о дней двенадцать, не  больше.  С  тех  пор  мои  страдания  постепенно
утихли, а если возвращались, то лишь на короткий срок, и теперь, надеюсь,  я
от них освободился, хотя даже теперь бывают  минуты,  когда  мне  приходится
делать над собой усилие и сдерживаться,  прежде  чем  заговорить,  иначе  не
скажешь того, что нужно сказать.
     Вот я опять отвлекаюсь и не довожу мысль до  конца.  Но  конец  близок,
зачем сбиваться с пути! Итак, вперед, никуда не сворачивая!
     Я ежедневно просматривал газеты - не напечатают ли о моем исчезновении,
но  ничего  такого  не  было.  И  вот,  выйдя   однажды   вечером   погулять
(показываться на улицах засветло было опасно), я увидел на Уайтхолле  толпу,
собравшуюся у какого-то объявления. А в этом объявлении описывался  я,  Джон
Гармон, изуродованный  труп  которого  был  обнаружен  в  Темзе  при  крайне
подозрительных обстоятельствах; описывалось мое платье, перечислялись бывшие
при мне бумаги, указывалось место, где меня выставили для опознания. Презрев
осторожность, я, как безумный, кинулся туда, и там к галлюцинациям, особенно
сильным в те дни, приметалось страшное обличье миновавшей меня смерти,  и  я
понял, что кто-то убил Рэдфута, позарившись  на  деньги,  из-за  которых  он
хотел покончить со мной, и что, может статься, нас обоих спустили по темному
желобу в темные воды Темзы, глубокие и быстрые в часы отлива.
     В тот вечер мне стоило немалых трудов  заставить  себя  сохранить  свою
тайну, хотя ни подозрений, ни улик у меня не было, и я не знал ровным счетом
ничего, кроме того, что убитый это не Джон Гармон, а Рэдфут. На второй день,
пока я колебался, не зная, как мне быть, и на третий день, пока  я  все  еще
колебался, вся страна, видимо, решила счесть меня покойником.  В  результате
дознания было установлено,  что  я  покойник,  правительство  признало  меня
покойником. Стоило мне прислушаться из своей комнаты к голосам на  улице,  и
не проходило пяти минут, как меня называли покойником.
     Итак, Джон Гармон умер, Джулиус Хэнфорд  бесследно  исчез,  и  на  свет
появился Джон Роксмит. Разве можно было предугадать, какое он  причинит  зло
посторонним людям! Но об этом ему рассказали со слов  Лайтвуда,  и  он  счел
своим долгом исправить это зло.
     Значит, все продумано до конца? Вплоть до сегодняшнего дня?  Ничего  не
упущено? Нет, ничего. Ну, а как быть с тем, что простирается за  сегодняшний
день? Продумать до конца будущее труднее, чем продумать  до  конца  прошлое,
хотя задача эта займет меньше времени.  Джон  Гармон  умер.  Надо  ли  Джону
Гармону возвращаться к жизни?
     Если "да", то для чего? Если "нет", то почему?
     Обсудим сначала первое. Для того, чтобы пролить  свет  на  преступление
человека, который уже недосягаем для правосудия,  но  мать  которого,  может
быть, еще жива. Для того, чтобы  направить  светоч  правосудия  на  мощенный
булыжником тупик, лестницу, коричневую оконную занавеску и  смуглого,  почти
черного человека. Для того, чтобы  получить  отцовские  деньги  и  совершить
низкий поступок - купить на них красивую девушку, которую  я  люблю,  -  да,
люблю, ничего не  поделаешь.  Разум  бессилен  против  этой  любви.  Вопреки
разуму, я люблю девушку, которая скорее полюбит нищего  на  углу,  чем  меня
ради меня самого. Вот какому делу послужат эти деньги, и как это  под  стать
тем делам, которым они служили издавна!
     Теперь обсудим второе - почему Джону Гармону не следует возвращаться  к
жизни. Потому, что он сам допустил, чтобы его верные старые друзья  вступили
во владение наследством. Потому, что они рады своему богатству,  употребляют
его на благо другим, стирают давнюю  ржавчину  и  грязь,  лежавшую  на  нем.
