будто подавала жалобу на кого-то и требовала  у  судьи
приказа  об  аресте.  Но  это  еще  полбеды  -  худшей  своей  стороной  она
оборачивалась, когда ей взбредали в голову  какие-нибудь  сомнения  (большей
частью на рассвете или в ненастную погоду), и его  преподобие  Фрэнк  должен
был немедленно снимать бремя с ее души. Сколько раз добрейший пастор вставал
с постели и уходил к миссис Спродкин (так звали его овцу), подавляя  в  себе
сильным чувством долга не менее  сильное  желание  рассмеяться  над  нелепой
старухой и прекрасно зная, что это посещение кончится  только  простудой,  и
ничем больше. Тем не менее его преподобие Фрэнк Милви и миссис Милви  никому
не сознавались, что миссис Спродкин не стоит потраченных на нее трудов, и не
роптали на эту обузу, как, впрочем, и на другие обузы, которых  у  них  было
много.
     Эта взыскательная прихожанка, видимо  руководствуясь  шестым  чувством,
совершенно точно знала, когда ее  присутствие  менее  всего  желательно  его
преподобию Фрэнку Милви, и именно в эти  минуты  и  появлялась  в  маленькой
передней пастора. Поэтому, с готовностью согласившись сопровождать Лайтвуда,
его преподобие Фрэнк сказал жене, как о чем-то само собой разумеющемся:
     "Маргарета, душа моя, надо  поторапливаться,  не  то  на  нас  свалится
миссис Спродкин". На  что  миссис  Милви  отвечала,  по  своему  обыкновению
выразительно подчеркивая некоторые слова: "Да, да! Она всегда  является  так
некстати, Фрэнк, и так  мешает!"  И  не  успели  отзвучать  эти  слова,  как
служанка доложила, что предмет их беседы дожидается внизу и желает  получить
разъяснение по вопросу, имеющему касательство к религии. Поскольку сведения,
требующиеся миссис Спродкин, редко носили срочный  характер  (например,  Кто
породил Кого, или чем примечательны амориты *), миссис Милви прибегла к  уже
испытанному способу, то есть откупилась от нее фунтиком чаю, сахаром, булкой
и маслом. Дары миссис Спродкин приняла, но не удалилась  и,  дождавшись  его
преподобия Фрэнка, почтительно присела перед ним. А он, обратившись к ней  с
приветствием: "Ах, вы здесь, Салли?" - навлек на себя таким неосмотрительным
поступком длинную  речь,  вертевшуюся  все  вокруг  того,  что  она,  миссис
Спродкин, расценивает чай и сахар наравне с миррой и ладаном, а хлеб и масло
уподобляет акридам и дикому меду. Выслушав эти поучительные сведения, мистер
и миссис Милви оставили старуху разглагольствовать в передней и со всех  ног
ринулись на вокзал. Все это рассказано здесь для того, чтобы воздать должное
по-христиански великодушной супружеской паре -  одной  из  многих  столь  же
великодушных и добросовестных супружеских пар,  которые  приравнивают  малые
деяния к большим и не боятся уронить свое достоинство, когда  им  приходится
угождать заведомым обманщикам.
     - Задержала в последнюю минуту одна женщина,  но  у  нее  было  на  это
право. - Так пояснил свое опоздание его преподобие Фрэнк, нимало не заботясь
о самом себе. Однако  миссис  Милви,  всегда  заботившаяся  о  муже,  как  и
подобало преданной жене, тут же добавила:
     - Да, нас задержали в последнюю минуту. Но что касается  чьих-то  прав,
так ты слишком уж щепетилен, Фрэнк,  и  позволяешь  кое-кому  злоупотреблять
этим.
     Вопреки своим недавним заверениям, Белла почувствовала, что  отсутствие
ее мужа неприятно удивит супругов Милви, и  не  могла  не  смутиться,  когда
миссис Милви спросила:
     - А как поживает мистер Роксмит? Он  поехал  вперед  или  последует  за
нами?
     Тут Белле пришлось опять уложить Джона в постель и опять заставить  его
дожидаться лекаря с ланцетом. Но во второй раз это получилось  у  нее  хуже,
чем в первый, так как человеку, не привыкшему лгать, кажется, что даже самая
невинная ложь теряет свой невинный характер, когда ее повторяешь дважды.
     - Ах, боже мой! - воскликнула миссис Милви. - Вот обида! Мистер Роксмит
всегда принимал такое участие в Лиззи Хэксем! Если бы знать заранее!  Мы  бы
дали ему лекарство, чтобы он почувствовал облегчение хоть на время поездки!
