ся только послушаться его, ручаюсь, что  не
прогадаете. Тем более вы сами слышали: из-за  одного  только  ослиного  рева
обижаться глупо. Помнится, мальчонкой я ревел по-ослиному, когда  и  сколько
мне хотелось, и притом по собственному почину, да так искусно и так  похоже,
что на мой рев отзывались все ослы, какие  только  были  у  нас  в  селе,  и
все-таки меня почитали не за выродка, а за достойного сына своих  родителей,
людей почтеннейших. Правда, искусству моему  завидовали  многие  деревенские
франты, ну да я на них чихал. А коли вам угодно  удостовериться,  что  я  не
вру, то подождите и послушайте. Ведь это искусство - все равно что плаванье:
раз научишься - век не забудешь.
     С этими словами он приставил руку к носу и взревел  так,  что  во  всех
окрестных долинах отозвалось  эхо.  Но  тут  один  из  стоявших  подле  него
поселян, вообразив, что он над ними насмехается, взмахнул дубиной и так  его
огрел, что не устоял Санчо Панса на ногах и грянулся оземь. Дон Кихот, видя,
что с Санчо так дурно обходятся, взял копье наперевес и ринулся на  драчуна,
но столькие в тот же миг заградили  его,  что  отомстить  не  представлялось
возможным; более того: видя, что градом сыплются  камни  и  что  ему  грозит
великое множество нацеленных на него самострелов и столько же  аркебуз,  Дон
Кихот поворотил Росинанта и во весь его мах  помчался  прочь  от  толпы,  из
глубины души взывая к богу, чтобы он избавил его от опасности, ибо Дон Кихот
каждую секунду ждал, что его ранят навылет, и то и  дело  затаивал  дыхание,
прислушиваясь, пролетела ли пуля мимо. Воители, однако ж,  удовольствовались
зрелищем его бегства и так и не открыли стрельбы. Бедного же Санчо, едва  он
опамятовался, они положили поперек осла и позволили ему следовать  за  своим
господином, но Санчо был не в состоянии править, и серый сам затрусил вослед
за Росинантом, без которого он не мог прожить ни одного мгновения. Дон Кихот
между тем отъехал на довольно значительное расстояние, а потом обернулся  и,
увидев, что Санчо едет за ним, и удостоверившись, что  погони  нет,  решился
подождать его.
     Воители пробыли там до ночи, а как супостаты их на битву не  вышли,  то
они, радостные и ликующие, возвратились восвояси, и если бы они знали обычаи
древних греков, то на этом самом месте непременно сложили бы трофей {3}.


     1 ...из берберийского плена... - то есть из плена у мавров. Берберией в
то время называлась Северная Африка.
     2 Название "Ла Релоха" происходит от испанского слова el reloj - часы.
     3  ...сложили  бы  трофей.  -  Трофей  -  памятник  победы,  у   греков
воздвигался на месте победы и украшался захваченными доспехами.


        ГЛАВА XXVIII
     О событиях, которые, как говорит Бен-инхали, станут известны тому,  кто
о них прочтет, если только он будет читать со вниманием

     Когда храбрец бежит, значит, он разгадал военную хитрость противника, а
мужам  благоразумным  должно  беречь  себя   для   более   важных   случаев.
Справедливость этого положения подтвердилась на примере  Дон  Кихота.  Давши
сельчанам полную волю яриться, а рассвирепевшему их  отряду  -  осуществлять
недобрые свои намерения, он  бросился  наутек  и,  не  думая  о  Санчо  и  о
грозившей ему опасности, скакал  до  тех  пор,  пока  не  почувствовал,  что
бояться нечего. Санчо, как было  сказано,  следовал  за  ним  поперек  осла.
Нагнал он его, будучи уже в полном сознании, и, весь избитый, поколоченный и
унылый, свалился с серого к  ногам  Росинанта.  Дон  Кихот  спешился,  чтобы
осмотреть его раны, но, оглядев его с ног до головы и  удостоверившись,  что
тот цел и невредим, довольно сердито заговорил:
     - Выбрали же вы время, Санчо, реветь ослом! Откуда вы взяли, что в доме
повешенного следует говорить о веревке? И разве дубины - не самый подходящий
аккомпанемент для ваших ослиных трелей? Благодарите  бога,  Санчо,  что  они
перекрестили вас только палкой, а не сотворили per signum cruces {1} саблей.