Потому, что они по сути дела удочерили  Беллу  Уилфер  и  позаботятся  о  ее
будущем. Потому, что по натуре своей Белла привязчива,  сердце  у  Беллы  не
злое, и при благоприятных обстоятельствах доброе начало  может  развиться  в
ней. Потому, что ее недостатки усугубила только та роль, которую отвел ей  в
своем завещании мой отец, теперь же она с каждым днем становится все лучше и
лучше. Потому, что брак  с  Джоном  Гармоном  -  об  этом  я  слышал  из  ее
собственных уст - был бы жестоким издевательством, которое  всегда  тяготело
бы над нами, издевательством, которое унизило бы и меня и мою жену  в  наших
собственных глазах и в глазах друг друга.  Потому,  что,  если  Джон  Гармон
вернется к жизни и не женится на Белле, наследство перейдет в те самые руки,
что владеют им теперь.
     Чего мне желать? Мертвый, я убедился, что мои старые друзья сохраняют к
Джону Гармону такую же любовь, верность и преданность, как и при его  жизни,
и творят добро из уважения к его памяти, к его имени. Мертвый,  я  убедился,
что они не только не опорочили этого имени, перешагнув  через  могилу  Джона
Гармона  в  алчном  стремлении  к  благополучию  и  богатству,  но,  подобно
простодушным детям, то и дело замедляют шаги на своем новом жизненном пути и
вспоминают свою былую  привязанность  к  несчастному,  запуганному  ребенку.
Мертвый, я услышал от девушки, которая могла бы стать женой  Джона  Гармона,
отталкивающую своей неприглядностью истину, что Джон Гармон купил бы ее, как
султан покупает рабыню, не заботясь, любит она его или нет.
     Чего же мне еще желать? Если бы мертвые  знали,  как  к  ним  относятся
живые, кто из их  сонма  мог  бы  сказать,  что  он  обрел  на  земле  более
бескорыстную верность? Неужели мне этого мало? Если б я вернулся тогда,  эти
благородные люди встретили бы меня, как родного,  поплакали  бы  надо  мной,
отдали бы мне все с радостью. Но я не вернулся,  и  они  с  чистой  совестью
заняли мое место. Пусть все так и останется, как  есть,  и  для  них  и  для
Беллы. Но что же мне делать дальше? Вот что: прилагая  все  усилия  к  тому,
чтобы меня не разоблачили, довольствоваться своей скромной  ролью  секретаря
до тех пор, пока мои друзья не  свыкнутся  с  переменой,  происшедшей  в  их
жизни, пока полчища вымогателей всех родов и обличий не  найдут  себе  новую
жертву. К тому времени моя система ведения дел, к которой я приучаю  и  буду
день ото дня приучать их, настолько наладится, что они сами смогут управлять
ею, как безотказно работающим механизмом. Я знаю: стоит мне  воззвать  к  их
щедрости, и отказа не будет. Когда наступит время, я  попрошу  у  них  ровно
столько, сколько мне будет нужно, чтобы вернуться на свое прежнее поприще, и
Джон Роксмит  удовольствуется  этой  стезей.  Но  Джон  Гармон  к  жизни  не
вернется.
     Чтобы никогда, даже в самом далеком будущем не мучиться  сомнениями,  а
вдруг Белла согласилась бы принять меня в свое сердце, если б я попросил  ее
стать моей женой, я спрошу ее об этом прямо, и окончательно уверюсь  в  том,
что мне слишком хорошо известно и так. А теперь все продумано от начала и до
конца, и на душе у меня стало легче.
     Живой мертвец был до того погружен в разговор с самим собой, что ничего
не замечал вокруг и сопротивлялся порывам ветра так  же  машинально,  как  и
сворачивал с одной улицы в другую.  Но,  очутившись  в  Сити  возле  стоянки
кэбов, он задержал шаги в раздумье - ехать ли ему прямо к себе  на  квартиру
или в особняк мистера Боффина. Наконец выбор был сделан  на  том  основании,
что матросскую куртку, перекинутую у него сейчас через руку, лучше  оставить
в особняке, чем везти с собой в Холлоуэй,  так  как  миссис  Уилфер  и  мисс
Лавиния,   снедаемые   любопытством,   пожирали   глазами    каждую    вещь,
принадлежавшую их жильцу.
     Войдя в особняк, он узнал, что мистер и миссис Боффин  куда-то  уехали,
но мисс Уилфер дома и сидит в гостиной. Мисс Уилфер не поехала с мистером  и
миссис Боффин по нездоровью и вечером справлялась, у себя ли мистер Роксмит.
     - Передайте мисс Уилфер  мои  наилучшие  пожелания  и  скажите,  что  я
вернулся.
     В ответ мисс Уидфер  тоже  прислала  мистеру  Роксмиту  свои  наилучшие
пожелания вместе с просьбой подняться  к  ней  перед  уходом,  если  это  не
причинит ему особого беспокойства.
     Какое же тут беспокойство! И мистер Роксмит поднялся наверх.