     Стараясь сделать невинную ложь как можно невиннее, Белла  сказала,  что
зуб у ее мужа не болит. Миссис Милви была так рада слышать это!
     - Я не знаю, почему это получается, - продолжала миссис Милви, - и  ты,
Фрэнк, конечно, тоже не знаешь, но священники и их  жены  будто  вызывают  у
людей флюсы. Стоит мне обратить внимание на какого-нибудь ребенка в школе, и
у него немедленно раздувает щеку. Бывало, познакомится Фрэнк с  какой-нибудь
старушкой, и она тут же обзаводится флюсом. Кроме того, бедные детки при нас
ужасно сопят. Не знаю, отчего это, и я много бы дала, чтобы этого  не  было,
но чем больше мы обращаем на них внимание, тем  сильнее  они  сопят.  Как  в
воскресной школе, когда им дают текст  из  священного  писания.  Фрэнк,  это
учитель. Я его раньше где-то видела.
     Последние слова относились к хмурому молодому человеку в черном сюртуке
и жилете и в панталонах цвета соли с перцем. Видимо чем-то расстроенный,  он
появился в зале сразу же после того, как Лайтвуд ушел на платформу, и стоял,
пробегая  расписания  поездов  и  объявления,  расклеенные  по  стенам.   Он
рассеянно прислушивался к разговорам людей, сидевших  в  зале,  входивших  и
выходивших из него. Потом подошел ближе к нашим путешественникам как  раз  в
ту минуту, когда миссис Милви упомянула про Лиззи Хэксем, и  уже  больше  не
отходил от них, продолжая, однако, посматривать на дверь, за которой скрылся
Лайтвуд.  Он  стоял,  сложив  за  спиной  руки  в  перчатках.  В  его   позе
чувствовалось явное колебание - сказать ли, что ему было слышно, как  о  нем
говорили, или нет, - и, видя это, мистер Милви первый обратился к нему:
     - Ваше имя ускользнуло у меня из памяти, но, если не ошибаюсь, я  видел
вас в школе.
     - Меня зовут Брэдли Хэдстон, сэр, - ответил молодой человек, отступая в
угол зала, где было меньше народа.
     - Как это я запамятовал! - воскликнул мистер Милви и протянул ему руку.
- Надеюсь, вы здоровы? Или это усталость сказывается?
     - Да, я немного устал, сэр.
     - Вероятно, не отдохнули как следует во время вакаций?
     - Да, сэр.
     - Знаете пословицу? - кончил дело, гуляй смело. Правда,  она  относится
не столько к вам, сколько к вашим школьникам, но  все  же  не  пренебрегайте
своим  здоровьем,  мистер  Хэдстон,  не  то   наживете   себе   расстройство
пищеварения.
     - Постараюсь не пренебрегать, сэр. Могу я попросить вас на  два  слова?
Только выйдем отсюда.
     - Пожалуйста!
     Вечер уже наступил, и вокзал был ярко освещен. Учитель, продолжавший  и
во время этого разговора поглядывать на дверь, за которой  скрылся  Лайтвуд,
вывел мистера Милви на улицу, остановился сразу за углом  вокзала,  куда  не
достигал свет фонаря, и  сказал,  пощипывая  кончики  пальцев,  затянутых  в
перчатки:
     - Я слышал, сэр, как одна из ваших спутниц назвала  знакомое...  хорошо
знакомое мне имя. Имя сестры моего бывшего ученика. Он долго у меня  учился,
выказал недюжинные способности  и  быстро  пошел  в  гору.  Разговор  шел  о
Хэксем... О Лиззи Хэксем.  -  Учитель,  видимо,  страдал  застенчивостью  и,
борясь с волнением, говорил через силу. Пауза, отделявшая одну от другой две
его последние фразы, неприятно резнула его собеседника.
     - Да, - сказал мистер Милви. - Мы как раз к ней и едем.
     - Так я и понял, сэр. Надеюсь,  у  сестры  моего  бывшего  ученика  все
благополучно? Надеюсь,  она  не  понесла  никакой  утраты?  Надеюсь,  ее  не
постигло горе? Никто... никто из близких не умер?
     Мистер Милви подумал: как странно ведет себя этот человек, как  странно
он говорит - не поднимая глаз. И он ответил с обычной прямотой:
     - Нет, мистер Хэдстон,  могу  вас  порадовать:  сестра  вашего  бывшего
ученика не понесла никакой утраты. Вы, верно, подумали, что я  еду  хоронить
кого-нибудь?
     - Да, сэр, и сам не знаю почему. Возможно, ваш сан навел меня на  такие
мысли. Значит, вы едете не на похороны?