     - Я не в состоянии отвечать, - сказал Санчо,  -  потому  у  меня  такое
чувство, будто говорит не язык, а спина.  Сядемте  верхами,  поедемте  своей
дорогой, и реветь ослом я уж больше не стану, но зато не стану и  молчать  о
том, что странствующие рыцари бегут и оставляют добрых своих оруженосцев  на
расправу врагам, а те молотят их, словно зерно.
     - Отступление не есть бегство, - заметил  Дон  Кихот.  -  Надобно  тебе
знать,  Санчо,  что  смелость,  которая  не  зиждется  на  осмотрительности,
именуется  безрассудством,  подвиги  же  безрассудного  скорее  должны  быть
приписаны  простой  удаче,  нежели  его  храбрости.  Итак,  я  признаю,  что
отступил, но я не бежал, образцом же мне служили многие  смельчаки,  которые
берегли себя для лучших времен, и романы этим полны, но пересказывать  их  я
не стану, ибо и тебе это пользы не принесет, и мне удовольствия не доставит.
     Между тем Санчо с помощью Дон Кихота уселся верхом, Дон  Кихот  сел  на
Росинанта, и они не  спеша  двинулись  к  роще,  видневшейся  на  расстоянии
четверти мили. Санчо по временам глубоко вздыхал и тяжко  стонал;  когда  же
Дон Кихот  осведомился  о  причине  столь  мрачного  расположения  духа,  он
ответил, что у него отчаянно болит спина от самого кончика  позвоночника  до
затылка - прямо до дурноты.
     - Боль эта вызвана, без сомнения,  тем,  -  сказал  Дон  Кихот,  -  что
дубина, которою тебя ударили, была длинная и прямая, и она охватила все  эти
участки спины, которые у тебя болят, а если б она пошире взяла, тебе было бы
еще больней.
     - Клянусь богом, ваша милость разрешила глубокое мое сомнение, да еще в
каких прекрасных выражениях все растолковала! - воскликнул Санчо. -  Ах  ты,
будь я неладен, да неужто это такая загадка: отчего у меня  болит  спина,  и
требуется еще объяснять, что у меня болят все как  есть  места,  до  которых
достала  дубина?  Если  б  у  меня  заболела  лодыжка,  я  бы  еще,   может,
призадумался, отчего это она у меня болит, а что у меня болит там, где  меня
огрели, тут думать да гадать не  приходится.  Поистине,  досточтимый  сеньор
мой, чужую беду руками разведу, и с  каждым  днем  мне  все  яснее  и  яснее
становится, что от вашего  общества  прок  невелик:  сегодня  вы  дали  меня
избить, а потом, опять двадцать пять, начнется  подбрасывание  на  одеяле  и
прочие детские забавы, нынче я  спиной  расплатился,  а  завтра  как  бы  не
пришлось расплачиваться глазами. Куда лучше было бы  мне,  -  вот  только  я
сущий варвар, и ничего хорошего от меня не жди, - куда лучше  было  бы  мне,
говорю я, вернуться домой, к жене и к деткам, растить их и  чем  бог  пошлет
питать, а  не  плутать  следом  за  вашей  милостью  по  непутевым  путям  и
бездорожным дорогам, мало пивши и совсем ничего не евши. А уж насчет  сна  и
говорить нечего! Отмерьте себе, любезный оруженосец,  семь  пядей  земли,  а
коли хотите, так еще столько же, тут вы сами себе господин, и располагайтесь
со всеми удобствами. Чтоб ему сгореть на костре, чтоб его пепел развеялся по
ветру,  -  я  разумею  первого  человека,  который  начал  городить   огород
странствующего рыцарства, или уж, по крайности, первого,  кото  рый  пожелал
поступить в  оруженосцы  к  таким  олухам,  какими,  наверно,  были  прежние
странствующие рыцари. О теперешних я ничего не говорю: коли ваша милость  из
их числа, стало быть, я должен относиться к ним с уважением,  ибо  по  части
ума и красноречия ваша милость самому черту нос утрет.
     - Я охотно побился бы с вами об заклад, Санчо, - сказал  Дон  Кихот,  -
что вот сейчас, когда вы болтаете не  переставая,  у  вас  нигде  ничего  не
болит. Говорите, сударь, все, что вам придет в голову и что вертится  у  вас
на языке, - лишь бы у вас ничего не  болело,  я  же  безропотно  снесу  ваши
дерзости. Вам не терпится возвратиться домой к жене и детям -  сохрани  бог,
чтобы я этому препятствовал, деньги мои  у  вас,  высчитайте,  сколько  дней
прошло с того времени, как мы в  третий  раз  выехали  из  села,  прикиньте,
сколько вы можете и должны заработать в месяц, и выдайте себе сами.
