онников, и при дворе парфянского царя серьезно
обсуждался  вопрос,  не  следует  ли  официально  признать  его,  так  что
губернатору провинции Сирия  пришлось  выслать  против  него  значительный
контингент войск.


   Одним из  немногих  евреев,  на  которого  закон  против  обрезания  не
произвел никакого впечатления, был актер Деметрий Либаний.  Его  настолько
переполняли  профессиональные  заботы,  что  остальной  мир  для  него  не
существовал.
   Дав себя уговорить и сыграв на стодневных играх еврея Апеллу, он сделал
ошибку. Не только совесть его пострадала, но и мастерство.  Хотя  он  стал
теперь более зрелым, чем шестнадцать лет назад, все же Апелла  удался  ему
хуже, чем тогда. Страх перед политическими последствиями  этой  постановки
сковывал его, и он не осмеливался дать себе волю. Он играл без  увлечения,
не смешил и не волновал, римлянам было скучно, евреи сердились, у Деметрия
хватило ума сознаться себе в том, что правы были и те и другие.
   Но хуже всего было то, что  интендант  попытался  лишить  его  награды,
купленной этой жертвой. Он отвиливал от своего обещания дать  ему  наконец
сыграть пирата Лавреола. С многословной, ехидной любезностью доказывал он,
что  в  собственных  интересах  актера  подождать  с  Лавреолом,  пока  не
забудется провал Апеллы. Своими вечными шпильками, своими слащавыми речами
о том, как бережно нужно относиться к славе актера, он доводил Деметрия до
бешенства.
   Выход нашел Марулл. Он  работал  над  Лавреолом  с  любовью  и  не  был
настолько долготерпелив, чтобы мириться с тактикой  затягивания,  принятой
Палатином. Он вызвался уговорить Домициана, чтобы тот  открыл  "Лавреолом"
свой Альбанский театр. Деметрий колебался. Предложение  было  рискованное.
Если он выступит с Лавреолом не в спектакле, организованном Палатином, а у
Домициана, он может легко  и  надолго  навлечь  на  себя  немилость  Тита.
Видимо, такова уж его судьба: служение искусству он всегда  покупал  ценою
опасностей.  Когда  он  выступал  в  пьесе  "Катон"   старого   бунтовщика
Гельвидия, он рисковал чуть ли не головой. Но Деметрий был слишком измотан
бесконечным ожиданием Лавреола.  Пусть  будет,  что  будет,  он  принимает
предложение Марулла.
   Пока Тит оказывал  Деметрию  предпочтение,  Домициан  отзывался  о  нем
презрительно. Но когда Тит, по всей видимости, охладел  к  нему,  Домициан
тут же заявил о своей готовности открыть "театр Луции" "Лавреолом".
   Деметрий, разглядывая публику, собравшуюся в Альбане,  поздравил  себя,
что он играет для Домициана, а не для Тита. "Театр Луции" не был  особенно
велик, он вмещал не больше десяти тысяч зрителей, но  отличался  роскошной
простотой в стиле современных  греческих  театров  и  очень  подходил  для
"Лавреола", поскольку был  так  удачно  расположен,  что  являлся  как  бы
органической частью пейзажа и из него открывался чудесный вид на море и на
озеро. Деметрий радовался и тому, что ему придется  играть  не  для  толпы
крикливой римской черни, а для избранного общества.
   Приехал император, состоялась церемония освящения. Жрецы окропили двери
и алтарь кровью свиньи, барана и быка. Наконец занавес опустился, открывая
сцену.
   Это было 19 марта, стоял ясный день,  не  слишком  теплый,  не  слишком
холодный, публика была  хорошо  настроена,  заинтересована,  восприимчива.
Зрители слушали внимательно и от  души  смеялись  над  первыми  сценами  и
песенками. Но вскоре внимание стало ослабевать. Никто не смог бы объяснить
почему; пьеса была отличная, из всех ролей, сыгранных Деметрием,  ни  одна
так не подходила ему. А  зрители  скучали;  шутки  оставались  бескрылыми,
куплеты замораживали, почти все пропадало даром. Утомить  римскую  публику
такой благодарною ролью, как  Лавреол,  было  бы  трудно  даже  бездарному
актеру, а вот великому актеру Деметрию это удалось.
