юдей  -  белобашмачников.
Едва  завидев  его,  они  принялись   напевать,   отвратительно   гнусавя,
пискливыми  гортанными  голосами:  "Марин,  марин!"   -   явно   пародируя
восторженные приветствия, которыми евреи встречали Иосифа.
   Смугло-бледное  лицо  Иосифа  побледнело  еще  больше.   Но   он   шел,
выпрямившись, не поворачивая головы ни вправо, ни  влево.  Белобашмачники,
увидев, что он на них не обращает внимания,  удвоили  свои  выкрики.  Одни
орали:
   - Не подходите к нему слишком близко, а то он вас заразит!
   Другие:
   - Как вам понравилась наша свинина, господин Маккавей?
   Со всех сторон раздавался крик, визг:
   - Иосиф Маккавей! Обрезанный Ливии!
   Иосиф видел перед собой стену издевающихся, горящих ненавистью лиц.
   - Вам что угодно? - спросил он очень спокойно ближайшее  к  нему  лицо,
смугло-оливковое.
   Спрошенный отвечал с преувеличенно дерзкой покорностью:
   -  Я  хотел  только  узнать,  господин  Маккавей,  ваш  отец  был  тоже
прокаженным?
   Иосиф посмотрел ему в глаза, не  сказал  ничего.  Другой  белобашмачник
спросил, указывая на золотой  письменный  прибор,  висевший  у  Иосифа  на
поясе:
   - Не унес ли это с собой один из ваших  почтенных  предков,  когда  его
выгнали из Египта? (*115)
   Иосиф все еще молчал. Вдруг, неожиданно быстрым движением,  он  вытащил
из-за пояса тяжелый письменный прибор и ударил им вопрошавшего по  голове.
Тот упал. Кругом стояла беззвучная тишина. Надменно, даже не  взглянув  на
поверженного, прошел Иосиф во внутреннее  помещение  бань.  Белобашмачники
устремились было за ним, их удержали банщики и посетители.
   Потерпевший, некий Херей из знатной семьи, был серьезно  ранен.  Против
Иосифа было начато судебное  следствие,  но  скоро  прекращено.  Император
сказал Иосифу:
   - Все это очень хорошо,  мой  мальчик.  Но  письменный  прибор  мы  вам
подарили все-таки не для этого.


