Разрешите  мне,  простому
крестьянину,  сказать  вам:  может  быть,  ваша  книга  и   художественное
произведение, но когда ее прочтешь, о причинах войны не узнаешь ни на йоту
больше, чем раньше. К сожалению, главное-то вы и упустили.
   Регин поднялся с кубком в руке, - из-за больного желудка  он  пил  вино
подогретым, - и принялся ходить  по  комнате,  издавая  время  от  времени
неясное ворчание, звучавшее как  одобрение.  Иосиф,  чтобы  показать  свое
равнодушие, невежливо жевал конфету. Лицо  Либания  выражало  высокомерную
иронию, лицо Марулла -  наслаждение.  Никто  не  говорил,  все  напряженно
ждали, что скажет Иоанн.
   - Я считаю Иудею,  -  продолжал  тот  без  видимой  связи,  -  хорошей,
здоровой страной, а ее учение - высоким и замечательным,  достойным  того,
чтобы его защищать. Я имею в виду не невидимого бога и  не  великие  слова
пророков. Это, конечно, нечто возвышенное, но скорее относится  к  области
нашего доктора Иосифа. Для меня лучшее в нашем учении - аграрные законы, и
прежде  всего  закон  о  субботнем  годе  (*40).  Исключительное,   мудрое
мероприятие, и жаль только, что из-за жадности иерусалимской аристократии,
его так часто  саботировали,  -  язвительно  добавил  он,  повернувшись  к
Иосифу. - Я думаю, - обратился он  опять  к  остальным,  -  что  этот  наш
субботний  год  будет  способствовать  тому,  что  мы  перекроем  Рим.  Вы
позволите мне, сенатор Марулл, высказать мое мужицкое  мнение  откровенно.
"Побежденные диктуют победителям  свои  законы"  (*41),  -  цитируете  вы,
негодуя, изречение вашего Сенеки. Наш доктор Иосиф,  как  я  слышу,  хочет
этого добиться с помощью духа.  Это  все  воздушные  замки.  Но  благодаря
конкуренции  нашего  сельского  хозяйства  мы  в  недалеком  будущем,  мне
кажется, сможем действительно диктовать вам законы, и весьма осязательные.
Дело в том, что сельское хозяйство Италии разрушено, сенатор  Марулл.  Вы,
из политических соображений, импортируете в Рим хлеб  и,  чтобы  раздавать
безвозмездно  или  по  очень  низким  ценам,   заполняете   склады   таким
количеством зерна, что раз и навсегда сделали нерентабельным все  сельское
хозяйство Италии. Взамен вы  специализировались  на  высокосортных  винах.
Вначале  такое  плановое   хозяйство   было   неплохо,   оно   даже   было
замечательным. Но рынок стал давно уже слишком тесным  для  ваших  вин.  В
Африке перепроизводство вина. Испания  уже  сейчас  покрывает  восемьдесят
процентов своих потребностей продуктами собственного производства.  Галлия
- сорок, пол-Азии снабжаем мы, иудеи; скоро мы будем снабжать всю. Неужели
вы думаете, что  сможете  жить  спросом  на  вино  одной  Англии  и  обеих
германских провинций? Во всех отраслях вы энергично взялись за дело. Но  к
этой проблеме вы не решаетесь подойти уже в  течение  столетия.  А  теперь
поздно  перестраивать   сельское   хозяйство   Италии,   и   сделать   его
жизнеспособным вы тоже не можете. Не от эллинского духа, не от  иудейского
и не  от  варваров  погибнет  Рим,  но  из-за  разрухи  в  своем  сельском
хозяйстве. Это  я  говорю  вам,  сенатор  Марулл,  я,  Иоанн  Гисхальский,
галилейский крестьянин. Одной спекуляцией земельными участками да  мировым
владычеством долго не проживешь.  Без  разумно  организованного  сельского
хозяйства не обойдешься. Этим я  отнюдь  не  хочу  умалить  художественные
достоинства вашей книги, - закончил он сухо, вежливо обращаясь к Иосифу.
   - А не кажется ли вам, что ваша точка зрения немного слишком аграрна? -
спросил Деметрий, так как Иосиф  молчал.  В  его  голосе  прозвучала  едва
уловимая  ирония.  Но  пока  Иоанн  говорил,  у  него   было   время   так
препарировать эту иронию, что в ней прозвучало все презрение  идеалиста  к
грубому материализму человека земли.
   - Мы, галилеяне, - миролюбиво заявил  Иоанн,  -  убежденные  крестьяне.
Поэтому ученые господа в Иерусалиме, - улыбнулся он, -  и  заменили  слово
"дурак" словом "мужик", или "галилеянин".