   Марулл, стоик, воспитавший в себе неуязвимость  к  удачам  и  неудачам,
сердился. Дело не в пьесе. Он знал, что написанная им едкая  и  элегантная
комедия хороша. Знал также, что каждая театральная постановка  зависит  от
тысячи случайностей и что  если  бы  изменить  какие-нибудь  ничтожнейшие,
невесомые детали, этого было бы достаточно, чтобы та  же  публика,  теперь
благонравно  скучавшая,  ликовала.  Все  это  он  знал  и  давно  с   этим
примирился. И все-таки провал постановки и Деметрия Либания  огорчили  его
больше, чем что-либо за многие годы. При этом Деметрий, видимо, ничего  не
замечал. Этот актер, обычно отвечавший на малейшее  движение  публики,  не
хотел видеть холодности своих зрителей. Он знал одно: то, что он  дает,  -
это  искусство,  и  если  никто  другой  не  хочет  им  наслаждаться,   то
наслаждаться им будет  он  один.  Он  не  падал  духом,  не  сдавался.  Он
вкладывал в игру всю свою душу,  свою  мужественную,  боязливую,  усталую,
терзаемую тщеславием душу. Наконец,  он  дошел  до  сцены,  когда  Лавреол
предъявляет суду доказательства, что  это  именно  он;  Деметрий  выступил
вперед, исполнил свой куплет: "Да, вот моя кожа, вот мои волосы, вот  весь
разбойник Лавреол". И тут он наконец увлек  и  эту  публику,  которая  уже
давно произнесла свой приговор и готова была бранить и пьесу,  и  игру,  и
театр; она потребовала, чтобы куплет был исполнен второй раз, и третий,  и
во время третьего раза  слышен  был  громкий,  искренний  и  звучный  смех
принцессы Луции. Но теперь все это было уже бесполезно.
   Деметрия - Лавреола казнили. Он висел на  кресте.  В  горестных  стихах
рассуждал он, умирая, о том, не лучше ли было  отказаться  от  чести  быть
разбойником Лавреолом, а кончить жизнь в сельской тиши, но вместе с тем  в
последний раз хвастал перед товарищами тем, что мера его страданий все  же
превосходит их страдания. И только  теперь  наконец,  разыгрывая  все  это
перед публикой, сознался он в тайниках своей души, что  хотя  его  игра  -
высокое искусство, но его карьере пришел конец.
   Принц Домициан долго не желал признать,  что  открытие  "театра  Луции"
провалилось. Ему самому спектакль не очень понравился. Но так как Луция  и
Марулл находили, что пьеса удалась и что Деметрий Либаний превзошел самого
себя, он приписывал провал не спектаклю, а злонамеренности зрителей. Да  и
не удивительно, что они  не  дерзнули  веселиться,  видя  скучающую  рожу,
которую соизволил корчить его уважаемый братец.
   Они сидели в ложе все в ряд: он, Тит, Юлия и  Луция.  Домициан  смотрел
через плечо на лица остальных, видел заинтересованное, веселое лицо Луции,
видел вялые черты брата. Домициан, конечно, догадывался, а может  быть,  и
знал об отношениях между ней и Титом, но не  хотел  этого  знать.  Как  ни
мучило его, что Луция выбрала именно этого человека, он не  позволил  себе
даже перед самим собою объяснить растущую в нем с каждым днем ненависть  к
Киту иными побуждениями, чем раньше. Теперь, видя усталое, скучающее  лицо
Тита, он сказал себе только,  что  брат,  должно  быть,  так  глубоко  его
ненавидит, что отравил ему даже  безобидную  радость  по  поводу  открытия
театра своим очевидным для всех равнодушием. Все сильнее жалила его злоба.
Уже одним видом своим запрещал  Тит  его,  Домициана,  гостям  веселиться,
повелевал выказывать скуку, неодобрение, только потому, что они  сидели  в
театре Домициана. И в то время, как Лавреол,  вися  на  кресте,  вызывающе
предлагал своим товарищам найти человека, чьи страдания могут сравниться с
его  страданиями,  Домициан  постепенно  приходил  к  убеждению,  что   во
вселенной ему и его брату вместе тесно.
   Непосредственно  за  спиной  Тита  сидел  лейб-медик,  доктор   Валент.