   Александрийские иудеи  ежегодно  торжественно  праздновали  на  острове
окончание греческой Библии. Перевод Священного писания на  греческий  язык
был начат три столетия назад по инициативе второго  Птолемея  и  директора
его библиотеки,  Деметрия  Фалерского.  Семьдесят  два  еврейских  ученых,
владеющих с одинаковым совершенством древнееврейским и греческим  языками,
выполнили это нелегкое дело, благодаря которому до египетских евреев,  уже
не понимавших основного текста,  все  же  могло  дойти  слово  божие.  Все
семьдесят два ученых работали в уединении, каждый - строго обособленно,  и
все-таки, в  конце  концов,  текст  каждого  буквально  совпал  с  текстом
остальных. И вот это  чудо,  с  помощью  которого  Ягве  показал,  что  он
одобряет дружбу  и  совместную  жизнь  евреев  с  греками,  и  праздновали
ежегодно александрийские иудеи.
   Все  знатнейшие  мужчины   и   женщины   Александрии,   даже   неевреи,
отправлялись  в  этот  день  на   остров   Фарос.   Отсутствовали   только
белобашмачники. В празднестве  участвовали  также  император,  принц  Тит,
знатнейшие  аристократы  Рима  и   всех   провинций,   привлеченные   сюда
пребыванием двора в Александрии.
   На долю Иосифа выпала  задача  выразить  благодарность  иноплеменникам,
приглашенным на праздник. Он говорил весело, но содержательно, с волнением
подчеркнув  роль  объединяющей  народы  Библии  и   объединяющего   народы
всемирного города Александрии.
   Чтобы  хорошо  говорить,  ему  необходимо  было   видеть   лица   своих
слушателей, и, обычно проверяя впечатление от своих  слов,  он  избирал  в
толпе наугад какое-нибудь лицо. На этот раз  взгляд  его  упал  на  чье-то
мясистое и все же строгое, очень римское лицо. Но лицо  это  замкнулось  и
оставалось во все время его речи неподвижным. Брезгливо и словно не  видя,
смотрело это римское лицо сквозь него, поверх него, и притом с таким тупым
высокомерием, что Иосиф чуть не потерял нить своих мыслей.
   Окончив свою речь, Иосиф, осведомился, кто  этот  господин.  Оказалось,
что это Гай Фабулл, придворный живописец  императора  Нерона,  и  что  его
кисти принадлежат фрески в  Золотом  доме.  Иосиф  внимательно  рассмотрел
человека, слушавшего его речь с таким невежливым равнодушием. На  грузном,
толстом, почти бесформенном теле сидела энергичная,  суровая  голова.  Гай
Фабулл был особенно тщательно одет, держался чопорно и с достоинством, что
при его тучности производило несколько комическое впечатление.
   Будучи в Риме, Иосиф наслышался о  причудах  Гая  Фабулла.  Во  внешнем
облике  этого  художника,  убежденного  эллиниста,  служителя  легкого   и
жизнерадостного искусства, была какая-то подчеркнутая торжественность.  Он
писал  только  в  парадной  одежде,  держался  чрезвычайно  надменно,   не
разговаривал со своими рабами, объясняясь с ними только знаками и кивками.
Несмотря на прославленность и изысканность его искусства,  -  не  было  ни
одного самого маленького провинциального городка, в котором  не  оказалось
бы картины или фрески, написанной в его манере, - ему все  же  не  удалось
проникнуть в знатнейшие  римские  дома.  В  конце  концов  он  женился  на
эллинизированной египтянке и тем  навсегда  закрыл  себе  доступ  в  среду
высшей аристократии.
   Иосиф удивился, что Фабулл вообще находится здесь: ему  сказали,  будто
художник - один из яростных приверженцев белобашмачников. Иосиф  испытывал
отвращение ко всякого рода живописи - она ничего ему не говорила. Заповедь
"Не сотвори себе кумира" пустила в его душе глубокие корни. Писателей и  в
Риме ценили очень высоко, художников же считали как  бы  принадлежащими  к
низшей касте; и с тем более презрительной  неприязнью  рассматривал  Иосиф
тщеславного художника.
   К Иосифу обратился император.  В  поднесенном  ему  особенно  роскошном
экземпляре  греческой  Библии  он  зорким   взглядом   отыскал   некоторые
эротические места и теперь скрипучим голосом попросил у Иосифа объяснений.
   - Да вы успели обрасти жирком, еврей мой, - сказал он удивленно.  Затем
повернулся к Фабуллу, стоявшему поблизости: - Вы бы видели моего  еврея  в
Галилее, мастер. Вот где он был великолепен: косматый, тощий, изможденный.
Прямо пророка с него рисуй.
   Фабулл слушал неподвижный, брезгливый; Иосиф вежливо улыбался.
   - Я здесь, -  продолжал  Веспасиан,  -  взял  себе  врача  Гекатея.  Он
заставляет меня раз в неделю поститься. Это действует на меня отлично. Как
вы думаете, Фабулл? Если мы этого  парня  заставим  недельку  попоститься,
напишете вы мне его тогда?
   Фабулл стоял неподвижно, его лицо  скривилось  легкой  гримасой.  Иосиф
сказал мягко:
   - Меня радует, ваше величество, что вы  сегодня  уже  в  состоянии  так
добродушно шутить, вспоминая Иотапату.
   Император рассмеялся:
   - При перемене погоды все еще дает себя знать моя нога, на которую ваши
солдаты бухнули каменное ядро. - Он  указал  на  даму,  стоявшую  рядом  с
художником: - Ваша дочь, Фабулл?
   - Да, - ответил художник сухо, сдержанно, - моя дочь Дорион.
   Все взгляды обратились к девушке. Дорион была довольно высокого  роста,
стройная и хрупкая, золотисто-смуглая кожа,  узкое  тонкое  лицо,  покатый
высокий лоб, глаза цвета морской воды. Выступающие надбровные дуги, тупой,
