а корзиночки из соломы  и  читала  нуднейшие  проповеди  всем  и
каждому,  выбирая  для  этого  самое  неурочное  время.   В   свою   очередь
великовозрастным дылдам и сорванцам ставили в пример некоего Томаса Тапенса,
который,  решив  не  красть  у  своего  ближайшего   друга   и   покровителя
восемнадцати пенсов (к тому же при самых страшных  обстоятельствах),  вскоре
совершенно сверхъестественным образом стал обладателем трех шиллингов  шести
пенсов и в дальнейшем преобразился  в  светоч  добродетели.  (Заметьте,  что
покровитель его добром не кончил.) В том же духе были написаны автобиографии
и других чванливых грешников, и из поучений каждого такого  ханжи  неизменно
вытекало,  что  надо  творить  благие  дела  не  ради  благих  дел,  а  ради
собственного благополучия. Взрослых учили читать Новый завет (правда, их  не
всегда можно было научить  чему-нибудь),  и,  спотыкаясь  на  каждом  слоге,
растерянно тараща глаза на следующий, они ровным счетом ничего не  усваивали
из этого великого повествования. Короче говоря, это была на редкость нелепая
школа - не школа, а сущий содом, где каждый вечер пировали черт и  ведьма  с
помелом. И в особенности каждый воскресный вечер, так  как  по  воскресеньям
злосчастных малышей, посаженных лесенкой по росту, отдавали во власть самого
скучного и самого бесталанного  из  всех  благонамеренных  учителей,  какого
школьники постарше просто не стали бы слушать.  Он  высился  над  ними,  как
палач, бок о бок с традиционным в таких  случаях  добровольцем-подручным  из
учеников. Не важно, когда и где впервые зародилась эта традиция, при которой
уставшему или рассеянному малышу  полагается  "устраивать  смазь",  то  есть
проводить потной ладонью по лицу, когда и где такие добровольцы увидели  эту
традицию в действии и, воспылав священным  рвением,  взялись  применять  ее.
Главному палачу вменялось в обязанность разглагольствовать, а его  помощнику
вменялось в обязанность кидаться  на  уснувших  малышей,  зевающих  малышей,
непоседливых малышей, плачущих  малышей  и  проводить  рукой  по  их  жалким
личикам - когда одной, будто помазуя на ношение бакенбард, а когда и  двумя,
будто приставляя им шоры к глазам. И такой содом обычно продолжался  в  этом
классе битый час. Учитель, то  и  дело  присюсюкивая:  "Милые  детки,  милые
детки", мямлил им,  ну,  скажем,  про  гроб  повапленный  и  повторял  слово
"повапленный" (как  известно,  одно  из  самых  распространенных  в  детском
словаре)   раз   пятьсот,   ни   разу   не   пояснив,   что   оно    значит;
доброволец-помощник совал кулаками направо и  налево  в  виде  безошибочного
комментария к тексту, и весь этот рассадник  болезней  -  орава  вспотевших,
измученных малышей обменивались между собой корью, ветряной оспой, коклюшем,
лихорадкой и желудочными коликами, будто совершали сделки на рынке Хэймаркет
*.
     Но даже в таком  обиталище  благих  намерений  исключительно  смышленый
мальчик с исключительно твердой решимостью преуспеть в науках мог  научиться
чему-то и, научившись,  передавать  свои  знания  другим  много  лучше,  чем
учителя, потому что у него было больше жизненной  сметки  и  он  не  так  уж
проигрывал в глазах класса по сравнению с самыми способными  учениками.  Вот
почему Чарли Хэксем выделился в этом содоме, стал помощником учителя в  этом
содоме и со временем перешел в другую, лучшую школу.
     - Итак, ты хочешь навестить сестру, Хэксем?
     - Да, если вы разрешите, мистер Хэдстон.
     - А что, если я пойду с тобой? Где живет твоя сестра?
     - Да она еще не нашла себе подходящего жилья, мистер Хэдстон. Мне бы не
хотелось, чтобы вы увидели ее до того, как она устроится.
     - Слушай, Хэксем.  -  Мистер  Брэдли  Хэдстон,  учитель  на  жалованье,
вооруженный не только благими  намерениями,  но  и  всяческими  аттестатами,
продел в  петлю  на,  куртке  мальчика  указательный  палец  правой  руки  и
внимательно посмотрел на него. - Я надеюсь, общество сестры тебе не вредит?
     - Почему вы в этом сомневаетесь, мистер Хэдстон?
     - Разве я сказал, что сомневаюсь?