Домициан, угловато  отставив  локти,  выпятив  верхнюю  губу,  внимательно
рассматривал бледное длинное лицо этого человека. Марулл рассказывал  ему,
как глубоко был оскорблен Валент тем, что во время эпидемии Тит  обращался
к египетским и еврейским врачам. Лицо Тита отекло, казалось болезненным, и
он мало чем походил на "любовь и радость рода человеческого". Может  быть,
Валент со своим методом диагноза по глазам - и полезный человек. Он  сумел
завоевать доверие Тита и чувствует себя теперь обиженным. Марулл постоянно
жалуется, что врачи не могут  вылечить  его  зубы.  Что,  если  бы  Марулл
посоветовался с Валентом и, воспользовавшись  этим  предлогом,  обмолвился
словечком о болезни Тита?  Может  быть,  такое  словечко  и  упало  бы  на
благоприятную почву.


   Мальчик Павел продолжал жить в доме Иосифа. Теперь этот дом казался ему
еще мрачнее; с ним не было больше ни матери, ни его учителя  Финея.  Иосиф
разрешал  ему  каждые  две  недели  уезжать  на  Альбанское  озеро,  чтобы
повидаться с Дорион. Однако Финей, - Иосиф поставил  это  условием,  -  не
должен был в это время  там  присутствовать.  Обычно  Иосиф  сам  провожал
мальчика в Альбан. В течение тех двух часов, когда Павел находился в  доме
матери, Иосиф бродил по холмистой местности, ожидая, когда наконец истекут
эти  два  часа,  а  мысль  об   ожидавшем   его   отце   лишала   мальчика
непосредственной радости свидания с матерью.
   Иосиф отдал сыну Павлу всю свою душу и все свои силы. Он  учился  тому,
что  мальчик  изучал  в  школе.  Работал  над  усовершенствованием  своего
греческого произношения. Разговаривая с сыном, больше заботился о  чистоте
своего греческого  языка,  чем  когда  выступал  перед  Титом  и  римскими
литераторами. Ел  всегда  вместе  с  Павлом.  Интересовался  его  вкусами,
увлечениями. Пытался, впрочем, без успеха и  таланта,  лепить  фигурки  из
глины. Написал управляющему иудейскими имениями, прося  сообщить  во  всех
подробностях, как там питают и  содержат  коз,  ибо  иудейские  козы  были
самыми красивыми и сильными.  Козлы  Нова  боролись  с  волками,  а  козлы
книжника Хамая побеждали медведей. Но Павел слушал эти истории с  вежливым
недоверием, а  листья  коричного  дерева,  присланные  управляющим,  будто
особенно полезные для коз и прибывшие в довольно увядшем виде, он принял с
вежливой благодарностью, но без особой радости.
   Редкие  и  осторожные  попытки  Иосифа  ввести  мальчика  в   еврейскую
богословскую науку были малоудачны. Ах, он не смел и подумать о том, чтобы
изучать с ним вместе книгу Когелета, слышать из его уст знакомые еврейские
слова. Павел вежливо и внимательно читал  в  большой  книге  те  места  из
истории еврейского народа, которые ему рекомендовал отец: историю Давида и
Голиафа, или Самсона, или Эсфири, или Иосифа, первого министра египетского
фараона. Перевод Семидесяти читался легко, Павел быстро схватывал, у  него
была хорошо развитая память. Но за последние месяцы мать и  Финей  глубоко
внедрили в него убеждение, что учение евреев -  варварство.  Он  увлекался
рассказами об Одиссее и Полифеме и противился историям о Давиде и Голиафе.
Он восхищался дружбой Ниса и Эвриала (*84) и подвигами Геркулеса,  но  был
равнодушен к Давиду и Ионафану (*85) и к подвигам Самсона.
   Он чувствовал, как отец всеми силами  своей  души  старается  завоевать
его. Иногда он гордился этим и пытался отвечать отцу  на  его  любовь.  Но
безуспешно. Он всегда был высокомерным, а Финей и мать только поддерживали
в нем его аристократическую гордость. Павел не мог понять, почему  бы  его
отцу не перейти к грекам или римлянам? Почему  именно  ему,  Павлу,  хотят
навязать унизительный переход к евреям? И почему мать  и  Финей,  любившие
его, не могли его уберечь от такой участи? Все более  чуждым  казался  ему
отец, все больше находил он в нем недостойных черт,  и  как  бы  чисто  ни
говорил Иосиф по-гречески, Павлу  казалось,  что  он  слышит  в  его  речи
ненавистный говор обитателей правого берега Тибра.
   Правда, как-то раз Иосифу показалось, что он завоевал сердце сына. Тот,
преодолев свою робость, однажды заговорил о том, что у него ведь был  брат
Симон, так почему же отец ни разу не свел его с  братом,  и  попросил  его
рассказать о Симоне. Иосиф охотно согласился. Уже то, что Павел спросил  о
Симоне, показалось ему великой победой, и он рассказал живо и с увлечением
о своем погибшем  еврейском  сыне.  Он  не  знал,  что  Павел  из  зависти
расспрашивает об умершем. Павел завидовал мертвому.