слегка широковатый  нос,  легкий  и  чистый  профиль;  и  на  этом  нежном
надменном лице резко выступал большой дерзкий рот.
   - Хорошенькая девушка, - сказал император и добавил,  прощаясь:  -  Так
вот, обдумайте-ка, Фабулл, будете ли вы писать моего еврея.
   Затем он отбыл. Остальные продолжали еще стоять некоторое время немой и
растерянной группой. Фабулл явился на праздник только из внимания к новому
режиму.  Он  с  трудом  уговорил  Дорион  его  сопровождать.   Теперь   он
раскаивался, что  приехал.  Он  вовсе  не  намерен  писать  портрет  этого
ленивого тщеславного  еврейского  литератора.  Иосиф,  со  своей  стороны,
отнюдь не хотел, чтобы его писал этот наглый, тупоумный  художник.  Однако
он не мог отрицать,  что  Дорион  производит  впечатление...  "Хорошенькая
девушка", - сказал император. Это пошло и к тому  же  неверно...  Как  она
стояла там, нежная до хрупкости, непринужденно и все же строго,  и  только
ее большой рот улыбался едва уловимой, торжествующей и  циничной  улыбкой.
Иосиф неприязненно любовался ее несколько дикой прелестью.
   - Так вот, -  повторила  Дорион  слегка  насмешливо  любимое  выражение
императора, - может быть, пойдем и мы, отец?
   У нее был высокий, звонкий и дерзкий голос.  Иосиф  открыл  рот,  чтобы
заговорить с ней, но, несмотря на его обычную находчивость, не смог  найти
нужных слов. В эту минуту он почувствовал,  как  что-то  потерлось  о  его
ноги. Опустил глаза - оказалось, большая коричневато-рыжая кошка. Кошки  -
священные животные, они были в Египте в большом почете, а римляне и  евреи
не любили их. Иосиф попытался ее отогнать. Но она не уходила, мешала  ему.
Он наклонился, схватил ее. Вдруг его поразил голос девушки:
   - Оставьте кошку! - Голос  был  резкий,  неприятный.  Но  какая  в  нем
появилась вдруг неожиданная мягкость, когда  она  обратилась  к  кошке:  -
Пойди сюда, мой  зверек!  Мое  милое  маленькое  божество!  Он  ничего  не
понимает, этот мужчина. Он тебя напугал? -  И  она  стала  гладить  кошку.
Некрасивое животное замурлыкало.
   - Простите, - сказал Иосиф, -  я  не  хотел  обидеть  вашу  кошку.  Это
полезные животные в те годы, когда много мышей.
   Дорион отлично улавливает в его голосе насмешку. Ее мать  и  няня  были
египтянками. Кошка - божество, в ней еще осталось нечто  от  львиноголовой
богини Бастет (*116), от силы и мощи древних времен. Еврей  хотел  унизить
ее божество, но он слишком ничтожен, чтобы она возражала ему. Не следовало
приходить на этот праздник. Как художник  ее  отец  несравненен,  ни  одно
правительство, ни один император без  него  не  обойдется;  он  мог  бы  с
успехом  и  не  оказывать  этого  внимания  новому  правительству.  Дорион
молчала; она стояла недвижимо, держа на руках  кошку;  это  была  красивая
картинка:  нарядная  девушка,  играющая  с   кошкой.   Отдаваясь   приятно
щекочущему чувству от многочисленных устремленных  на  нее  взглядов,  она
размышляла. "Хорошенькая девушка", - сказал император...  Отцу  предложено
писать этого еврея... Какая  грубая  глупая  шутка...  Император  неуклюж,
типичный римлянин... Жаль, что у отца не хватило присутствия  духа,  чтобы
защититься от таких шуток. Он ничего не может им  противопоставить,  кроме
своей   несколько   брезгливой   чопорности.   Этот   еврей,   со    своей
подобострастной иронией, удачнее вышел из положения. Она прекрасно видела,
что,  несмотря  на  дерзкое  замечание  относительно  кошки,  она   Иосифу
понравилась. Если она сейчас скажет всего несколько  слов,  он,  наверное,
произнесет в ответ целый ряд примирительных и льстивых фраз. Но она решает
промолчать. Если он заговорит опять, тогда она, быть  может,  соблаговолит
ответить. А не заговорит - она уйдет, и это будет ее последняя  встреча  с
ним.
   Иосиф, со своей стороны, тоже думал: эта девушка  Дорион  насмешлива  и
высокомерна. Если он  с  ней  затеет  разговор,  то  дело  пойдет  дальше,
начнутся неприятности. Самое лучшее - оставить ее вместе  с  этой  глупой,
безобразной кошкой. Как странно выделяется бронзовый цвет ее рук  на  фоне
бронзово-бурой шерсти кошки!  У  нее  необычайно  тонкие  длинные  пальцы:
кажется, что она сошла с одной из  тех  старых  угловатых  картин  -  этой
мазней здесь все пестрит.
   - Вы не находите, что это будет уже чересчур, если я еще похудею, чтобы
позировать вашему отцу? - спрашивает он и уже раскаивается,  что  не  ушел
сразу.
   - По-моему, маленький пост - не слишком большая плата за бессмертие,  -
отвечает Дорион своим звонким, детским голосом.
   - Я считаю, - возражает Иосиф, - что если и  буду  жить  дальше,  то  в
своих книгах.
   Дорион рассердилась на  этот  ответ.  Вот  она  опять,  эта  знаменитая
еврейская самоуверенность. Она искала слова, чтобы уколоть его; но она еще
не успела их найти, когда Фабулл сказал сухо, по-латыни:
   - Пойдем, дочь моя. Не от нас и не от него зависит, буду я  его  писать
или нет. Если император прикажет, то я буду писать даже пятачок  протухшей
свиньи.
   Иосиф смотрел им вслед, пока они не исчезли в крытой колоннаде в начале
плотины, соединявшей остров с сушей. Разговор кончился не в его пользу, но
он не жалел о том, что заговорил.
   В эти дни Иосиф  написал  псалом  (*117),  известный  впоследствии  как
"Псалом гражданина вселенной":