     - Нет, сэр, не говорили.
     Брэдли Хэдстон снова посмотрел на свой палец, высвободил его из  петли,
пригляделся к нему еще внимательнее, прикусил зубами и посмотрел на него еще
раз.
     - Видишь ли, в  чем  дело,  Хэксем.  Ты  готовишься  вступить  на  наше
поприще. Пройдет положенный  срок,  ты  выдержишь  экзамены  и  тоже  будешь
учителем. А тогда...
     Глядя на Брэдли Хэдстона, который опять занялся осмотром своего  пальца
и прикусил его с другой стороны, мальчик долги ждал, что  последует  дальше,
и, не дождавшись, повторил:
     - А тогда, сэр?..
     - Тогда тебе, может быть, придется оставить ее.
     - А разве это будет хорошо, если я оставлю сестру, мистер Хэдстон?
     - Я ничего такого не  советую,  потому  что  не  могу  судить  о  твоих
обстоятельствах. Предоставляю решать тебе самому. Только прошу тебя подумать
об этом как следует. И все взвесить. Помни, что твои дела в школе идут очень
хорошо.
     - Ведь это она послала меня учиться, - нехотя проговорил мальчик.
     - Сознавая, насколько это необходимо, и решившись  даже  на  разлуку  с
братом? Да, верно, - согласился учитель.
     Мальчик, видимо, не хотел уступать  и  сопротивлялся,  борясь  с  самим
собой. Наконец он поднял глаза на учителя и сказал:
     - Хорошо, мистер Хэдстон, пойдемте, я познакомлю вас  с  моей  сестрой,
хотя она еще не устроилась. Пойдемте! Мы застанем ее врасплох, но все равно,
судите о ней сами.
     - А ты не считаешь нужным предупредить ее? - спросил учитель.
     - Мою Лиззи не надо предупреждать, мистер Хэдстон! -  горделиво  сказал
мальчик. - Какая она есть, такая и есть, притворяться  ей  незачем.  В  моей
Лиззи нет ни капли притворства.
     Уверенность в сестре пристала ему больше,  чем  колебания,  которым  он
поддался дважды. В  этой  братской  преданности  сказывалось  доброе  начало
натуры мальчика, тогда как злое толкало его на эгоизм.  И  пока  что  доброе
начало брало в нем верх.
     - Ну что ж, вечер у меня сегодня свободный, - сказал учитель. - Хорошо,
пойдем.
     - Благодарю вас, мистер Хэдстон. Пойдемте хоть сейчас.
     Брэдли Хрдстон - молодой человек двадцати шести лет, в приличном черном
сюртуке с жилеткой, приличной белой сорочке с приличным строгим галстуком, в
приличных панталонах цвета соли с перцем, с приличными серебряными часами  в
боковом кармане и с приличной, плетенной из волос часовой цепочкой на шее  -
выглядел очень прилично. В другом одеянии Брэдли Хэдстона никто  никогда  не
видел, и тем не менее, в том, как он носил все это,  чувствовалась  какая-то
скованность,  словно  от  непривычки,  и  она  придавала  ему   сходство   с
мастеровым, разрядившимся по-праздничному. Готовясь стать  учителем,  Брэдли
Хэдстон сумел накопить, хоть и механически, большой  запас  знаний.  Он  мог
совершенно механически производить в уме сложные вычисления, механически пел
с листа, механически  играл  на  духовых  инструментах  и  даже  на  большом
церковном органе. С раннего детства голова его представляла  собой  кладовую
механически приобретенных сведений. Товары в этой  кладовой  были  размещены
так, чтобы их по первому  требованию  можно  было  отпускать  в  розницу,  -
история здесь, география  там,  астрономия  направо,  политическая  экономия
налево, естествознание, физика, арифметика,  музыка,  алгебра,  геометрия  и
прочее тому подобное, все стояло по своим местам. Такое размещение приносило
обладателю всех этих ценностей немало забот, отчего  и  взгляд  у  него  был
крайне озабоченный, а  привычка  задавать  вопросы  и  отвечать  на  вопросы
придавала ему недоверчивый  вид,  точно  он  был  всегда  начеку.  Тревожное
выражение не сходило с его лица. Это лицо говорило о  негибком  и  вялом  от
природы уме, который с великим трудом завоевывал  поставленную  перед  собой
цель, и  завоевав  ее,  цепко  держался  за  достигнутое.  Глядя  на  Брэдли
Хэдстона, можно было подумать, будто он только и знает что  тревожиться,  не
пропало ли что-нибудь из его умственной кладовой,  и  то  и  дело  проверяет
сохранность своих товаров.
