над имуществом девушки, а единственно  из-за  того,
что она сама все еще не давала согласия. Клянусь честью, что так говорили  о
почтенном священнослужителе на всех посиделках и единодушно одобряли его,  а
надобно вам знать, сеньор странник, что в нашей глуши кому  угодно  перемоют
косточки и кого угодно ославят, и смею вас уверить, что уж  коли  прихожане,
особливо деревенские, отзываются о священнике с похвалой, стало быть, он и в
самом деле хорош.
     - То правда, - заметил Дон Кихот,  -  но  только  я  попросил  бы  тебя
продолжать, ибо рассказ твой очень хорош, к тому же ты, добрый Педро,  очень
хороший рассказчик, рассказчик божьей милостью.
     - Да пребудет же милость господня со мною вовек, - это  самое  главное.
Ну, а дальше, к вашему сведению, произошло вот что. Сколько  ни  толковал  с
нею дядя о ее многочисленных женихах и ни описывал  достоинства  каждого  из
тех, кто за нее сватался, сколько ни уговаривал ее выбрать того, кто  ей  по
сердцу, и выйти за него замуж, Марсела все отнекивалась: она, дескать, замуж
не собирается, она еще молода и  чувствует,  что  не  в  силах  нести  бремя
супружеской жизни. Доводы эти показались ее дяде разумными,  и  он  перестал
докучать ей в надежде, что когда она станет постарше, то сама сумеет выбрать
себе спутника жизни, ибо он рассудил, - и  рассудил  весьма  здраво,  -  что
негоже родителям ломать судьбу детей своих. Долго ли,  коротко  ли,  в  один
прекрасный день разборчивая Марсела нежданно-негаданно переоделась пастушкою
и, не обращая внимания на уговоры  дяди  и  односельчан,  вместе  с  другими
пастушками вышла в поле и принялась пасти свое стадо. И едва она  показалась
на люди и красота ее стала доступной для лицезрения, тотчас  видимо-невидимо
богатых юнцов, идальго и простых хлебопашцев вырядилось,  как  Хризостом,  и
начали они за нею ухаживать, в том числе, как я уже  говорил,  покойный  наш
друг, о котором ходила молва, что он не просто любит ее, но  боготворит.  Не
следует  думать,  однако   ж,   что,   добившись   свободы   и   совершенной
самостоятельности, почти или, вернее, совсем не допускающей  уединения,  тем
самым Марсела показала или дала понять, что  не  дорожит  своей  чистотою  и
честью, - напротив, она оказалась столь бдительным стражем своей невинности,
что никто из тех, кто ей угождает  и  добивается  ее  расположения,  еще  не
похвалился, да, наверно, никогда и не похвалится, что она  подала  ему  хоть
какую-нибудь  надежду  на  взаимность.  Правда,  она  не  избегает  общества
пастухов, не уклоняется от бесед с ними, обхождение ее отличается учтивостью
и дружелюбием, но только кто-нибудь из них поведает ей свое желание, хотя бы
это было законное и благочестивое желание вступить с нею в брак, - и вот  он
уже летит от нее, подобно камню, выпущенному из катапульты. И этот ее  образ
действий приносит больше вреда, чем если бы наши края посетила чума, ибо  ее
красота и приветливый нрав привлекают сердца тех, кто любит ее и  желает  ей
угождать, холодность же ее и надменность повергают их в отчаяние,  и  оттого
они не дают ей иных названий, кроме жестокой, неблагодарной и тому подобных,
живописующих душевные ее качества. И если бы вы, сеньор, остались  здесь  на
денек, то непременно услышали  бы,  как  отвергнутые  поклонники,  продолжая
преследовать ее, оглашают горы и долы своими стенаниями.  Неподалеку  отсюда
есть одно место, где растет более двадцати высоких буков, и на гладкой  коре
каждого из них вырезано и начертано  имя  Марселы,  а  на  некоторых  сверху
вырезана еще и корона, словно красноречивыми этими знаками влюбленный  хотел
сказать, что Марсела достойна  носить  венец  земной  красоты.  Один  пастух
вздыхает, другой сетует, здесь слышатся любовные песни, там - скорбные пени.
