на утренних  прогулках,  когда  они  с
Беллой были вдвоем; Белла тоже молчала, думая, что он как бы доверил ей свою
тайну; да и тревожное лицо миссис Боффин, каким оно было в тот  вечер,  тоже
часто вспоминалось ей.
     Пока происходили все эти события, миссис Лэмл неожиданно открыла, что в
Белле есть обаяние,  и  настолько  притягательное,  что  она  ему  не  может
противиться.   Лэмли,   впервые   представленные   Боффинам   этими   милыми
Венирингами, бывали у Боффинов на парадных приемах, и до сих пор миссис Лэмл
ничего особенного в Белле не замечала,  а  тут  вдруг  сразу  сделала  такое
открытие.
     "Это просто что-то необыкновенное, - говорила она миссис Боффин, - я до
глупости чувствительна ко всякой красоте, но это не совсем то; я никогда  не
могла устоять перед такими изящными манерами, но и это  не  то;  тут  что-то
гораздо сильнее, и просто даже  не  подберешь  слов,  до  какой  неописуемой
степени меня пленила эта очаровательная девушка".
     Очаровательная девушка, услышав  все  это  в  передаче  миссис  Боффин,
которая гордилась красотою Беллы и  готова  была  на  что  угодно,  лишь  бы
доставить ей удовольствие,  естественно,  нашла,  что  миссис  Лэмл  женщина
проницательная и со вкусом. В ответ на такие чувства она стала очень любезна
с миссис Лэмл и дала ей гозможность ближе с  собой  познакомиться,  так  что
восхищение стало взаимным, хотя со стороны Беллы оно всегда  казалось  более
сдержанным, чем у восторженной Софронии. Как бы то ни было, теперь  они  так
часто виделись, что в течение некоторого времени в карете  Боффинов  гораздо
реже ездила миссис Боффин, чем миссис  Лэмл,  -  добрая  душа  нисколько  не
завидовала такому предпочтению, замечая кротко:
     - Миссис Лэмл моложе и больше ей подходит для компании; да и в моде она
больше смыслит.
     Кроме всего прочего, между Беллой Уилфер и Джорджианой Подснеп была еще
и та разница, что Белле отнюдь не грозила опасность увлечься Альфредом.  Она
его  недолюбливала  и  не  доверяла  ему.  В  самом  деле,  она   была   так
наблюдательна и умна, что в конце концов перестала доверять и его жене, хотя
по своей ветрености и тщеславному легкомыслию оттеснила недоверие куда-то  в
самый уголок своей души и там его позабыла.
     Миссис Лэмл, в качестве близкого друга,  желала,  чтобы  Белла  сделала
самую лучшую партию. Миссис Лэмл говорила шутя, что, право, надо бы показать
нашей красавице, прелестной Белле, какие у них с Альфредом имеются под рукой
богатые женихи, и тогда все  они,  как  один  человек,  падут  к  ее  ногам.
Воспользовавшись удобным случаем, миссис Лэмл представила ей самых приличных
из тех лихорадочных, хвастливых и бесконечно развязных джентльменов, которые
вечно околачивались в  Сити,  интересуясь  биржей,  греческими,  испанскими,
индийскими,  мексиканскими,  учетом  векселей,  тремя  четвертями  и   семью
восьмыми  дисконтного  процента.  Они,  со  свойственной  им   галантностью,
принялись ухаживать за Беллой так, как будто она сочетала в себе  и  славную
девчонку, и породистую лошадь, и отличной  работы  "эгоистку"  {Экипаж.},  и
замечательную трубку. Но  ни  малейшего  успеха  они  не  имели,  хотя  даже
очарования мистера Фледжби были пущены в ход.
     - Боюсь, милая Белла, что  вам  очень  трудно  понравиться,  -  сказала
однажды миссис Лэмл, сидя в карете.
     - Я и не надеюсь, что мне  кто-нибудь  понравится,  -  отвечала  Белла,
томно взмахнув ресницами.
     - Право, душечка, - возразила Софрония, качая головой и улыбаясь  самой
сладкой из своих улыбок, - очень нелегко будет  найти  человека,  достойного
вас и вашей красоты.
     - Дело не в человеке, дорогая моя, - спокойно ответила  Белла,  -  а  в
хорошо поставленном доме.
     - Душечка, - возразила миссис Лэмл, -  ваше  благоразумие  меня  просто
изумляет, где вы так хорошо изучили жизнь? Но вы правы. В таком случае,  как
ваш, самое важное -  хорошо  поставленный  дом.  Вы  не  можете  перейти  от
Боффинов в такой дом, который вам не  подходит,  и  даже  если  одной  вашей
красоты тут будет мало, то, надо полагать, мистер и миссис Боффин захотят...