     Она была очень хорошенькая, она была очень,  очень  хорошенькая  в  тот
вечер! Ах! Если б отец покойного Джона Гармона оставил наследство  сыну  без
всяких оговорок! Если бы его сын независимо  от  отцовской  воли  узнал  эту
достойную любви девушку и имел бы счастье сам удостоиться ее любви!
     - Бог мой! Вы нездоровы, мистер Роксмит?
     - Нет, совершенно здоров. Но мне сказали, к моему  огорчению,  что  вам
самой нездоровится.
     - Пустяки! У меня разболелась голова -  теперь  уже  все  прошло,  а  в
театре такая духота, вот я и  решила  остаться  дома.  Я  спросила  о  вашем
самочувствии потому, что вы очень бледны.
     - В самом деле? У меня был хлопотливый вечер.
     Она сидела у камина на низком диване, рядом с которым стоял  сверкающий
инкрустацией чудо-столик с ее вышиванием и книжкой. Ах, что за жизнь была бы
у покойного Джона Гармона, если б он  имел  завидное  право  сесть  на  этот
диван, обнять эту тоненькую талию и спросить: "Надеюсь, ты скучала без меня,
дорогая? Как ты уютно здесь устроилась, богиня нашего семейного очага!"
     Но Джон Роксмит, не имеющий ничего общего с покойным  Джоном  Гармоном,
держался на почтительном расстоянии от этого дивана. На небольшом расстоянии
в смысле пространства, но огромном - в  смысле  отчужденности  от  той,  что
сидела перед ним.
     - Мистер Роксмит, - сказала Белла, беря со  столика  свое  вышивание  и
сосредоточенно разглядывая его уголок за уголком,  -  я  все  искала  случая
объяснить, почему я  была  так  резка  с  вами  во  время  нашего  недавнего
разговора. Вы не имеете права думать обо мне дурно, сэр.
     Не то обиженный, не то капризный взгляд, который она  метнула  на  него
при этих словах, привел бы в восторг покойного Джона Гармона.
     - Если бы вы знали, как хорошо я о вас думаю, мисс Уилфер.
     - Да, правда, вы, должно быть, очень высокого мнения  обо  мне,  мистер
Роксмит, если полагаете, что, живя в роскоши, я забываю о своем родном доме!
     - Кто вам сказал, что я так полагаю?
     - Во всяком случае, полагали, - ответила Белла.
     - Я взял на себя смелость  указать  вам  на  одно  маленькое  упущение,
которое вы сделали - совершенно  невольно,  непреднамеренно.  Вот  только  и
всего.
     - А разрешите вас спросить, мистер Роксмит, - сказала Белла,  -  почему
вы взяли на себя такую  смелость?  Надеюсь,  мой  вопрос  не  покажется  вам
обидным, ведь я повторяю ваши собственные слова.
     - Потому, что я питаю к вам глубокий, искренний, душевный интерес, мисс
Уилфер. Потому, что мне хочется видеть  вас  всегда  достойной  самой  себя.
Потому, что я... позволите продолжать?
     - Нет, сэр! - воскликнула Белла, вся  вспыхнув.  -  Вы  и  так  сказали
больше, чем нужно. Я прошу прекратить этот разговор. Если в  вас  есть  хоть
капля великодушия, хоть капля чести, вы не добавите ни слова!
     Глядя на это горделивое личико с  опущенными  глазами  и  на  блестящие
каштановые локоны, колыхавшиеся на прелестной шейке  в  такт  взволнованному
дыханию, покойный Джон Гармон, вероятно, замолчал бы надолго.
     - Я хочу объясниться с вами, сэр, раз и навсегда, - продолжала Белла, -
и не знаю, как к этому приступить. Я просидела здесь весь  вечер  с  твердым
намерением объясниться с вами, чувствуя, что  объяснение  необходимо.  Дайте
мне только подумать минуту.
     Он все молчал, она все сидела отвернувшись и лишь изредка делала легкое
движение, точно порываясь поднять  голову  и  заговорить.  И,  наконец,  она
заговорила:
     - Вам известно мое положение здесь, сэр, и вам известно  мое  положение
дома. Я вынуждена объясняться с вами сама,  так  как  мне  некого  попросить
сделать это за меня. С вашей стороны невеликодушно, с вашей стороны нечестно
относиться ко мне так, как вы относитесь.
     - Разве моя преданность вам, мое увлечение вами говорят  об  отсутствии
великодушия, об отсутствии честности?