Иной всю ночь напролет у подошвы скалы или под дубом не смыкает  заплаканных
очей своих, и там его, возносящегося на крыльях упоительной  мечты,  находит
утренняя заря, а иного нестерпимый зной летнего полдня застает распростертым
на раскаленном песке, беспрестанно и беспрерывно  вздыхающим  и  воссылающим
свои жалобы сострадательным небесам.  Но  равнодушно  проходит  мимо  тех  и
других свободная и беспечная красавица Марсела, и мы все, зная ее,  невольно
спрашиваем себя: когда же придет  конец  ее  высокомерию  и  кто  будет  тот
счастливец,  коему  удастся  сломить  строптивый  ее  нрав   и   насладиться
необычайною ее красотою? Все, что я вам рассказал, - это истинная правда,  а
потому, думается мне, и толки  о  смерти  Хризостома,  которые  передал  наш
пастух, также находятся в согласии с  истиной.  И  я  советую  вам,  сеньор,
непременно пойти на погребение, каковое обещает быть зрелищем  внушительным,
ибо друзей у покойного много, а отсюда до того места, где  он  завещал  себя
похоронить, не будет и полмили.
     - Да уж я-то непременно пойду, - сказал Дон Кихот. - А  теперь  позволь
поблагодарить тебя за то удовольствие, которое ты мне доставил занимательным
своим рассказом.
     - О, мне известна лишь половина тех происшествий, которые  случились  с
поклонниками Марселы! - возразил козопас. - Может  статься,  однако  ж,  что
завтра мы встретим по дороге кого-нибудь из пастухов,  и  он  нам  расскажет
все. А сейчас не худо бы вам соснуть  под  кровлей:  ночная  прохлада  может
повредить  вашей  ране,  -  впрочем,  мой  пластырь  таков,  что  каких-либо
осложнений вам опасаться нечего.
     Санчо Панса давно уже мысленно послал к черту словоохотливого козопаса,
и теперь он также принялся упрашивать Дон Кихота соснуть в шалаше  у  Педро.
Тот сдался на уговоры и, подражая поклонникам Марселы, провел остаток ночи в
мечтах о госпоже своей Дульсинее. Санчо Панса расположился между  Росинантом
и ослом и заснул не как  безнадежно  влюбленный,  а  как  человек,  которому
изрядно намяли бока.

        "ГЛАВА XIII,"
     содержащая конец повести о пастушке Марселе  и  повествующая  о  других
происшествиях

     В окнах востока чуть только показался день, а пятеро из шести козопасов
уже вскочили и, разбудив Дон  Кихота,  обратились  к  нему  с  вопросом,  не
изменил ли он  своему  намерению  отправиться  на  торжественное  погребение
Хризостома, и вызвались ему сопутствовать. Дон Кихоту только  того  и  нужно
было; он встал и велел  Санчо  седлать  коня  и  осла,  что  тот  с  великим
проворством исполнил, и не менее проворно собрались в дорогу все  остальные.
Но не успели они продвинуться и на четверть мили, как вдруг увидели, что  на
ту же самую тропинку выходят шесть пастухов в черных овчинных  тулупах  и  с
венками из веток олеандра и кипариса на голове. Все они опирались на тяжелые
остролистовые посохи. Поодаль ехали верхами два дворянина в богатом дорожном
одеянии, трое слуг шли за ними пешком. Поравнявшись, и те  и  другие  учтиво
раскланялись, осведомились, кто куда держит путь, и, узнав, что  все  спешат
на погребение, продолжали путь вместе.
     Один из всадников, обратившись к другому, сказал:
     - Кажется, сеньор Вивальдо, мы не зря потратим время, если посмотрим на
необычайные эти похороны: это и в самом деле должно быть нечто  необычайное,
судя по тем удивительным вещам, какие  нам  рассказывали  наши  спутники  об
умершем пастухе и о погубившей его пастушке.
     - Мне тоже так кажется, - отозвался Вивальдо. - Я  готов  потратить  не
один, а несколько дней, только бы посмотреть на похороны.
     Дон Кихот спросил, что слышали  они  о  Марселе  и  Хризостоме.  Путник
сообщил, что на рассвете повстречали они пастухов и, обратив внимание на  их
печальный наряд, осведомились о причине, побудившей их облачиться  в  траур,
тогда  один  из  пастухов  все  им  объяснил  и  рассказал  о  прекрасной  и
своенравной пастушке Марселе, о многочисленных ее поклонниках и, наконец,  о
смерти Хризостома, к месту похорон которого пастухи и направлялись.  Словом,
путник сообщил Дон Кихоту все, что тот уже слышал от Педро.
     Но тут их  разговор  принял  иное  направление,  ибо  тот,  кого  звали
Вивальдо, спросил Дон Кихота, что заставило его с оружием в руках разъезжать
по столь мирной стране. На это ему Дон Кихот ответил так:
     - Избранное мною поприще не дозволяет  и  не  разрешает  ездить  иначе.