   Все смотрели на Иосифа, ожидая, что он  возразит.  Но  Иосиф  оставался
верен своему решению и не возразил ничего. Доводы  Иоанна  были  смешны  -
настоящие мужицкие доводы, доводы черепахи против орла:  "цены  на  хлеб",
"цены на вино", "цены на масло". И от этого якобы зависит политика,  из-за
этого происходят войны? О, он сумел  бы  ответить  Иоанну!  "Вы,  пожалуй,
захотите,  -  мог  бы  он  ему  сказать,  -  объяснить  исход  из  Египта,
странствование в  пустыне,  создание  царств  Иудейского  и  Израильского,
борьбу с Вавилоном, Ассирией и Элладой тоже ценами на хлеб и вино?" Но  он
сделал  над  собой  усилие  и  промолчал.  Ему  предстоят  более   широкие
возможности изложить свою точку зрения. В своей "Всеобщей истории  евреев"
ему придется все время ссылаться на причины и следствия, и именно  там  он
покажет, что судьбу пародов  всегда  создавала  мысль,  религиозная  идея,
духовное. "Цены, статистика... - думал  он.  -  Я  объяснил  возникновение
войны ходом развития целого столетия, а не несколькими случайными цифрами.
Разве в исторических  книгах  Библии  мы  находим  цены  и  статистические
данные? Разве есть цены и статистические данные у Гомера? Какой он  дурак,
какой мужик, этот галилеянин! И чего он  хочет?  Ягве  давно  осудил  его.
Семидесяти семи принадлежит ухо мира, и я один из них. А чье  ухо  открыто
ему? Маруллу хочется развлечься, поэтому он и выпускает его против меня  с
этими  цифрами.  Но  я  отнюдь  не  намерен  попасться  на  удочку   этого
римлянина".
   Все же его против  воли  грызло  воспоминание  о  том,  что  и  Юст  из
Тивериады в немногих тоненьких книжечках своего исторического исследования
приводил цены и статистические данные.
   Тем временем Деметрий Либаний злился, что на  него  перестали  обращать
внимание. Не для того взял он на себя вину в разрушении храма, чтобы  дать
Иоанну возможность прочесть целый  аграрно-экономический  доклад.  Что  он
воображает? Хочет пересадить сюда свою Галилею? Здесь еще, слава богу,  не
утрачено понимание искусства, и та интонация,  с  которой  актер  Деметрий
Либаний произносит какое-нибудь слово, все еще интересует  римлян  больше,
чем цены на масло во всех провинциях, вместе взятых.
   Так как Иосиф молчал и Либанию тоже нечего  было  сказать,  то  Клавдий
Регин в конце концов задумчиво проговорил своим высоким, жирным голосом:
   - Жаль, что вы не писатель, Иоанн Гисхальский. При  ваших  взглядах  вы
могли бы написать весьма интересную книгу.
   Две недели спустя сенатор Марулл, Клавдий Регин и раб Иоанн Гисхальский
явились в Большой судебный зал Юлия (*42) и предстали перед одной из камер
"Суда ста" (*43). В землю воткнули копье  в  знак  того,  что  разбирается
имущественная тяжба: этот суд разбирал исключительно гражданские дела.
   Судебная процедура совершалась весьма торжественно. Ее  возглавлял  сам
председатель суда, один из восемнадцати  верховных  судей  империи  (*44),
ликторы были в полной форме, с топорами  и  пучками  прутьев.  Но  странно
противоречило  этой  торжественности  то,  что  суд   решал   одновременно
множество дел. Восемь камер заседали в большом  зале;  они  были  отделены
друг от друга только занавесками, так что  время  от  времени  можно  было
сразу слышать разбирательство нескольких дел.
   Очень скоро были вызваны стороны мнимого процесса "Клавдий Регин против
Юния Марулла".
   Регин тронул "удлиненной" рукой,  то  есть  маленькой  палочкой,  плечо
Иоанна и произнес формулу: "Я считаю этого человека свободным".
   Судья спросил Марулла:
   - Имеете ли вы что-нибудь возразить на это?
   Марулл молчал. Тогда ликтор коснулся "удлиненной" рукой плеча Иоанна  и
сказал:
   - Этого человека считают свободным. Кто имеет возражения?
   Марулл снова промолчал.
   Тогда судья сказал:
   - Я заявляю, что этот человек, согласно римскому праву, свободен.
   Когда процедура была закончена, Марулл обратился с горькой  усмешкой  к
Иоанну:
   - Так, Иоанн, а теперь я тебе дам пятьдесят тысяч сестерциев,  и  когда
их будет пятьсот тысяч, ты, если тебе угодно, можешь отправляться в Иудею.