     - Возмутительно! - воскликнула Бема. Такой ответ на его  слова  мог  бы
показаться покойному Джону Гармону слишком презрительным и высокомерным.
     - Теперь я вынужден продолжать, - сказал  секретарь,  -  хотя  бы  ради
того, чтобы оправдаться и защитить самого себя. По-моему, мисс Уилфер,  даже
такому человеку, как я, нельзя ставить в  вину  честное  признание  в  своих
чувствах.
     - Честное признание! - повторила Белла, подчеркнув первое слово.
     - А разве это не так?
     - Будьте добры прекратить ваши допросы, - ответила Белла,  прибегнув  к
оскорбленному тону. - Надеюсь, сэр, вы сочтете вполне извинительным  с  моей
стороны то, что я требую избавить меня от этого.
     - Ах, мисс Уилфер, нельзя быть такой  жестокой!  Я  переспросил  только
потому, что вы сами подчеркнули это слово. Хорошо,  не  буду  настаивать  на
своем вопросе. Но что сказано, то сказано. Я не могу, я не хочу брать  назад
свое признание в глубокой преданности вам.
     - Мне оно не нужно! - сказала Белла.
     - Я был бы слеп и глух,  если  бы  не  приготовился  заранее  к  такому
ответу. Не казните меня, ведь ваша вина несет наказание в самой себе.
     - Какое наказание? - спросила Белла.
     - Разве то, что мне приходится переносить сейчас,  не  есть  наказание?
Впрочем, виноват, я не хочу снова подвергать вас допросам.
     - Вы подхватили неосторожно брошенное  мною  слово,  -  сказала  Белла,
чувствуя легкий укор совести, - чтобы выставить меня... бог  знает  в  каком
свете. Я сказала так, без всякого умысла. Если это  дурно  с  моей  стороны,
прошу прощения. Но вы повторяете мои слова с умыслом, а это  непростительно.
Что же касается остального, то, пожалуйста, поймите, мистер  Роксмит,  -  мы
говорим обо всем этом в первый и последний раз.
     - В первый и последний раз, - повторил он.
     - Да! Я вас умоляю, сэр, - с  жаром  продолжала  Белла,  -  перестаньте
преследовать меня. Умоляю! Не пользуйтесь своим положением в этом  доме  для
того, чтобы сделать мою жизнь здесь  неприятной  и  тягостной.  Умоляю  вас!
Перестаньте навязывать мне свое внимание, да еще так  подчеркнуто,  что  это
замечаю не только я, но может заметить и миссис Боффин.
     - Неужели я заслужил ваш упрек?
     - Ну еще бы! - ответила Белла. - Если миссис Боффин ничего не заметила,
мистер Роксмит, то не по вашей вине.
     - Надеюсь, это впечатление  ложное.  По-моему,  я  не  подавал  к  нему
повода. Во всяком случае, не  хотел  бы  подавать.  Но  впредь  можете  быть
совершенно спокойны. Что было, то прошло.
     - Рада это слышать, - сказала Белла. - У меня  совсем  другие  виды  на
будущее, зачем же вам портить свою жизнь?
     - Мне портить жизнь? - воскликнул  секретарь.  -  Мою  жизнь?  -  Белла
подметила странный тон, которым он произнес эти слова, и не  менее  странную
улыбку. Под ее взглядом улыбка эта исчезла. - Простите меня, мисс Уилфер,  -
продолжал он, глядя ей в глаза, - но  у  вас,  несомненно,  есть  основания,
чтобы так жестоко упрекать меня, а я их не знаю.  Отсутствие  великодушия  и
честности? В чем же оно сказывается?
     - Я не желаю отвечать на такие вопросы, - проговорила  Белла,  надменно
опуская глаза.
     - Я не стал бы задавать  их,  но  вы  сами  вынуждаете  меня  к  этому.
Пожалейте меня, ответьте... Ответьте, хотя бы из чувства справедливости.
     - Ах, сэр! - после минутного колебания сказала Белла,  снова  глядя  на
него. - Разве это великодушно и честно - использовать  против  меня  власть,
которую вам дает благосклонность мистера и миссис Боффин и ваше уменье вести
их дела!
     - Использовать власть против вас?
     - Разве это великодушно и честно - клонить все к тому, чтобы подкрепить
их одобрением свое искательство, которое, как вы уже знаете, мне не нравится
и которое я решительно отвергаю!
     Покойный Джон Гармон мог  бы  многое  вытерпеть,  но  такое  подозрение
ранило бы его в самое сердце.