Удобства, роскошь и  покой  созданы  для  изнеженных  столичных  жителей,  а
тяготы, тревоги  и  ратные  подвиги  созданы  и  существуют  для  тех,  кого
обыкновенно  называют  странствующими  рыцарями,  из   коих   последним   я,
недостойный, почитаю себя.
     Тут  уже  для  всех  стало  очевидно,  что  он  сумасшедший,  но,  дабы
совершенно в том удостовериться и уяснить себе, на чем именно он  помешался,
Вивальдо снова обратился к нему и спросил, что такое странствующие рыцари.
     - Разве ваши милости незнакомы с анналами английской истории, - в  свою
очередь, спросил Дон Кихот, - в коих повествуется о славных подвигах  короля
Артура {1}, которого мы на своем  кастильском  наречии  обыкновенно  именуем
Артусом  и  относительно  которого  существует  весьма   древнее   предание,
получившее распространение во всем Британском  королевстве,  а  именно,  что
король тот не умер, что его силою волшебных чар превратили в  ворона  и  что
придет время, когда он  снова  станет  королем  и  вновь  обретет  корону  и
скипетр, по каковой причине с той самой поры еще ни один англичанин не  убил
ворона? Ну так вот, при этом добром короле был  учрежден  славный  рыцарский
орден Рыцарей Круглого Стола, а Рыцарь Озера Ланцелот {2}, согласно тому  же
преданию,  в  это  самое  время  воспылал  любовью  к   королеве   Джиневре,
наперсницей  же  их  и  посредницей  между  ними   была   придворная   дама,
достопочтенная Кинтаньона, - отсюда и  ведет  свое  происхождение  известный
романс, который доныне распевает вся Испания:

     Был неслыханно радушен
     Тот прием, который встретил
     Дон Кихот у дам прекрасных,
     Из своих земель приехав, -

     а дальше в самых нежных и  мягких  красках  изображаются  любовные  его
похождения и  смелые  подвиги.  И  вот  с  той  поры  этот  рыцарский  орден
мало-помалу все ширился, ширился и наконец охватил многоразличные страны,  и
в лоне этого ордена подвигами своими стяжали себе  славу  и  почет  отважный
Амадис Галльский со всеми своими сыновьями и внуками даже до пятого  колена,
доблестный  Фелисмарт  Гирканский,  неоцененный  Тирант  Белый  и,  наконец,
доблестный и непобедимый рыцарь дон Бельянис Греческий, которого  мы  словно
вчера еще видели, слышали, с которым мы словно еще так недавно общались. Вот
что такое, сеньоры, странствующий рыцарь и вот каков этот рыцарский орден, к
коему, как вы знаете, принадлежу и я, грешный, давший тот  же  обет,  что  и
перечисленные мною рыцари. В поисках приключений и заехал я в пустынные  эти
и  глухие  места  с  твердым  намерением  мужественно  и  стойко   выдержать
опаснейшие  из  всех  испытаний,  какие  пошлет  мне  судьбина,  и  защитить
обездоленных и слабых.
     Теперь у спутников Дон Кихота уже не оставалось сомнений в том,  что  у
него помутился рассудок и какой именно вид умственного расстройства  овладел
им, и они не могли всему этому не подивиться, как, впрочем, и все, кто с ним
впервые встречался. До места  погребения  Хризостома,  по  словам  пастухов,
оставалось  немного,  и,  чтобы  веселее  провести  остаток  пути,   великий
насмешник и шутник Вивальдо вздумал еще пуще подзадорить  нашего  рыцаря.  И
для того он обратился к нему с такими словами:
     - По моему  разумению,  сеньор  странствующий  рыцарь,  вы  дали  самый
суровый обет, какой только  можно  было  дать,  -  даже  обет  картезианских
монахов {3} представляется мне менее суровым.