     - Когда я служил у Томе  Карраско,  отца  бакалавра  Самсона  Карраско,
которого ваша милость хорошо знает, - сказал  Санчо,  -  я  зарабатывал  два
дуката в месяц, не считая харчей, а сколько мне взять с вашей милости -  это
уж я не знаю, знаю только, что у  оруженосца  странствующего  рыцаря  больше
дел, чем у деревенского батрака; ведь и правда: когда мы в батраках, то  как
бы мы днем ни работали, как бы нам ни приходилось подчас  туго,  а  все-таки
вечером мы едим похлебку и ложимся спать в постель,  а  с  тех  пор,  как  я
поступил на службу к вашей милости, я про постель и думать  забыл.  Если  не
считать  нескольких  дней,  проведенных  у  дона  Дьего  де  Миранда,   того
пиршества, которое я себе устроил из пенок с котлов Камачо, и всего, сколько
я наел, напил и наспал в доме Басильо, все остальное время я спал  на  голой
земле, под  открытым  небом,  подвергался  всевозможным,  как  их  называют,
стихийным бедствиям, питался крохами сыра и корками  хлеба  и  пил  воду  из
ручьев и источников, которые нам попадались в дебрях.
     - Признаю, Санчо, что вы говорите истинную правду, - молвил Дон  Кихот.
-  Насколько  же,  по-вашему,  больше,  чем  Томе  Карраско,  я  должен  вам
заплатить?
     - Я так полагаю, - отвечал Санчо, - что коли ваша милость  надбавит  по
два реала в месяц, то это будет по-божески. Но это - только мое жалованье, а
за то что вы дали слово и обещали ввести меня во владение островом, нужно бы
накинуть еще по шести реалов, так что всего-навсего тридцать реалов.
     - Отлично, - сказал Дон Кихот, - выехали мы из дому назад тому двадцать
пять дней, так вот, Санчо, исходя из той суммы, которую  вы  себе  положили,
извольте подвести общий итог, подсчитайте, сколько я вам должен,  и,  как  я
уже сказал, уплатите себе собственноручно.
     - Э, нет, ишь вы какой! - воскликнул Санчо. - Ваша милость  очень  даже
ошибается в своих расчетах, потому за обещанный остров должно считать с того
дня, как ваша милость мне его обещала, и по сегодняшний день включительно.
     - Сколько же прошло, Санчо, с того времени, как я  вам  его  обещал?  -
спросил Дон Кихот.
     - Если память мне не  изменяет,  -  отвечал  Санчо,  -  уж  верно,  лет
двадцать с хвостиком.
     Дон Кихот хлопнул себя по лбу, весело рассмеялся и сказал:
     - Да ведь я пробыл в Сьерре Морене и вообще провел в походах около двух
месяцев, а ты говоришь, Санчо, что я обещал тебе остров назад тому  двадцать
лет! Ну так вот что я на это скажу: ты желаешь, чтобы все деньги, которые  я
сдал тебе на хранение, пошли в счет твоего жалованья, - что ж, если ты этого
так хочешь, я тебе их отдам сей же час,  бери  на  здоровье,  я  предпочитаю
остаться нищим, без единого гроша, лишь бы избавиться  от  такого  скверного
оруженосца. Но скажи мне, нарушитель  установлений,  касающихся  оруженосцев
странствующего рыцарства: где ты видел  или  же  читал,  чтобы  какой-нибудь
оруженосец странствующего рыцаря приставал к своему господину:  "Сколько  вы
мне будете платить  в  месяц?"  Погрузись,  погрузись,  разбойник,  негодяй,
чудовище, ибо ты именно таков,  погрузись,  говорю  я,  в  mare  magnum  {2}
рыцарских романов, и если тебе  попадется,  что  кто-нибудь  из  оруженосцев
сказал или даже подумал то, что сейчас сказал ты, так  можешь  вырезать  мне
эти слова на лбу и вдобавок влепить штук пять хороших щелчков. Итак, подбери
поводья и поезжай домой - со мною вместе ты не сделаешь более ни  шагу.  Вот
она, благодарность за мой хлеб! Вот кого я собирался наградить!  Вот  в  ком
более скотского, нежели человеческого!  Как?  В  то  самое  время,  когда  я
намеревался так тебя вознести, что все наперекор твоей  жене  величали  тебя
ваше сиятельство, ты со мной расстаешься? Как? Ты уезжаешь в то самое время,
когда я возымел твердое и бесповоротное решение назначить тебя  губернатором
лучшего острова в мире?  Словом,  ты  сам  когда-то  сказал,  что  некоторых
животных медом не кормят. Осел ты есть, ослом ты и будешь, и быть тебе ослом
до последнего твоего издыхания, ибо я уверен, что нить твоей жизни прервется
прежде, нежели ты догадаешься и поймешь, что ты скот.