     - Да! Они уже это и сделали, - прервала ее Белла.
     - Быть не может! В самом деле?
     Огорченная мыслью, что она проговорилась раньше времени,  Белла  решила
все же не отступать и от огорчения стала держаться несколько вызывающе.
     - То есть они мне сказали, что собираются дать мне приданое, как  своей
приемной дочери,  -  объяснила  она,  -  если  вы  это  имели  в  виду.  Но,
пожалуйста, никому не говорите об этом.
     - Не говорить! - повторила миссис  Лэмл,  словно  это  было  совершенно
немыслимо и взволновало все ее чувства. - Не говорить!
     - Вам я могу сказать, миссис Лэмл, - начала опять Белла.
     - Душенька, зовите меня Софронией, иначе я не стану звать вас Беллой.
     С коротким, капризным "о!" Белла согласилась на это.
     - О! Ну тогда, Софрония. Вам я могу сказать, Софрония, что у  меня  нет
сердца, как это называется, и вообще я думаю, что все это пустяки.
     - Какая смелость! - прошептала миссис Лэмл.
     - И потому, - продолжала Белла, - я не ищу, чтобы мне понравились,  мне
этого не надо; разве только в одном  смысле,  о  чем  я  уже  говорила.  Все
остальное мне безразлично.
     - Но  вы  не  можете  не  нравиться,  Белла,  -  сказала  миссис  Лэмл,
поддразнивая Беллу лукавым взглядом и  самой  сладкой  улыбкой,  -  ваш  муж
должен гордиться и восхищаться вами, и с этим вы ничего поделать не  можете.
Вы, может быть, не ищете, чтобы вам понравились, и  может  быть,  не  хотите
нравиться, но тут уж ничего не поделаешь, дорогая; вы нравитесь против вашей
воли, так что почему бы вам и не выбрать по своему вкусу, если можно.
     Самая грубость этой лести подтолкнула Беллу рассказать,  что  она  и  в
самом деле понравилась, не желая этого.
     У нее было смутное опасение, что рассказывать об  этом  не  нужно,  но,
хотя она и предчувствовала, что впоследствии это может  наделать  вреда,  ей
все же не  приходило  в  голову,  к  каким  результатам  может  привести  ее
откровенность, - и она начала:
     - Не говорите о том, что можно нравиться и не желая этого.  С  меня  за
глаза хватит.
     - Как? - воскликнула миссис Лэмл. - Уже подтвердилось, что я права?
     -  Не  стоит  об  этом  говорить,  Софрония,  и  больше  не  будем.  Не
спрашивайте меня.
     Это настолько ясно говорило "спросите меня",  что  миссис  Лэмл  так  и
сделала.
     - Расскажите мне, Белла. Ну же,  милочка!  Какой  это  нахал  осмелился
надоедать, пристав как репей к вашим прелестным юбкам, так  что  его  насилу
отцепили?
     -  В  самом  деле  нахал,  -  ответила  Белла,  -  и  такой,  что  даже
похвастаться нечем! Но не спрашивайте меня!
     - Угадать?
     - Вам ни за что не угадать. Что вы скажете про нашего секретаря?
     - Милая! Этот отшельник-секретарь, который всегда пробирается по черной
лестнице, так что его никто никогда не видит?
     -  Не  знаю,  как  он   там   пробирается   по   черной   лестнице,   -
пренебрежительно отвечала Белла, - по-моему,  ничего  подобного  за  ним  не
водится; а что его никогда не видно, так  я  была  бы  рада  совсем  его  не
видеть, хотя его так же видно, как и вас. Но я-то, грешная, ему понравилась;
и он еще имел дерзость мне в этом признаться.
     - Дорогая моя Белла, не мог же этот человек сделать вам предложение?
     - Вы в этом уверены, Софрония? - отвечала Белла. - А я - нет. По правде
сказать, я уверена как раз в обратном.
     - Он, должно быть, с ума сошел, - сочувственно отозвалась миссис Лэмл.
     - Нет, был как будто в своем уме, - возразила Белла, вскидывая  голову,
- и даже проявил красноречие. Я ему высказала, что я думаю о его  декларации
и обо всем его поведении, и  прогнала  его.  Конечно,  все  это  было  очень
некстати и очень для меня неприятно. Однако это до сих пор остается в тайне.