     - Очень может быть, что он и столь же суров, - возразил Дон Кихот, - но
чтобы от него была людям такая же точно польза - вот за это я не ручаюсь. Уж
если на то пошло, воин, исполняющий приказ военачальника,  делает  не  менее
важное дело, нежели отдающий  приказы  военачальник.  Я  хочу  сказать,  что
иноки, в  тишине  и  спокойствии  проводя  все  дни  свои,  молятся  небу  о
благоденствии земли, мы же, воины и  рыцари,  осуществляем  то,  о  чем  они
молятся: мы защищаем землю доблестными нашими дланями и лезвиями наших мечей
- и не под кровлей, а под  открытым  небом,  летом  подставляя  грудь  лучам
палящего солнца и жгучим морозам - зимой. Итак, мы - слуги господа на земле,
мы - орудия, посредством которых вершит он свой правый  суд.  Но  исполнение
воинских  обязанностей  и  всего,  что  с  ними  сопряжено  и  имеет  к  ним
касательство, достигается ценою тяжких усилий, в поте лица, следственно тот,
кто таковые обязанности на себя принимает, затрачивает,  разумеется,  больше
усилий, нежели тот, кто в мирном, тихом и безмятежном своем житии молит бога
о заступлении беспомощных. Я не хочу сказать и весьма далек  от  мысли,  что
подвиг странствующего рыцаря и  подвиг  затворника  равно  священны,  но  на
основании  собственного  горького  опыта   я   пришел   к   убеждению,   что
странствующий рыцарь, вечно алчущий и  жаждущий,  страждущий  и  изнуренный,
бесприютный, полураздетый и усыпанный насекомыми, терпит, разумеется, больше
лишений,  нежели  схимник,  ибо  не   подлежит   сомнению,   что   на   долю
странствующего рыцаря былых  времен  всечасно  выпадали  невзгоды.  Если  же
кто-нибудь из них доблестною своею  дланью  и  завоевал  себе  императорскую
корону, то, смею вас уверить, ради этого ему должно было пролить немало пота
и крови, и если б тем, кто удостоился столь  высоких  степеней,  вовремя  не
пришли на  помощь  мудрецы  и  волшебники,  то  они  скоро  убедились  бы  в
призрачности и обманчивости мечтаний своих и надежд.
     - Я тоже так думаю, - заметил путник. - Но  вот  что  мне  особенно  не
нравится в странствующих рыцарях: когда их  ожидает  необычайное  и  опасное
приключение, сопряженное с явною  опасностью  для  жизни,  то,  вместо  того
чтобы, как подобает христианину, в минуту подобной опасности  поручить  себя
богу, они поручают себя своим дамам, да еще  с  таким  молитвенным  жаром  и
благоговением, точно дамы эти - их  божества.  Право,  все  это  припахивает
чем-то языческим.
     - Так тому и быть надлежит, сеньор,  -  возразил  Дон  Кихот,  -  иначе
странствующий рыцарь покрыл бы себя позором: нравы и  обычаи  странствующего
рыцарства таковы, что, перед тем как совершить ратный подвиг,  странствующий
рыцарь должен обратить к своей госпоже  мысленный  свой  нежный  и  ласковый
взор, как бы прося ее укрепить его и  помочь  ему  выдержать  ожидающее  его
суровое испытание. И даже если никто не слышит его,  все  равно  он  обязан,
всецело отдавшись под ее  покровительство,  произнести  эти  несколько  слов
шепотом, - бесчисленные тому примеры вы можете найти в романах. Но отсюда не
следует делать вывод, что рыцари не молятся  богу:  ведь  для  этого  у  них
всегда найдется время и повод в ходе самого боя.
     - И все же вы не рассеяли моего сомнения, - заметил путник.  -  Сколько
раз мне приходилось читать: повздорят два  странствующих  рыцаря,  слово  за
слово - и вот уже оба воспылали  гневом,  поворотили  коней,  разъехались  в
разные стороны, а затем, нимало не медля, с разгона бросаются друг на друга,
и вот тут-то, летя на конях, они и поручают  себя  своим  дамам.  Сшибка  же
обыкновенно кончается тем, что один  из  них  валится  навзничь,  пронзенный
насквозь копьем противника, а другой - другой, разумеется, последовал бы его
примеру и тоже грянулся оземь, если б ему не  удалось  схватиться  за  гриву
коня. Так вот, мог ли убитый рыцарь  в  пылу  скоропалительной  битвы  найти
время для того, чтобы помолиться богу, - это остается неясным. И чем тратить
слова на взывания к своей даме, лучше бы  он  потратил  их  на  то,  к  чему
обязывает и что нам велит долг христианина. К тому же я убежден,  что  не  у
всякого странствующего рыцаря есть дама, которой он мог бы себя поручить,  -
ведь не все же они влюблены.