     Весьма  странный  человек,  а  его  бегающий  взгляд  действует  просто
угнетающе!
     - Нет, нет! - ответил мистер Милви. - И поскольку вы так  интересуетесь
сестрой своего бывшего ученика, могу сказать вам, что я еду на свадьбу.
     Учитель отшатнулся от него.
     - Не в качестве жениха, - с улыбкой пояснил мистер Милви. - Я женат.  Я
еду совершать бракосочетание.
     Брэдли Хэдстон ухватился за колонну, стоявшую у него за спиной. Если бы
до сих пор мистер Милви сомневался, что человек может побелеть как  мел,  то
теперь ему пришлось убедиться в этом воочию.
     - Мистер Хэдстон, вам дурно!
     - Нет, ничего, сэр. Сейчас пройдет. У меня часто бывает головокружение.
Не смею вас больше задерживать, сэр. Благодарю,  в  помощи  я  не  нуждаюсь.
Очень вам признателен, что вы уделили мне минуту.
     Его преподобие Фрэнк  Милви,  у  которого  минут  в  запасе  больше  не
осталось, пробормотал что-то приличествующее случаю и быстро прошел в здание
вокзала, но все же успел увидеть, как учитель прислонился к колонне и, держа
шляпу в левой руке, правой схватился за галстук, точно хотел сорвать  его  с
шеи. Тогда мистер Милви подошел к одному из носильщиков на вокзале и  указал
издали на учителя со словами:
     - Вон тот человек, видимо, болен и нуждается в помощи, хотя мои  услуги
он отверг.
     К этому времени Лайтвуд вернулся с билетами; колокол с минуты на минуту
должен был зазвонить. Они заняли свои места, поезд  тронулся,  и  вдруг  тот
самый носильщик  выбежал  из  здания  вокзала  и  кинулся  вдоль  платформы,
заглядывая в каждый вагон.
     - Вы здесь, сэр! - крикнул он, вскочив на подножку и придерживая локтем
оконную раму. - У того человека припадок.
     - Он сам мне говорил, что с ним это бывает. Ничего, придет  в  себя  на
воздухе.
     - Припадок очень сильный, - продолжал носильщик, - он бьется, кусается.
Не даст ли джентльмен свою визитную карточку, поскольку  он  первый  обратил
внимание на больного? - Карточку джентльмен  дал,  пояснив,  что  ему  почти
ничего не известно об этом человеке, но по роду своих занятий - это личность
вполне почтенная, а жалобы на  плохое  самочувствие  подтверждает  его  вид.
Носильщик взял карточку, приготовился спрыгнуть, спрыгнул,  и  на  том  дело
кончилось.
     А дальше поезд загрохотал на уровне крыш и между  развороченных  домов,
которые разрушили, чтобы дать ему дорогу,  и  над  людными  улицами,  и  под
тучной землей, и, наконец, пронесся по мосту точно  бомба,  дымом,  огнем  и
слепящим светом ударившая в гладкое зеркало реки. Дальше, дальше, и опять он
ракетой взрывается над речной гладью. Излучины, повороты, это ему нипочем  -
презирая все преграды, он напрямик мчится  к  намеченной  цели,  как  Время,
которое не смотрит, глубоки или мелки земные воды, отражают ли они  небесный
свет или тьму, поят ли корни трав и цветов, меняют ли свой путь,  шумят  или
хранят тишину, волнуются или застывают в покое. Время на это не смотрит, оно
знает, что всем им предопределен один конец, каковы бы ни были их  истоки  и
русла.
     Наши путешественники сменили железнодорожный вагон на коляску и поехали
берегом величавой  реки,  незаметно  движущейся  вперед  в  ночной  темноте,
подобно тому, как движется вперед  и  ночью  и  днем  все  живое,  покоряясь
непреодолимому магниту Вечности. И чем ближе  подъезжали  они  к  дому,  где
лежал Юджин, тем сильнее сжималось у них сердце от страха  при  мысли,  что,
может быть, его странствования  кончились.  Но  вот  вдали  блеснул  неяркий
огонь, и страх сменила надежда, хотя Лайтвуд колебался,  думая:  "Если  даже
все кончено, она не отойдет от него".
     Но он лежал тихо, не то в забытьи, не то во сне. Белла вошла в комнату,
предостерегающе подняв палец, и  молча  поцеловала  Лиззи.  Остальные,  тоже
молча, сели у его кровати и стали ждать. И тут, ночью, мешаясь с шумом  реки
и грохотом поезда, все еще стоявшим у нее в  ушах,  прежние  сомнения  снова
вернулись к Белле. Что за тайна у Джона? Почему он никогда не  встречался  с
мистером Лайтвудом  и  до  сих  пор  избегает  его?  Когда  оно  придет,  то
испытание, через которое долг и вера в любимого  мужа  должны  провести  ее?