Это слово дает  мне  случай  заметить,  Софрония,  что  я  как-то  невзначай
доверила вам тайну: надеюсь, вы о ней никому не расскажете.
     - Не расскажете! - повторила миссис Лэмл с прежним чувством. -  Конечно
нет!
     На  этот  раз  Софрония  в  доказательство  своих  слов  нашла   нужным
перегнуться и тут же,  в  коляске,  поцеловать  Беллу  поцелуем  Иуды,  ибо,
пожимая  после  этого  руку  Беллы,  она  думала:  "По  твоему  собственному
признанию, мне не за что тебя щадить, тщеславная  и  бессердечная  девчонка,
которая зазналась благодаря глупой стариковской прихоти мусорщика. Если  мой
муж, пославший меня сюда,  задумает  какой-нибудь  план  и  наметит  тебя  в
жертвы, я больше не буду ему мешать". И в эту яже самую минуту Белла думала:
"Почему я всегда в разладе сама с собой?  Почему  я  рассказала,  словно  по
принуждению, то, о чем должна была молчать? Почему я вздумала дружить с этой
женщиной, вопреки голосу моего сердца?"
     Как обычно, зеркало ничего ей на это не ответило, когда  она  вернулась
домой и обратилась к нему с вопросом. Быть может, если б  она  обратилась  к
другому, лучшему оракулу, результат был бы иной,  более  удовлетворительный;
но она этого не сделала, и потому дальше все  пошло  так,  как  и  следовало
ожидать.
     Насчет одного пункта, касавшегося ее наблюдений за  мистером  Боффином,
ее мучило сильное любопытство: это был вопрос, следит ли за ним и секретарь,
и замечает ли он в нем ту верную и неуклонную перемену, какую подметила она?
С Роксмитом она почти не разговаривала, поэтому ей  было  очень  трудно  это
узнать.  Теперь  их  разговоры  не  выходили  за  пределы  соблюдения  самых
необходимых приличий в присутствии мистера и миссис  Боффин;  а  если  Белла
случайно оставалась наедине с секретарем, он немедленно выходил из  комнаты.
Читая или занимаясь рукоделием, она старалась угадать его мысли по выражению
лица, поглядывая на него украдкой, но ничего не могла разобрать. Вид у  него
был подавленный, однако собой  он  выучился  владеть  превосходно,  и  когда
мистер Боффин резко говорил с ним при Белле или  как-нибудь  иначе  проявлял
себя с новой стороны, на лице секретаря нельзя было прочесть  ровно  ничего,
словно  на  стенке.  Слегка  сдвинутые   брови,   выражавшие   одно   только
сосредоточенное, почти механическое внимание, губы, сжатые, быть может,  для
того, чтобы скрыть презрительную улыбку, - вот что  она  видела  с  утра  до
ночи, изо дня в день,  из  недели  в  неделю,  -  однообразным,  неизменным,
застывшим, как у статуи.
     Хуже всего было то, что совершенно незаметно, к большой досаде Беллы, о
чем она и горевала  со  свойственной  ей  пылкостью,  получилось  так,  что,
наблюдая за мистером Боффином, она постоянно наблюдала и за секретарем.
     "Неужели вот это не заставит его взглянуть  на  меня?  Может  ли  быть,
чтобы вот это не произвело на  него  никакого  впечатления?"  Такие  вопросы
Белла задавала себе столько же  раз  в  день,  сколько  в  нем  было  часов.
Невозможно узнать. Всегда одно и то же застывшее лицо.
     "Неужели он способен на такую низость - продать даже свой  характер  за
две сотни в год?" - думала Белла. И  потом:  "А  почему  же  и  нет?  Вопрос
просто-напросто сводится к тому, кто чего стоит. Думаю, что я и сама продала
бы свой характер, поступилась бы им, если б мне за  это  дали  подороже".  И
снова она приходила в разлад с самой собою.
     Лицо мистера Боффина  тоже  приобрело  теперь  непроницаемость,  только
иного рода. Прежнее простодушное  выражение  скрывалось  теперь  под  маской
хитрости, которая не позволяла разглядеть даже и добродушие. Даже улыбка его
стала хитрой, словно он изучал улыбки на  портретах  скряг.  За  исключением
редких вспышек раздражения или  грубых  хозяйских  окриков,  его  добродушие
по-прежнему оставалось при нем,  но  оно  имело  теперь  неприятный  оттенок
подозрительности; и хотя в его глазах порою искрился смех  и  все  его  лицо
улыбалось, он вечно сидел,  обхватив  колени  руками,  словно  ему  хотелось
уберечь себя от кого-то, и он всегда был настороже, чтобы его как-нибудь  не
украли.