     Пока Дон Кихот распекал Санчо, тот не сводил  с  него  глаз  и  наконец
почувствовал такие угрызения совести, что его прошибла слеза, и он упавшим и
жалобным голосом заговорил:
     - Государь мой! Я сознаю, что мне недостает только хвоста, иначе был бы
я полным ослом. Коли вашей милости угодно  мне  его  привесить,  то  я  буду
считать, что он висит на месте, и в качестве осла буду служить вам до  конца
моих дней. Простите меня, ваша милость, и сжальтесь  надо  мной,  -  ведь  я
сущий младенец и худо во всем разбираюсь,  и  болтаю  я  много  неумышленно:
такая уж у меня слабость, а кто грешит да кается, тому грехи отпускаются.
     - Я бы удивился, Санчо, если б ты не вставил в свою речь  какого-нибудь
этакого присловьица. Что ж, коли ты  раскаиваешься,  то  я  тебя  прощаю,  с
условием, однако, чтобы впредь ты заботился не только о собственной  выгоде,
- будь отзывчивее и с бодрою и смелою душою ожидай исполнения моих обещаний,
каковое, правда, запаздывает, но коего возможность отнюдь не исключена.
     Санчо отвечал, что так оно и будет и что он непременно возьмет  себя  в
руки.
     Тут они въехали в рощу, и Дон Кихот расположился  у  подножия  вяза,  а
Санчо у подножия бука, - известно, что у этих, равно как  и  у  всех  других
дерев, ноги всегда бывают, а рук никогда. Санчо провел мучительную ночь, ибо
от ночной росы у него еще сильней разболелись отхоленные  дубиной  места,  а
Дон Кихот по обыкновению предался своим мечтаниям, однако в конце концов сон
смежил вежды обоим, а на заре они двинулись к берегам славного Эбро, и там с
ними случилось то, о чем будет рассказано в следующей главе.


     1 Крестное знамение (лат.).
     2 Великое (безбрежное) море (лат.).


        ГЛАВА XXIX
     О славном приключении с заколдованною ладъею

     Выехав из рощи, Дон Кихот и  Санчо  спустя  два  дня  мерным  и  весьма
умеренным шагом добрались до реки Эбро, коей созерцание доставило Дон Кихоту
великое удовольствие: он  любовался  приветными  ее  берегами,  светлыми  ее
струями, мирным течением полных ее и зеркальных вод, и это увеселяющее взоры
зрелище навеяло Дон Кихоту множество отрадных  воспоминаний.  Особенно  живо
вспомнилось ему все то, что он видел в пещере Монтесиноса, и  хотя  обезьяна
маэсе Педро сказала ему, что только часть всех этих происшествий  правда,  а
остальное, мол, обман, он все же склонен был признать их не за обман,  а  за
истину, в противоположность Санчо,  который  полагал,  что  все  это  пустое
мечтание. Ехали они, ехали и вдруг заметили лодочку без весел  и  каких-либо
снастей, привязанную к стволу прибрежного дерева.  Дон  Кихот  огляделся  по
сторонам, но не обнаружил ни одной души; тогда он, не долго думая,  соскочил
с Росинанта и велел Санчо  спрыгнуть  с  осла  и  покрепче  привязать  обоих
животных к стволу то ли прибрежного тополя,  то  ли  прибрежной  ивы.  Санчо
осведомился о причине столь скоропалительного спешивания и привязывания. Дон
Кихот же ему ответил так:
     - Да будет тебе известно, Санчо, что вот эта  ладья  явно  и  бесспорно
призывает меня и понуждает войти в нее и отправиться на помощь какому-нибудь
рыцарю или же другой страждущей  знатной  особе,  которую  великое  постигло
несчастье, ибо это  совершенно  в  духе  рыцарских  романов  и  в  духе  тех
волшебников, что в этих романах и рассуждают и действуют:  когда  кто-нибудь
из рыцарей в беде и выручить его может только какой-нибудь другой рыцарь, но
их разделяет расстояние в две-три тысячи миль, а  то  и  больше,  волшебники
сажают  этого  второго  рыцаря  на  облако  или  же  предоставляют   в   его
распоряжение ладью и мгновенно переправляют по воздуху или  же  морем  туда,
где требуется его помощь. Так вот, Санчо, эта ладья причалена здесь с тою же
самой целью, и все это такая же правда, как то что сейчас день, и  пока  еще
не свечерело, привяжи серого и Росинанта - и с богом; я сяду в  лодку,  даже
если меня от этого начнут отговаривать босые братья.