     Вдобавок ко всему этому его сковывала необходимость  подавлять  в  себе
многое,  чтобы  освободить  побольше  места  в  голове.  И  все  же  в   нем
чувствовалась  неукротимость,   чувствовался   внутренний   огонь   (правда,
тлеющий), а это  наводило  на  мысль,  что,  если  бы  Брэдли  Хэдстона  еще
мальчишкой, нищим оборвышем отправили в море,  он  был  бы  не  последним  в
корабельной команде. О нищете, в которой прошли его  юные  годы,  он  хранил
угрюмое, гордое молчание; ему хотелось, чтобы о его прошлом забыли. И о  нем
действительно мало кто знал.
     Брэдли Хэдстон приметил в содоме этого Хэксема. Подходящий  мальчик  на
должность помощника учителя. Безусловно подходящий!  Такой  мальчик  сделает
честь тому, кто подготовит его.  Возможно,  что  этим  мыслям  сопутствовали
воспоминания о  нищем  оборвыше,  которыми  теперь  ни  с  кем  нельзя  было
поделиться. Так или иначе Брэдли  Хэдстон  хоть  и  с  трудом,  но  все-таки
добился того, что мальчика перевели в его школу и дали ему  там  работу,  за
стол и помещение. Таковы были обстоятельства,  столкнувшие  в  этот  осенний
вечер Брэдли Хэдстона и Чарли Хэксема. Осенний вечер - ибо с  тех  пор,  как
стервятника нашли мертвым на берегу Темзы, прошло целых полгода.
     Школы, о которых идет речь (их было две, мужская и женская), находились
в той части низины, спускающейся к Темзе, где смыкаются  графства  Сэррей  и
Кент и где железнодорожные пути все еще проходят среди  огородных  участков,
ожидающих  от  такого  соседства  своей  неизбежной   гибели.   Школы   эти,
построенные недавно, ничем не отличались от других школ в здешних местах, и,
глядя на них, можно было подумать, что это одно и то же непоседливое здание,
наделенное, подобно дворцу Аладина, способностью передвигаться. Они стояли в
кварталах, похожих на  игрушечные,  кое-как  сложенные  из  кубиков  блажным
ребенком: вот одна  сторона  новой  улицы;  вот  глядит  фасадом  куда-то  в
пространство большой трактир; еще одна улица, недостроенная, но  уже  вся  в
развалинах; здесь - церковь; там - огромный новый склад; рядом -  обветшалый
загородный дом; дальше - черная глубина канавы, поблескивающие стеклами рамы
парников, заросли бурьяна, старательно возделанный огород, каменный  виадук,
канал с перекинутой  через  него  аркой  моста,  и  всюду,  куда  ни  глянь,
неразбериха и грязь и  туман.  Словно  ребенок  под  конец  толкнул  стол  с
игрушками, а сам заснул.
     Но  даже  среди  школьных  зданий,  школьных  учителей  и   школьников,
созданных по одному шаблону, согласно библии  наших  дней,  суть  которой  -
единообразие, нет-нет да и давал о себе знать  шаблон  более  древний,  тот,
что, к добру ли, к худу ли, вершит судьбы многих  людей.  Он  давал  о  себе
знать в лице учительницы мисс Пичер, которая поливала цветы, в то время  как
мистер Брэдли Хэдстон шагал рядом со своим учеником. Он давал о себе знать в
лице учительницы мисс Пичер, которая поливала цветы в  насквозь  пропыленном
маленьком садике, примыкавшем к ее скромной школьной квартирке с  маленькими
оконцами, похожими на игольное ушко, и маленькой дверью, похожей на переплет
букваря.
     Какая же она была миниатюрная,  аккуратная,  чистенькая,  методичная  и
пухленькая, эта мисс Пичер, с румяными,  словно  вишни,  щечками  и  певучим
голоском! Подушечка для иголок, рабочая  шкатулка,  нравоучительная  книжка,
мешочек с рукодельем, таблица умножения, таблица мер и весов и...  маленькая
женщина - все одно к одному. Она  умела  писать  сочинения  на  любые  темы,
размером ровно в грифельную доску, которые начинались в левом  верхнем  углу
доски  и  кончались  в  правом  нижнем.  И  сочинения   ее   всегда   строго
соответствовали установленным на этот счет правилам. Если бы  мистер  Брэдли
Хэдстон адресовался к ней с письменным  предложением  руки  и  сердца,  она,
вероятно, ответила бы ему коротеньким безупречным сочинением  на  эту  тему,
размером ровно и грифельную доску, и ответила бы, безусловно,  "да".  Потому
что она любила  его.  Приличная  волосяная  цепочка,  которая  обвивала  шею
мистера Брэдли  Хэдстона  и  охраняла  его  приличные  часы,  была  для  нее
предметом зависти. Мисс Пичер сама обвилась бы  вокруг  шеи  мистера  Брэдли
Хэдстона и сама бы с радостью его охраняла. Его - бессердечного, потому  что
он не любил мисс Пичер.