     - Я не знаю, так ли это на самом деле, надеюсь, что  нет,  -  но  разве
было  великодушно  и  честно  поступать  на  должность  секретаря,  предвидя
заранее, что я буду жить здесь  и  невыгодой  моего  положения  можно  будет
воспользоваться!
     - Воспользоваться низко, жестоко, - сказал секретарь.
     - Да, - подтвердила Белла.
     Минуту секретарь молчал, потом заговорил снова:
     - Вы ошибаетесь, мисс Уилфер. Если  б  вы  знали,  как  вы  ошибаетесь!
Впрочем, вашей вины тут нет. Я, может быть, и заслуживаю лучшего отношения к
себе, но почему, - вам этого не дано знать.
     - А вам, сэр, - возразила ему Белла, снова преисполняясь негодования, -
вам дано знать, почему и как я очутилась здесь.  Говорят,  будто  вы  знаете
чуть ли не наизусть каждую строку и букву этого завещания и вообще все  дела
мистера Боффина. Так неужели же вам недостаточно  того,  что  меня  оставили
кому-то в наследство точно лошадь, собаку или птицу! Неужели вы тоже  решили
распоряжаться мною и строите какие-то планы  на  мой  счет,  лишь  только  я
перестала быть притчей во языцех и посмешищем для всего Лондона! Неужели мне
суждено на веки вечные переходить из одних рук в другие!
     - Вы не правы, мисс Уилфер, - сказал секретарь. - Если бы вы знали, как
вы не правы!
     - Я с радостью убедилась бы в своей неправоте, - ответила Белла.
     -  Вряд  ли  это  когда-нибудь  случится.  Прощайте.   Я,   разумеется,
постараюсь,  чтобы  мистер  и  миссис  Боффин  ничего  не  узнали  о   нашем
объяснении. С тем, в чем вы меня упрекаете, покончено навсегда, можете  быть
уверены в этом.
     - Тогда я рада, что  высказалась,  мистер  Роксмит.  Это  было  трудно,
мучительно трудно, но это следовало сделать. Если я  вас  обидела,  простите
меня. Я неопытна в жизненных  делах,  немного  избалована,  иной  раз  бываю
взбалмошна, но я совсем не такая дурная, как кажется некоторым, в том  числе
и вам.
     Секретарь вышел из гостиной,  после  того  как  Белла,  с  присущим  ей
своенравием и непоследовательностью, снизошла до такого признания. Оставшись
одна, она откинулась на диванные подушки и воскликнула:
     - Кто бы мог подозревать , что в обворожительной  женщине  сидит  такой
дракон! - Потом поднялась, бросила на  себя  взгляд  в  зеркало  и  сказала,
обращаясь к своему отражению: - Ну, чего же ты надулась,  дурочка!  -  потом
быстро прошлась по комнате и вздохнула: - Ах, если бы папа был здесь, мы  бы
с ним поговорили о браках по расчету! Но,  слава  богу,  его  нет,  а  то  я
растрепала бы ему волосы, бедняжке! - А потом она откинула  в  сторону  свое
вышивание, швырнула следом за ним книгу,  села  на  диван,  запела  какую-то
песенку, сфальшивила на первых же нотах и окончательно не сладила с ней.
     А Джон Роксмит? Что делал в это время Джон Роксмит?
     Он спустился в свой кабинет и там закопал  Джона  Гармона  еще  глубже.
Потом взял шляпу, вышел из особняка  и  по  дороге  в  Холлоуэй,  или  не  в
Холлоуэй - ему было все равно, куда идти, - набросал горы  земли  на  могилу
Джона Гармона. Эта  прогулка  закончилась  только  на  рассвете.  И  он  так
трудился всю ночь, засыпая землей могилу  Джона  Гармона,  что  к  утру  над
Джоном Гармоном вырос целый Монблан.  Но  могильщик  Джон  Роксмит  все  еще
продолжал  подбрасывать  и  подбрасывать   землю,   облегчая   себе   работу
погребальной песнью, а слова у нее были такие: "Завали его, придави его так,
чтобы он не встал!"


        ^TГЛАВА XIV - Непоколебимое решение^U

     То, что  всю  ночь  напролет  Роксмит  заваливал  землей  могилу  Джона
Гармона,  не  способствовало  крепкому  сну,  но  утром  могильщик  все-таки
задремал ненадолго и поднялся, окончательно утвердившись  в  своем  решении.
Что было, то прошло, призрак не потревожит покоя мистера  и  миссис  Боффин;
невидимый и безгласный, этот  призрак  помедлит  еще  немного  около  жизни,
которую он оставил, а потом навсегда покинет те пределы, где ему нет места.
     Секретарь Р