     Украдкой следя за этими двумя лицами и сознавая, что это тайное занятие
неизбежно должно наложить отпечаток и на нее самое, Белла пришла  к  выводу,
что между всеми ними нет ни одного искреннего и правдивого лица, кроме  лица
одной только миссис Боффин. Оно стало ничуть не менее искренним оттого,  что
сделалось менее лучезарным, чем встарь, правдиво отражая в своей  тревоге  и
печали каждую новую черточку, каждую перемену в Золотом Мусорщике.
     - Роксмит, - сказал мистер Боффин однажды вечером, когда все  сидели  в
его комнате и они с секретарем  просматривали  какие-то  счета,  -  я  трачу
слишком много денег. По крайней мере вы тратите слишком много моих денег.
     - Вы богаты, сэр.
     - Нет, я не богат, - возразил мистер Боффин. Ответ был так  резок,  что
почти равнялся обвинению во лжи. Но секретарь даже бровью не новел.
     - Говорю вам, я не богат, - повторил мистер Боффин,  -  и  я  этого  не
допущу.
     - Вы не богаты, сэр? - с расстановкой повторил секретарь.
     - Ну, если даже и богат, так это мое дело, - возразил мистер Боффин.  -
Я не собираюсь швырять деньги зря  для  вашего  или  чьего  бы  то  ни  было
удовольствия. Вам бы это тоже не понравилось, будь это ваши деньги.
     - Даже и в таком маловероятном случае, сэр...
     - Помолчите лучше! - сказал мистер Боффин. - Ни в каком случае вам  это
не должно нравиться. Ну вот! Я не хотел быть грубым, но вы меня  рассердили,
да и в конце концов я тут хозяин. И останавливать  я  вас  не  хотел,  прошу
прощения. Так что говорите, только не  противоречьте  мне.  Вам  никогда  не
попадалась жизнь Элвса, - вернулся он, наконец, к своей излюбленной теме.
     - Скряги?
     - Да, люди зовут его скрягой. Всегда надают каких-нибудь  прозвищ.  Так
вам приходилось читать о нем?
     - Кажется, да.
     - Он никогда не сознавался, что богат, а между тем мог бы купить  двоих
таких, как я. Приходилось вам слышать про Дэниела Дансера?
     - Тоже скряга? Да, приходилось.
     - Вот это был молодец, да и сестрица от него не отставала, -  продолжал
мистер Боффин. - Они тоже не говорили,  что  богаты.  А  если  бы  назвались
богачами, то, может, и богатства не было бы.
     - Они жили и умерли в самой жалкой нищете. Разве не так, сэр?
     - Нет, это мне неизвестно, - отрезал мистер Боффин.
     - Тогда это не те скупцы, о которых я говорю. Эти жалкие твари...
     - Не бранитесь, Роксмит, - сказал мистер Боффин.
     - ...эти примерные братец и сестрица жили и умерли  в  самой  ужасающей
грязи.
     - Значит, им так нравилось, - сказал мистер Боффин. - И сколько бы  они
ни тратили денег, думаю, им жилось бы не лучше. Но все-таки я  не  собираюсь
швырять свои деньги за окно. Тратьте поменьше. Дело в том, что вы здесь мало
бываете, Роксмит. Тут каждая  мелочь  все  время  требует  внимания.  А  то,
пожалуй, кому-нибудь из нас придется умереть в работном доме.
     - Насколько я помню, сэр, так думали и те люди, о которых вы  говорили,
- спокойно заметил секретарь.
     - И очень похвально, доказывает независимость, - сказал мистер  Боффин.
- Однако теперь оставим их в стороне. Уведомили вы хозяев, что съезжаете?
     - Уведомил, как вы наказывали, сэр.
     - Тогда вот что я вам скажу: заплатите за три месяца вперед,  заплатите
вперед, это в конце концов выйдет дешевле, и сейчас же перебирайтесь ко мне,
чтобы всегда быть под рукой, да сократите расходы. Квартирная  плата  пойдет
за мой счет, а мы постараемся на чем-нибудь сэкономить. У вас, кажется, есть
хорошая мебель, это верно?
     - Да, мебель в комнатах моя собственная.
     - Тогда мне не придется покупать для вас новую.  А  если  вы  такой  уж
независимый и захотите передать мне свою мебель вместо платы за квартиру, то
пожалуйста, как хотите, если вам от этого станет легче. Я об этом не  прошу,
но не стану вам препятствовать, если вы это сочтете своим долгом.  А  насчет
комнаты, - выбирайте любую пустую комнату на верхнем этаже.