     Снискавшая благосклонность мисс Пичер ученица,  которая  стояла  сейчас
наготове с кувшином воды для пополнения лейки,  помогала  ей  по  хозяйству,
весьма несложному, и, угадывая состояние чувств мисс  Пичер,  считала  своей
обязанностью быть влюбленной в Чарли  Хэксема.  Поэтому  между  двух  грядок
махровых левкоев и желтофиолей биение двух сердец участилось, когда  учитель
и мальчик остановились у маленькой калитки.
     - Прекрасный день, мисс Пичер! - сказал учитель.
     - Чудесный, мистер Хэдстон!  -  сказала  мисс  Пичер.  -  Вы  собрались
погулять?
     - Да, мы с Хэксемом отправляемся в дальнюю прогулку.
     - Для такой прогулки погода сегодня самая подходящая, -  заметила  мисс
Пичер.
     - Мы идем не столько ради удовольствия, - ответил учитель, - сколько по
делу.
     Перевернув лейку вверх дном и  стряхнув  на  цветок  последние  две-три
капли  с  таким  усердием,  словно  они  обладали  некоей  силой,  способной
взрастить к утру из этого цветка волшебный боб вышиной до неба *, мисс Пичер
попросила еще воды у своей ученицы, которая  тем  временем  разговаривала  с
мальчиком.
     - Всего хорошего, мисс Пичер, - сказал учитель.
     - Всего хорошего, мистер Хэдстон, - сказала учительница.
     Ее ученица была столь привержена школьному обычаю поднимать руку (точно
останавливая омнибус или кэб), когда ей хотелось  сообщить  что-нибудь  мисс
Пичер, что она поступала так и в домашней обстановке. То же самое  произошло
и сейчас.
     - Да, Мэри-Энн? - отозвалась мисс Пичер.
     - С вашего позволения, сударыня, Хэксем сказал, что они идут  навестить
его сестру.
     - Нет, это что-то не так, - возразила мисс Пичер, - потому что с ней  у
мистера Хэдстона не может быть никаких дел.
     Мэри-Энн снова остановила омнибус.
     - Да, Мэри-Энн?
     - С вашего позволения, сударыня,  наверно,  какое-нибудь  дело  есть  у
самого Хэксема?
     - Может статься, - сказала мисс Пичер. -  Мне  такая  мысль  просто  не
пришла в голову. Впрочем, это не важно.
     Мэри-Энн снова остановила омнибус.
     - Да, Мэри-Энн?
     - Все говорят, она очень красивая.
     - Ах, Мэри-Энн, Мэри-Энн! - с легкой досадой  воскликнула  мисс  Пичер,
чуть краснея и покачивая  головой.  -  Сколько  раз  я  повторяла  тебе:  не
употребляй таких неопределенных выражений, изъясняйся точнее! "Все  говорят"
- что под этим подразумевается? Какая часть речи "все"?
     Мэри-Энн заложила левую руку за спину, зацепив ею локоть правой,  точно
на экзамене, и ответила:
     - Местоимение.
     - Какое?
     - Безличное.
     - Число?
     - Множественное.
     - Так сколько же это человек, Мэри-Энн? Пятеро? Или больше?
     - Извините, сударыня, - смущенно пролепетала Мэри-Энн  после  минутного
раздумья. - Подразумевается только ее брат, больше никто. - И,  сказав  это,
она отпустила локоть правой руки.
     - Так я и думала! - Мисс Пичер снова улыбнулась. - Но в следующий  раз,
Мэри-Энн, будь внимательнее. Помни: "Он говорит"  -  это  совсем  не  то  же
самое, что "все говорят". Разница между "он говорит" и "все говорят"? Ну?
     Мэри-Энн немедленно заложила левую руку за  спину,  зацепив  ею  локоть
правой, - позиция совершенно обязательная при  таких  обстоятельствах,  -  и
ответила:
     - В первом случае - изъявительное наклонение, настоящее  время,  третье
лицо единственного числа, действительный залог  от  глагола  "говорить".  Во
втором  -   изъявительное   наклонение,   настоящее   время,   третье   лицо
множественного числа, действительный залог от глагола "говорить".