   Филей учил его, согласно принципам стоиков,  что  человек  может  силой
своего духа побеждать страдания и выносить даже  самое  невыносимое.  Если
человек уже не имел на то сил, у него оставался достойный выход,  делавший
его могущественнее самих богов, - в его власти было предать  себя  смерти.
Многие великие мужи поступали так, это был достойный  конец,  и  мысль  об
этом все более утешала Павла. Не раз он, когда уходил в козий хлев,  чтобы
замешать корм в должных  пропорциях,  погружался  в  размышления,  сидя  в
уголке, и даже блеяние козла Паниска не могло вывести его из задумчивости.
Он старался представить себе, как это будет, когда он сам  себя  убьет.  В
школе их заставляли писать сочинения об Аррии, которая, предшествуя своему
супругу в смерти, протянула ему  кинжал  со  словами:  "Мой  Пет,  это  не
больно" (*86). Он представлял себе, как в  будущем  ученики  будут  писать
сочинения: "Павел, принужденный сделать выбор и либо стать варваром,  либо
умереть, предпочитает смерть. Каковы его мысли перед кончиной?" Прежде, он
знал это, достать яд было нетрудно. Теперь не так-то  легко.  Но  он  мог,
например, вскрыть себе вены во время купанья. Или, - и  это  казалось  ему
особенно привлекательным, - он мог купить золотой пыли и вдыхать ее.  Если
он продаст своих коз, то может купить много золотой пыли. А когда он будет
лежать мертвым, его отец увидит, чего он добился.  Каждый  поймет  величие
подобной смерти, и, как ни тяжело  будет  матери  и  Финею,  они  будут  с
гордостью приносить жертвы его просветленному гению (*87).
   Ни Иосиф, ни мальчик не говорили о  том,  что  угнетало  их.  Иосиф  за
столом цитировал Гомера, говорил о путешествиях,  о  книгах,  о  городских
новостях, о школе Павла и его товарищах. Он видел,  что  бледное,  смуглое
лицо сына становится все бледнее и худее. Он видел,  что  ему  не  удается
подойти к Павлу.  Его  победа  была  бесцельна.  Дорион  оказалась  права:
сопротивление шло из внутреннего мира Павла, мальчик был греком и не хотел
становиться иудеем. Все, что Иосиф мог ему дать, было тому не нужно. Иосиф
добился лишь того, что Павел  начал  хиреть.  Есть  животные  и  растения,
питающиеся веществами, которые убили бы человека, но они не могут жить без
этих ядовитых веществ. Так же не может  жить  его  мальчик  без  Дорион  и
Финея.
   Подолгу в бессонные ночи размышлял Иосиф о смысле, скрывавшемся за всем
этим. Если он не мог добиться того, чтобы его  сын,  его  плоть  и  кровь,
воспринял в себя хотя бы искру его духа,  что  это  означало?  Неужели  он
переоценил свои силы? Неужели он, стремившийся распространить дух иудаизма
во всем мире и не сумевший передать его даже собственному сыну,  отвергнут
богом за бессилие? Или смысл этого знамения иной? От римлян  и  греков  он
требовал смело и решительно, чтобы они отказались  от  того,  что  считали
лучшей частью своих национальных особенностей, но не держался ли  он  сам,
быть может, слишком крепко за свое иудейство? Может  быть,  в  этом  смысл
знамения? Может быть,  неудача,  постигшая  его  с  собственным  сыном,  -
указание, чтобы он больше поступался своим иудаизмом?
   Нет, такого смысла не могло быть. Иного пути  к  мировому  гражданству,
как через еврейское учение, не существовало.  Боги  Рима  и  Греции  имеют
разнообразные лица, но у всех - лица национальные, и  лишь  невидимый  бог
Ягве - бог, стоящий над отдельными народностями, он всех призывает к себе.