   О Ягве! Расширь мое зренье и слух,
   Чтобы видеть и слышать дали твоей вселенной.
   О Ягве! Расширь мое сердце,
   Чтобы постичь вселенной твоей многосложность.
   О Ягве! Расширь мне гортань,
   Чтоб исповедать величье твоей вселенной!

   Внимайте, народы! Слушайте, о племена!
   Не смейте копить - сказал Ягве - духа, на вас излитого,
   Расточайте себя по гласу господню,
   Ибо я изблюю того, кто скуп
   И кто запирает сердце свое и богатство,
   От него отвращу свой лик.

   Сорвись с якоря своего - говорит Ягве, -
   Не терплю тех, кто в гавани илом зарос.
   Мерзки мне те, кто гниет среди смрада безделья.
   Я дал человеку бедра, чтобы нести его над землей,
   И ноги для бега,
   Чтобы он не стоял как дерево на своих корнях.

   Ибо дерево имеет одну только пищу,
   Человек же питается всем,
   Что создано мною под небесами.
   Дерево знает всегда лишь подобие свое,
   Но у человека есть глаза, чтобы вбирать в себя чуждое ему.
   И у него есть кожа, чтобы связать и вкушать иное.
   Славьте бога и расточайте себя над землями,

   Славьте бога и не щадите себя над морями.
   Раб тот, кто к одной стране привязал себя!
   Не Сионом зовется царство, которое вам обещал я:
   Имя его - вселенная.

   Так Иосиф из гражданина  Иудеи  сделался  гражданином  вселенной  и  из
священника Иосифа бен Маттафия - писателем Иосифом Флавием.


   В  Александрии  тоже  существовали  приверженцы  "Мстителей   Израиля".
Несмотря на связанную с этим  опасность,  люди  осмеливались  показываться
даже на улицах с  запретной  повязкой,  носившей  заглавные  буквы  девиза
маккавеев: "Кто сравнится с тобою,  господи".  Когда  прибыл  сюда  Иосиф,
маккавеи старались всеми способами показать ему, предавшему их дело,  свое
презрение. После его столкновения с белобашмачником Хереем  они  несколько
приутихли. Но теперь, после "Псалма гражданина вселенной", они с удвоенной
яростью обрушивались на этого двуличного, неоднократно  запятнавшего  себя
человека.
   Вначале Иосиф смеялся,  но  вскоре  заметил,  что  агитация  "Мстителей
Израиля" передалась  и  умеренным  и  его  стали  сторониться  даже  члены
Большого Общинного совета. Конечно, александрийские вожди держались в душе
тех же взглядов, что  и  он,  но  большинству  общины  "Псалом  гражданина
вселенной" казался чудовищным кощунством, и не прошло еще двух  недель  со
дня его опубликования, как в главной синагоге дело дошло до скандала.
   Если  какой-нибудь  александрийский  еврей   находил,   что   верховный
наставник и его помощники отстаивают в серьезном деле  неправильную  точку
зрения, то старинный обычай давал ему право апеллировать ко всей общине, и
именно в субботу, над развернутым свитком Писания.  Субботнее  служение  и
чтение Писания следовало прервать до тех пор, пока община не  находила  по
поводу данной жалобы единого решения. Но  прибегать  к  этому  обжалованию
было опасно;  в  случае  если  община  не  признавала  жалобу  правильной,
жалобщика приговаривали на три года к великому отлучению. Вследствие такой
строгости подобной мерой пользовались крайне редко: за последние  двадцать
лет это случилось всего трижды.
   И вот когда  Иосиф  в  первый  раз  после  опубликования  своих  стихов
показался в главной синагоге, это случилось в четвертый раз. В ту  субботу
надлежало читать отрывок, начинавшийся словами: "И явился  ему  господь  у
дубравы Мамре" (*118). Едва свиток был возложен на возвышение, с  которого
должен был быть прочитан, едва со свитка сняли его  драгоценный  футляр  и
развернули его, вожди маккавеев с кучкой приверженцев бросились к  кафедре
и  потребовали  прекратить  чтение.  Они  заявили  жалобу  на  Иосифа  бен
Маттафия. Правда, юристы общины с помощью  всякой  казуистики  доказывали,
что иерусалимское отлучение для Александрии  недействительно,  -  огромное
большинство александрийских евреев  придерживалось  другой  точки  зрения.
Этот  человек,  по  имени  Иосиф  бен  Маттафий,  виновен   в   бедствиях,
обрушившихся на Галилею и на Иерусалим, он вдвойне  предатель.  Достаточно
его позорного, рабского брака с наложницей Веспасиана, чтобы исключить его
из общины. При бурном одобрении присутствующих  оратор  потребовал,  чтобы
Иосифа удалили из помещения синагоги.
   Иосиф стоял неподвижно, сжав губы. Эти сто тысяч человек,  находившихся
сейчас в синагоге, - те же самые люди, которые всего несколько недель тому
назад приветствовали его возгласами: "Марин, марин!" Неужели осталось  так
немного людей, которые готовы вступиться за него? Он взглянул на  великого
наставника Феодора бар Даниила и на семьдесят членов  совета,  сидевших  в
золотых креслах. Они сидели белее своих молитвенных одежд и  не  открывали
рта. Нет, эти не могли  защитить  его,  да  они  его  и  не  защищали.  Не
послужило ему защитой и то, что он друг императора. Его с позором  выгнали
из синагоги.
   Многие, видя, как он выходит, униженный, подумали: "Это потому,  что  в
мире есть некое колесо. Оно, подобно водочерпальному колесу,  поднимает  и
опускает ведра, и пустое наполняется, а  полное  -  выливается,  и  теперь
черед вот этого человека, ибо вчера еще он  был  горд,  а  сегодня  покрыт
позором".