Ведь таково его условие. Ей надо пройти через  искус  и  принести  торжество
человеку, дорогому ее сердцу. И сердце Беллы не смеет ни на минуту  забывать
об этом условии.
     Глубокой ночью Юджин открыл глаза. Он был в полном сознании и сразу  же
спросил:
     - Который час? Мортимер вернулся?
     Лайтвуд ответил ему сам:
     - Да, Юджин, и все готово.
     - Друг мой! - с улыбкой прошептал Юджин. -  Прими  нашу  благодарность.
Лиззи, скажи им, какие они желанные гости здесь. Я бы и сам сказал,  да  мне
трудно.
     - А вы молчите, - сказал мистер Милви. - Мы и  так  все  понимаем.  Вам
лучше, мистер Рэйберн?
     - Спокойнее на душе, - ответил Юджин.
     - Спокойнее и самочувствие лучше?
     Юджин перевел взгляд на Лиззи и, щадя ее, промолчал.
     Они стали вокруг кровати, и мистер Милви, открыв молитвенник, приступил
к свершению обряда, который редко бывает связан  в  нашем  представлении  со
смертной тенью, ибо он неотделим от расцвета жизни, веселья, радости, надежд
и здоровья. Белла думала: "Как  это  непохоже  на  мою  счастливую  скромную
свадьбу", и плакала.
     Миссис Милви жалела молодых и тоже плакала. Кукольная  швея  плакала  в
своем золотом шатре, закрыв лицо руками. Мистер Милви склонился над Юджином,
который не сводил с него  глаз,  и  читал  слова  молитв  тихо,  но  внятно,
совершая обряд с подобающей случаю простотой. Так как жених не  мог  поднять
руку, священник только дотронулся кольцом до его пальца и надел  это  кольцо
на палец невесты. Когда же обет был произнесен, она  коснулась  ладонью  его
неподвижной руки и больше не отнимала ее. Обряд  закончился,  все  вышли  из
комнаты, и тогда она обняла его за шею и положила голову на подушку рядом  с
его головой.
     - Подними штору, любимая, - сказал Юджин немного погодя. -  Пусть  день
нашей свадьбы глянет на нас.
     Первые солнечные лучи хлынули в комнату, и Лиззи, вернувшись к нему  от
окна, прижалась губами к его губам.
     - Да будет благословен этот день! - сказал Юджин.
     - Да будет благословен этот день! - сказала Лиззи.
     - Как тебе не  повезло  с  мужем,  дорогая,  -  заговорил  Юджин  после
короткого  молчания.  -  Шалопай,  да  к  тому  же  изувеченный...   пальцем
шевельнуть не может. И почти ничего не оставит тебе, когда ты будешь молодой
вдовой.
     - Я отдала бы весь мир  за  одну  только  надежду  на  такого  мужа,  -
ответила она.
     - Ты погубила себя, - продолжал Юджин, качая головой.  -  Но  погубила,
следуя влечению своего золотого сердца. И меня может  оправдать  только  то,
любимая, что сначала погибло твое сердце, а потом уж ты сама.
     - Нет, оно не погибло, я отдала его тебе.
     - Это одно и то же, бедная моя Лиззи!
     - Далеко не одно и то  же.  Тише,  тише,  успокойся!  По  щекам  Юджина
покатились слезы, и она взмолилась:
     - Закрой глаза!
     - Нет, - сказал Юджин, снова покачав головой.  -  Я  буду  смотреть  на
тебя, Лиззи, пока могу. Моя беззаветно смелая жена! Моя героиня!
     Услышав эти слова, она сама заплакала. А когда он, собравшись с силами,
приподнял забинтованную голову и прижался к ее груди, слезы полились из глаз
у них обоих.
     - Лиззи, - сказал  Юджин  после  долгого  молчания.  -  Как  только  ты
почувствуешь, что я покидаю это незаслуженное мною прибежище, окликни  меня,
и я вернусь.
     - Хорошо, Юджин.
     - Вот, вот! - с улыбкой воскликнул он. - Если бы не  это,  я  давно  бы
ушел.
     Немного спустя, когда беспамятство, казалось, совсем овладело  им,  она
проговорила спокойным, полным любви голосом: "Юджин, муж мой!" И  он  сейчас
же отозвался:  "Вот  опять!  Видишь?  Тебе  ничего  не  стоит  вернуть  меня
обратно!" А потом он уже не мог  говорить,  но  ответом  ей  служило  легкое
движение его головы, лежавшей на груди у  нее.  Солнце  высоко  поднялось  в
небе, когда она осторожно встала с  постели,  чтобы  дать  ему  лекарство  и
покормить его. Полная неподвижность этого тела, словно выброшенного  волнами
на берег, испугала ее,  но  у  самого  Юджина,  видимо,  мелькнула  какая-то
надежда.