     - Не может этого быть, - возразил Дон Кихот. - То есть я хочу  сказать,
что не может быть странствующего рыцаря без дамы, ибо  влюбленный  рыцарь  -
это столь же обычное и естественное явление, как звездное небо, и я не  могу
себе представить, чтобы в  каком-нибудь  романе  был  выведен  странствующий
рыцарь,  которого  сердце  оставалось  бы  незанятым.  А  если  бы  даже   и
существовал такой рыцарь, то его сочли бы не законным,  а  приблудным  сыном
рыцарства, проникшим в его твердыню не через врата, но  перескочившим  через
ограду, как тать и разбойник.
     - Со всем тем, если память мне не изменяет, - заметил путник, -  я  как
будто читал, что у дона Галаора, брата Амадиса  Галльского,  не  было  такой
дамы, которой он мог бы себя поручить, и, однако ж,  никто  его  за  это  не
порицал, и это нисколько не  мешало  ему  быть  весьма  отважным  и  славным
рыцарем.
     На это ему Дон Кихот ответил так:
     - Сеньор! Одна ласточка еще не делает весны. К тому  же  мне  известно,
что рыцарь этот был тайно влюблен, и влюблен страстно, хотя  и  ухаживал  за
всеми дамами, которые ему нравились, но такова была его натура, и тут уж  он
ничего не мог с  собой  поделать.  Не  подлежит,  однако  ж,  сомнению,  что
владычица души у него была и что ей одной поручал он себя всечасно,  хотя  и
облекал это  глубочайшею  тайною,  ибо  то  был  рыцарь,  славившийся  своим
искусством хранить тайны.
     - Если уж странствующий рыцарь по самой своей сущности не может не быть
влюблен, - заметил путник, - то и вы, ваша милость, очевидно, не составляете
исключения, ибо к этому вас обязывает ваше призвание. И если  только  вы  не
задались целью быть таким же скрытным, как дон Галаор, то я  от  имени  всех
присутствующих и в том числе и от своего убедительно вас прошу сообщить  нам
имя, титул и место рождения вашей дамы и описать ее наружность.  Она  почтет
себя счастливою, если все будут знать, что ей служит и что любит  ее  такой,
по-видимому, доблестный рыцарь, как вы, ваша милость.
     При этих словах Дон Кихот глубоко вздохнул.
     - Не берусь утверждать, - сказал он, - угодно  или  не  угодно  кроткой
моей врагине, чтобы все знали, что я ей служу. Однако ж, уступая просьбе,  с
которой вы столь почтительно ко мне обратились, могу вам сказать, что  зовут
ее Дульсинея. Родилась она в одном из селений Ламанчи, а  именно  в  Тобосо.
Она моя королева и госпожа,  -  следственно,  по  меньшей  мере,  принцесса.
Обаяние  ее  сверхъестественно,  ибо  в  ней  воплощены  все  невероятные  и
воображаемые знаки красоты, коими  наделяют  поэты  своих  возлюбленных:  ее
волосы - золото, чело - Елисейские поля {4}, брови - радуги небесные, очи ее
- два солнца, ланиты - розы, уста - кораллы, жемчуг - зубы ее, алебастр - ее
шея, мрамор - перси, слоновая кость - ее руки, белизна ее кожи - снег, те же
части тела, которые целомудрие скрывает от людских взоров, сколько я понимаю
и представляю себе, таковы, что скромное воображение вправе лишь восхищаться
ими, уподоблять же их чему-либо оно не властно.
     - Нам хотелось бы знать ее происхождение, предков ее и ее  родословную,
- сказал Вивальдо.
     На это ему Дон Кихот ответил так:
     - Она происходит не от древних римлян, Курциев, Каев и Сципионов {5}, и
не от здравствующих и поныне Колонна и Орсини, не  от  Монкада  и  Рекесенов
Каталонских, не от Ребелья и Вильянова Валенсийских, не от Палафоксов, Нуса,
Рокаберти, Корелья, Луна, Алагонов, Корреа, Фосов и Гурреа Арагонских, не от
Серда, Манрике, Мендоса и Гусманов Кастильских, не от  Аленкастро,  Палья  и
Менесесов Португальских, - она из рода Тобосо Ламанчских,  рода  хотя  и  не
древнего, однако ж могущего положить достойное начало знатнейшим  поколениям
грядущих  столетий.  Если  же  кто-нибудь  вздумает  это  оспаривать,  то  я
предъявлю те же условия, какие Дзербин {6} начертал  у  подножья  Роландовой
груды трофеев:

     Лишь тот достоин ими обладать,
     Кто и Роланду бой решится дать.

     - Хотя я и происхожу и