     - Почему действительный залог, Мэри-Энн?
     - Потому что действительный залог требует после себя прямого дополнения
в винительном падеже, мисс Пичер.
     - Очень хорошо, - одобрительно заметила мисс  Пичер.  -  Даже  отлично.
Итак, не забывай правил, Мэри-Энн. - С  этими  словами  мисс  Пичер  кончила
поливать цветы и, удалившись в свои скромные  апартаменты,  сначала  привела
себя в равновесие восстановлением в памяти ширины и глубины главнейших рек и
высоты горных вершин земного шара,  а  потом  занялась  измерением  выкройки
корсажа, которому предстояло облечь ее собственные формы.
     Тем   временем   Брэдли   Хэдстон   и   Чарли   Хэксем   добрались   до
Вестминстерского моста, перешли на правый берег Темзы и зашагали вдоль  него
по направлению к Милбэнку. В этом районе Лондона есть маленькая  улочка  под
названием Черч-стрит и маленькая, глухая площадь под названием Смит-сквер, в
центре  которой  возвышается  на  редкость  уродливая  церковь  с   четырьмя
башенками по углам, похожая на  какое-то  окаменелое  чудовище  -  огромное,
страшное, задравшее все четыре лапы  вверх.  Учитель  и  мальчик  увидели  в
дальнем конце площади дерево, рядом с ним кузницу, штабеля дров и  лавчонку,
торговавшую железным ломом. Зачем и почему ржавый  котел,  большое  железное
колесо и прочая рухлядь должны были валяться, наполовину  уйдя  в  землю,  у
входа в эту лавку, никто не знал и,  видимо,  не  желал  знать.  Подобно  не
очень-то жизнерадостному мельнику из одной старинной песенки,  рухлядь  эта,
вероятно, рассуждала так: "Коль никто обо мне не тужит, я не буду тужить  ни
о ком!"
     Обойдя всю площадь и заметив, что в ее безлюдье  было  что-то  мертвое,
словно она приняла снотворного, а не погрузилась в естественный сон, учитель
и мальчик помедлили в том месте,  где  Черч-стрит  примыкала  к  ней  своими
тихими домиками. К этим домикам Чарли Хэксем и повел учителя и около  одного
из них остановился.
     - Кажется, моя сестра поселилась вот здесь, сэр. Она  перебралась  сюда
временно, вскоре после смерти отца.
     - А ты виделся с ней с тех пор?
     - Всего два раза, сэр, - ответил мальчик по-прежнему неохотно. - Но это
ее вина, а не моя.
     - На что она живет?
     - Лиззи всегда хорошо шила, а сейчас она устроилась у одного  портного,
который шьет матросское платье.
     - А ей случается брать работу на дом?
     - Иногда случается, но большую часть дня она, по-моему, проводит там, в
мастерской. Вот сюда, сэр.
     Мальчик постучался;  в  двери  что-то  щелкнуло,  и  она  распахнулась.
Следующая дверь, выходившая в маленькую  переднюю,  стояла  настежь,  и  они
увидели перед собой неведомо кого - девочку... карлицу... девушку?., которая
сидела в старомодном низеньком кресле перед  низенькой  скамейкой  наподобие
рабочего станка.
     - Я не могу встать, - сказала девочка, - потому что у меня спина  болит
и ноги не слушаются. Но я здесь хозяйка.
     - А еще кто-нибудь есть дома? -  спросил  Чарли  Хэксем,  с  изумлением
глядя на нее.
     - Сейчас никого нет, - бойко  и  с  чувством  собственного  достоинства
отвечала девочка. - Никого, кроме хозяйки. А что вам нужно, молодой человек?
     - Я хотел повидаться с сестрой.
     - У многих молодых людей есть сестры, - возразила ему на это девочка. -
Вы лучше скажите мне, как вас зовут, молодой человек?
     У этой странной маленькой особы с остреньким, но  отнюдь  не  уродливым
личиком, на котором сверкали ясные серые глаза, был такой острый взгляд, что
ей, видимо, сам бог велел стать острой и на язык. Как будто и слова ее и вся
повадка не могли быть иными при таком обличье.
     - Я Хэксем.
     - Ах, вот оно что! - воскликнула хозяйка дома. - Я, собственно,  так  и
думала. Ваша сестра придет  минут  через  пятнадцать.  Я  очень  люблю  вашу
сестру. Мы с ней большие друз