   Иоанн сказал:
   - Дайте мне десять тысяч и отпустите меня, когда будет сто тысяч.
   Клавдий Регин внимательно слушал.
   Марулл подумал, что с его стороны,  пожалуй,  было  неосторожно  начать
этот разговор в присутствии издателя. Но теперь ему не  оставалось  ничего
иного, как согласиться.


   После трудов, связанных с принятием власти и большим пожаром, Тит уехал
на короткое время отдохнуть в сопровождении одного только врача Валента  в
свое имение возле Коссы.
   Но отдых оказался еще короче, чем  он  предполагал.  Уже  по  истечении
первых  дней  из  города  прибыла  весть  о  новом  несчастье.   Эпидемия,
поглотившая в Египте и  Сицилии  столько  жертв,  теперь,  в  конце  лета,
достигла Рима. За вчерашний день медицинской помощью было зарегистрировано
сто восемнадцать смертных случаев.
   - Не вернуться ли нам в Рим, Валент?  -  спросил  Тит  своего  врача  и
доверенного.
   Валент запротестовал. Он привел немало  доводов.  Эпидемия  разразилась
очень некстати. Правда, он великий диагност,  но  при  чуме  диагносты  не
нужны, ее симптомы до того очевидны, что их узнает сразу и  ребенок.  Нет,
теперь он в Риме никакой особой славы не пожнет. Город и так  предпочитает
египетских, еврейских и греческих врачей. А что  греки  и  египтяне  более
опытны в борьбе с чумой, с этим спорить не приходится.
   Лейб-медик Валент - холодный, усталый человек, реалист. Он достиг того,
чего мог достигнуть, у него бесчисленные последователи,  он  создал  новую
школу. Правда, карьера далась ему нелегко. Несмотря на свои новые  методы,
он едва ли возвысился бы,  если  бы  ему  не  удалось  сделать  нескольким
дамам-аристократкам  в  критическую  минуту  удачный  аборт.  Да  и  потом
возникали трудности; хотя он получал самые высокие  гонорары  в  Риме,  но
прошло еще немало  лет,  пока  он  добился  полного  признания,  и  многие
задирающие нос еврейские и греческие коллеги  совершенно  открыто  считали
его шарлатаном. Лишь после того, как Тит сделал  его  своим  лейб-медиком,
сплетни прекратились. Теперь у него были деньги и слава, и, кроме того, он
был доверенным Тита, в известной степени - как  бы  его  соправителем.  Он
достиг вершины.
   Но тому, кто забрался  очень  высоко,  бывает  трудно  на  этой  высоте
удержаться. Разве не намечается уже некоторое  нисхождение?  За  последние
недели с Титом произошла перемена - очень лестная для доктора Валента,  но
для человека Валента - весьма опасная. Тит стал  бодрее,  самостоятельнее,
грозил от него ускользнуть. А теперь еще эта эпидемия,  которую  некоторые
личности, наверное, используют, чтобы выдвинуться на первый план.
   Уже на следующий день выяснилось, что предчувствия  Валента  имели  под
собою почву. Когда приехал Клавдий Регин, император долго совещался с ним,
не пригласив Валента. За этот день умерло триста сорок  три  человека,  на
следующий день - свыше четырехсот. Чума эта была несколько иного вида, чем
известная до сих пор, ее признаками были не черные шишки, а сильный  понос
и ужасающее охлаждение кожи, а также всего  тела.  Еврейские  и  греческие
врачи  хвалились  тем,  что  им  удалось  в  некоторых  случаях   добиться
исцеления. Они применяли также новые профилактические меры, и, как  видно,
с успехом. Валент был озлоблен.
   Многие из состоятельных римлян, хотя они сейчас, в конце  лета,  только
что вернулись в город из своих имений, снова покинули его.  Тит,  несмотря
на совет врача, вернулся в город. Клавдий Регин сказал ему, что его  враги
истолковывают мор как новое знамение богов, и поэтому он тем более  должен
показать себя по отношению к римлянам добрым отцом.
   В городе его ждало письмо от Береники. Она  находила,  что  не  следует
праздновать их встречу, пока в Риме неистовствует чума. Она надеется,  что
в течение двух-трех недель эпидемия несколько утихнет, и тогда она  сможет
приехать. Когда до Тита дошла весть об эпидемии, его  первой  мыслью  было
именно то, что ему теперь придется  еще  дольше  ждать  Беренику.  Получив
письмо, он подумал было, не  поехать  ли  ей  навстречу  в  Грецию.  Но  в
следующее же мгновен