"Мало того, что ты просветишь сынов Иакова; я поставил тебя светочем и для
язычников" (*88). Ягве никого не отвергал  -  ни  греков,  ни  римлян,  ни
презренных египтян,  ни  арабов.  Устами  своих  пророков  он  возвещал  -
единственный из всех богов - вечный мир  между  всеми  народами,  возвещал
такую вселенную, где волки будут лежать рядом  с  агнцами  и  земля  будет
полна мирной мудростью, как море - водою (*89). Не было иной  лестницы  на
вершину этой мысли, кроме иудаизма. Пока второй, более счастливый Дедал не
изобрел машины, заменяющей крылья,  нужно,  чтобы  достичь  вершины  горы,
подняться на нее и нельзя избежать этого подъема. Но в данный момент  и  в
этом мире гора и подъем на нее называются иудаизм.
   И все же это только софистика, которой он  хочет  прикрыть  собственный
национализм.  Преисполненный  духом,  написал  он  некогда  свой   "Псалом
гражданина вселенной", но ведь нетрудно быть смелым и  быть  космополитом,
сидя за письменным столом. Нетрудно быть космополитом, пока требуешь жертв
только от других, не от самого себя.
   Авраам должен был принести в жертву своего сына. Было ли то, что  Иосиф
переживал теперь, испытанием?

   Славьте бога и расточайте себя над землями,
   Славьте бога и не щадите себя над морями,
   Раб тот, кто к одной стране привязал себя.
   Не Сионом зовется царство, которое я вам обещал:
   Имя его - вселенная.

   Смелые стихи. Но стихи. А его мальчик существо  из  плоти  и  крови.  В
первый раз еврею Иосифу надо было доказать,  что  он  нечто  большее,  чем
еврей. Нетрудно возвыситься в духе над остальными и  затем,  когда  нужно,
пойти на отречение, послушно и лениво  отдаться  унаследованному  чувству,
вместо  того  чтобы  идти  за   своими   лучшими,   мучительными,   новыми
убеждениями. Нет, он не будет уклоняться.
   Но если он теперь уступит мальчика, то никто, даже Алексий  и  Лициний,
не поймет его. Все следили с таким вниманием, как он борется за  Павла,  -
это была борьба ради высоких принципов, и он победил. Если  же  он  теперь
добровольно откажется от плодов своей победы, если уступит  и  не  сделает
своего сына евреем, то в глазах всех окажется  не  героем,  но  комической
фигурой или явится не примером, а только посмешищем. Евреи  подумают,  что
он захотел своим отказом подольститься к грекам и римлянам.  Греки  просто
сочтут его сумасшедшим.  Коллеги  заявят,  что  он  хочет  этим  снобизмом
создать рекламу для своих книг.
   Он должен иметь силу следовать своему  внутреннему  голосу,  не  голосу
других.
   Он пересилил себя. Он сказал Павлу, что тот может возвратиться к матери
и продолжать жить в Альбане. В первый раз с тех пор, как мальчик находился
в его доме, - Иосиф увидел это с мучительной болью в сердце,  -  его  лицо
просияло. Он взял руку отца и горячо пожал ее.


   Отказ Иосифа от сына, завоеванного столь ожесточенной  борьбой,  вызвал
ту бурю, которую он и ожидал. Его называли то дураком, то негодяем, то тем
и другим. Все это он предвидел; и все же его охватил гнев и  отчаяние.  Он
твердил себе, что безнадежно работать над тем, чтобы иудеи и греки  поняли
друг друга, - такого понимания быть не может. Затем  с  той  же  пылкостью
останавливал  себя,  -  это  говорит  в  нем  мелочная  обидчивость.   Его
собственная судьба, этот  ничтожный  отрезок  быстротечного  времени,  еще
ничего не доказывает. Слияние, о котором  он  грезит,  не  дело  десяти  -
двадцати лет, оно может быть только результатом столетий.
   Однако эти мысли не могли ему помочь  преодолеть  свою  злобу.  Он  был
почти всегда один в эти дни, не выходил из дому, никто его не навещал.
   Через неделю он пошел к Клавдию  Регину.  Ему  хотелось  на  ком-нибудь
сорвать свою злобу на людей и на самого себя. Стоял мягкий, весенний день,
но  обычно  столь  расчетливый  Регин,  чувствительный  к  холоду,   велел
протопить весь свой снабженный центральным отоплением дом. Иосиф был  рад.
Это противоречие между проповедями Регина о бережливости и  его  очевидным
мотовством дает ему возможность опять разжечь свой гнев. Прежде  всего  он
вызывающим, дерзким тоном потребовал денег - крупную сумму.  Деньги  нужны
ему, заявил он, на постройку синагоги Иосифа. Он сказал неправду. В  связи
с последними событиями было вообще сомнительно,  примут  ли  от  него  эту
синагогу. Поэтому Иосиф