     - Коли так, - заговорил Санчо, - и коли ваша милость намерена на каждом
шагу делать, можно сказать, глупости, то мне остается только повиноваться  и
склонить голову - по пословице: "Не пойдешь  своему  господину  наперекор  -
будет тебе  от  него  на  прокорм".  Однако  для  очистки  совести  осмелюсь
доложить, что, по моему разумению, хозяева этой лодки  не  какие-нибудь  там
заколдованные, а просто местные рыбаки: ведь в этой реке  водится  наилучшая
бешенка.
     Санчо рассуждал, а сам в это время привязывал четвероногих, к  великому
своему душевному прискорбию  оставляя  их  под  защитой  и  покровительством
волшебников. Дон Кихот ему сказал, чтоб он  не  огорчался  из-за  того,  что
животные остаются якобы на произвол судьбы, ибо тот, кто переправит их самих
в столь лонгинквальные области, позаботится и об их животных.
     - Я не понимаю, что значит логикальные,  -  сказал  Санчо,  -  отродясь
такого слова не слыхивал.
     - Лонгинквальные - это значит отдаленные, - пояснил Дон Кихот, -  и  не
удивительно, что ты этого слова не понял: ты не обязан знать латынь, а  ведь
есть такие, которые уверяют, что знают ее, на самом же деле понятия о ней не
имеют.
     - Ну, ладно, привязал, - объявил Санчо. - А теперь что мы будем делать?
     - Что будем делать? - сказал  Дон  Кихот.  -  Перекрестимся  и  отдадим
якорь, то есть сядем в лодку и перережем  причал,  коим  она  прикреплена  к
берегу.
     С этими словами он прыгнул в лодку, Санчо следом  за  ним,  затем  была
перерезана бечевка, и лодка начала медленно удаляться;  и  вот  когда  Санчо
увидел, что он уже на расстоянии  примерно  двух  локтей  от  берега,  то  в
предчувствии  неотвратимой  гибели  задрожал  всем  телом,  но  особенно  он
закручинился, услышав рев осла и увидев, что  Росинант  из  сил  выбивается,
чтобы сорваться с привязи, и тут он сказал своему господину:
     - Осел заревел с тоски  по  нас,  а  Росинант  старается  вырваться  на
свободу, чтобы потом броситься за  нами  вдогонку.  Будьте  спокойны,  милые
друзья! Я чаю, мы скоро поймем, что покидать вас было  чистое  сумасбродство
образумимся и вернемся к вам!
     И при этом он так горько заплакал, что  Дон  Кихот  в  запальчивости  и
раздражении ему сказал:
     - Чего ты боишься, трусливое создание? О  чем  ты  плачешь,  сердце  из
коровьего масла? Разве  тебя  кто-нибудь  преследует,  кто-нибудь  за  тобою
гонится, крысиная ты душа, чего тебе недостает, тебе,  покоящемуся  на  лоне
изобилия? Может статься, ты шагаешь пеший и босый по Рифейским горам {1},  а
не сидишь на скамеечке, будто эрцгерцог, и тебя не уносит спокойное  течение
прелестной этой реки, откуда мы в скором времени выйдем в открытое море?  Э,
да мы, кажется, уже вышли в море и проплыли, по крайней мере, семьсот, а  то
и все восемьсот миль, - будь со мной астролябия {2},  я  бы  измерил  высоту
полюса и сказал бы тебе точно, сколько мы с тобой  проехали  миль.  Впрочем,
может статься, я в этом ровно ничего не смыслю, но мне кажется, что  мы  уже
проехали  или  вот-вот  проедем  линию  равноденствия,  которая  на   равном
расстоянии от противоположных полюсов пересекает и надвое делит землю.
     - А когда мы достигнем этой, как вы ее называете, линии равнодушия,  то
сколько же мы тогда проедем? - спросил Санчо.
     -  Много,  -  отвечал  Дон  Кихот,  -  согласно  вычислениям  Птолемея,
величайшего из всех известных нам космографов, поверхность воды  и  суши  на
нашей планете равна тремстам шестидесяти градусам, мы же с тобою,  достигнув
этой линии, проедем как раз половину.
     - Вот уж, ей-богу, ваша милость, - молвил Санчо, - нашли кого приводить
во свидетели и с кем дружбу водить: с какими-то не то