     - Ах, Лиззи! - чуть слышно проговорил он. - Если я поправлюсь, как  мне
отплатить тебе за все, что ты для меня сделала!
     - Не стыдись своей  жены,  -  ответила  она,  -  и  этим  отплатишь  ей
сторицей.
     - Отплатить за все, Лиззи... На это  уйдет  целая  жизнь,  и  ее  будет
мало...
     - Так живи, Юджин! Живи ради меня! Живи,  и  ты  увидишь,  как  я  буду
стараться, чтобы тебе не пришлось краснеть за свою жену.
     - А по-моему,  дорогая,  -  сказал  он,  пытаясь  -  и  небезуспешно  -
вернуться к своему обычному шутливому тону, - по-моему, самое лучшее, что  я
могу сделать, это умереть.
     - И оставить меня с разбитым сердцем?
     - Что ты, что ты, дорогая! Разве это можно! Нет, я  думал  вот  о  чем:
только из жалости  ко  мне  -  несчастному  калеке,  ты  дорожишь  мной,  ты
превозносишь, любишь меня.
     - Да, люблю, видит бог, люблю!
     - И видит бог, я ценю твою любовь!  Но  если  мне  суждено  выжить,  ты
увидишь, какой я на самом-то деле.
     - Я увижу, что на самом деле у моего мужа непочатый край сил и  воли  и
он обратит все это себе на благо.
     - Ну что ж, Лиззи, надеюсь, так оно и будет, - грустно,  но  все  же  с
усмешкой проговорил Юджин. - Надеюсь... Но я недостаточно  тщеславен,  чтобы
уверовать в это до конца. Да и откуда взяться тщеславию у человека,  который
загубил, растратил даром свою молодость!  Смиренно  надеюсь,  но  верить  не
смею. Совесть мне подсказывает,  что,  если  я  выживу,  нас  с  тобой  ждет
глубокое разочарование, а следовательно, мне лучше умереть, моя дорогая.


        ^TГЛАВА XII - Уходящая тень^U

     Приливы и отливы много раз сменили друг друга, земля много  раз  обошла
вокруг солнца, корабль, плывущий по океану, благополучно закончил свой  путь
и доставил дочку-Беллу домой. И кому это принесло большую радость и  большее
счастье, как не миссис Джон Роксмит, если не  считать,  разумеется,  мистера
Джона Роксмита!
     - Ну, дорогая, скажи, теперь тебе хочется быть богатой?
     - Как ты можешь задавать такие вопросы, Джон? Вот оно, мое богатство!
     Это были чуть ли не первые  слова,  произнесенные  около  мирно  спящей
дочки-Беллы. Как вскоре выяснилось, дочка-Белла была на  редкость  смышленая
девочка, но она почему-то питала острую неприязнь к бабушке, вследствие чего
у нее начинались колики в желудке всякий раз, как эта  величественная  особа
оказывала ей честь своим вниманием.
     Что могло быть милее зрелища, когда Белла любовалась  своей  дочкой  и,
будто глядясь в зеркало, - но глядясь без всякого кокетства, видела на  этом
детском личике крошечные отражения  собственных  ямочек!  Ее  херувим-папаша
однажды сказал Джону (сказал  совершенно  справедливо),  что  дочка  сделала
Беллу еще моложе, и он вспоминает дни, когда Белла носилась со своей любимой
куклой и вечно тараторила с ней. Не было и не будет на  свете  другой  такой
дочки, которой говорили и напевали бы столько всякой милой  чепухи,  сколько
говорила и напевала своей девочке Белла, и которую  переодевали  бы  столько
раз в сутки, сколько переодевала свою девочку Белла, и которую прятали бы за
дверью и потом выскакивали с ней навстречу отцу, когда он возвращался домой.
Короче говоря, не было и не будет на свете другой  такой  дочки,  с  которой
столько всего проделывали бы, сколько проделывала с этой неутомимой девочкой
ее богатая на выдумку, веселая, счастливая мать.
     Этой  неутомимой  девочке  пошел  третий  месяц,  когда   Белла   стала
подмечать,  что  чело  мужа  то  и  дело  омрачает  какая-то  тяжелая  дума.
Присматриваясь к нему, она видела, как  это  облако  сгущается,  темнеет,  и
вскоре сама начала в