     - Мне годится всякая комната, - сказал секретарь.
     - Можете выбрать любую, - ответил мистер Боффин, - это будет все  равно
что шиллингов восемь или десять прибавки к вашим доходам. Вычитать за нее  я
не стану: надеюсь, что вы мне за это отплатите с лихвой,  сократив  расходы.
Теперь посветите мне, я зайду к вам в контору, и мы напишем письмецо-другое.
     Пока шел этот разговор, Белла  видела  на  ясном,  добром  лице  миссис
Боффин следы такой сердечной муки, что не решилась взглянуть на  нее,  когда
они остались вдвоем.
     Сделав вид, будто очень занята вышиваньем, она сидела, усердно  работая
иглой, пока миссис Боффин не остановила ее, слегка дотронувшись рукой до  ее
руки. Белла не сопротивлялась ей, и добрая душа поднесла  ее  руку  к  своим
губам, уронив на нее слезу.
     - Ох, дорогой мой муж! - сказала миссис Боффин. - Тяжело это  видеть  и
слышать. Только верьте мне, милая Белла, наперекор всем  этим  переменам  он
все-таки лучше всех на свете.
     Мистер Боффин вернулся как раз в ту минуту, когда  Белла,  стараясь  ее
утешить, ласково сжимала ее руку в своих руках.
     - А?  Что  это  она  вам  рассказывает?  -  спросил  он,  подозрительно
заглядывая в дверь.
     - Она только хвалит вас, сэр, - сказала Белла.
     - Хвалит меня? Это верно? А не бранит меня за то, что  я  защищаю  свое
добро от шайки грабителей, которые рады  были  бы  выжать  меня  досуха?  Не
бранит меня за то, что я коплю понемножку?
     Он подошел к ним, и жена, сложив руки у него на плече, опустила на  них
голову.
     - Ну-ну-ну! - уговаривал он ее довольно ласково.  -  Не  расстраивайся,
старушка!
     - Но мне горько видеть тебя таким, дорогой мой.
     - Пустяки! Помни, мы уже не те, что прежде. Помни, нам  надо  прижимать
или нас прижмут. Помни: деньги к деньгам. А вы, Белла, не беспокойтесь ни  о
чем и не сомневайтесь. Чем больше я накоплю, тем больше вам достанется.
     "Как хорошо, - подумала Белла, - что его любящая жена уткнулась  ему  в
плечо и не видит, что в  его  глазах  искрится  хитрость  и,  бросая  весьма
неприятный свет на происшедшую с ним перемену, меняет  к  худшему  весь  его
нравственный облик".


        ^TГЛАВА VI - Золотой Мусорщик попадает из огня да в полымя^U

     Вышло так, что  Сайлас  Вегг  теперь  довольно  редко  навещал  баловня
фортуны и жалкого червя в его (червя и баловня) доме, но, повинуясь  данному
наказу, ожидал его в "Приюте" от такого-то до такого-то часа. Мистера  Вегга
глубоко возмущало такое распоряжение, потому  что  назначены  были  вечерние
часы,  а  их  он  считал  особенно  благоприятными  для  успехов  дружеского
договора. "Но так уж оно полагается, - с горечью заметил он мистеру  Венусу,
- чтобы выскочка, втоптавший в грязь таких  замечательных  людей,  как  мисс
Элизабет, маленький мистер Джордж, тетушка Джейн и дядюшка Паркер, притеснял
своего литературного человека".
     Когда Римская империя окончательно пришла к  упадку,  мистер  Боффин  в
следующий раз привез в кэбе "Древнюю историю" Роллена, но так как оказалось,
что этот  ценный  труд  обладает  снотворными  свойствами,  то  с  ним  было
покончено около того времени,  когда  все  войско  Александра  Македонского,
состоявшее  из  сорока  тысяч  человек,  залилось  слезами,  узнав,  что  их
полководца трясет озноб после купанья. Иудейская война под предводительством
мистера Вегга тоже подвигалась туго, и мистер Боффин привез  в  другом  кэбе
Плутарха,   жизнеописания   которого   он    нашел    впоследствии    весьма
занимательными, хотя выразил надежду, что вряд ли и сам Плутарх рассчитывал,
чтобы читатели во всем ему верили. Чему тут можно верить - вот что было  для
мистера  Боффина  основной  литературной  трудностью  при  чтении  Плутарха.
Некоторое время он колебался, не зная, верить ли половине, всему или ничему.
Под конец, когда, как человек умеренный, он решил помириться на половине, то
в