   Сам Иосиф, казалось, отнесся к этой истории  не  слишком  серьезно.  Он
продолжал вести,  как  и  раньше,  блистательную  жизнь  -  среди  женщин,
писателей и актеров, был высокочтимым гостем в  кругах  канопской  золотой
молодежи. Принц Тит еще более явно, чем прежде, выделял его и  показывался
почти всегда в его обществе.
   Но когда Иосиф оставался один, ночами, он чувствовал  себя  больным  от
стыда и горечи. Его мысли обращались против него  самого.  Он  нечист,  он
покрыт проказой и внутри и снаружи. Никакой Тит не может соскоблить с него
этих струпьев. Этот стыд был вполне осязаем,  каждый  мог  его  видеть.  У
этого стыда было имя. Имя это - Мара. Он должен  засыпать  источник  своих
бедствий, и засыпать его навеки.
   Через несколько недель, ни с кем не посоветовавшись,  он  отправился  к
верховному судье общины, доктору Василиду. Со времени своего  изгнания  из
синагоги Иосиф не показывался ни  у  одного  из  представителей  еврейской
знати. Верховный судья почувствовал неловкость. Он не находил слов, ерзал,
пробормотал  несколько  несвязных  фраз.  Но  Иосиф   извлек   разорванную
жреческую шапочку, как предписывал в подобных случаях обычай,  положил  ее
перед верховным судьей, разодрал одежду и сказал:
   - Доктор и господин мой Василид, я ваш слуга и подчиненный,  Иосиф  бен
Маттафий, бывший священник первой череды при Иерусалимском храме. Я впал в
грех дурного влечения. Я женился на женщине, хотя женитьба на ней была мне
запрещена,  на  военнопленной,  она  блудила  с  римлянами.  Меня  следует
вырвать, как плевел.
   Когда Иосиф произнес эти слова, доктор Василид, верховный судья общины,
побледнел; их смысл ему слишком хорошо известен. Прошло  некоторое  время,
прежде чем он ответил предписанной формулой:
   - Это наказание, грешник, не в руке человека, оно в руке господней.
   Иосиф продолжал и спросил сообразно с формулой:
   - Существует ли средство, доктор и  господин  мой  Василид,  с  помощью
которого грешник сможет отвести наказание от себя и своего рода?
   И верховный судья ответил:
   - Если грешник примет на себя сорок ударов, Ягве смилостивится.  Но  об
этом наказании грешник должен просить.
   Иосиф сказал:
   - Прошу, доктор и господин мой, о наказании