т не
связывался со львами, а то, если только он свяжется, они всех нас разорвут в
клочки.
     - Неужели твой господин настолько  безумен,  что  ты  можешь  думать  и
опасаться, как бы он  не  связался  с  такими  хищными  зверями?  -  спросил
идальго.
     - Он не безумен, - отвечал Санчо, - он дерзновенен.
     - Я устрою так, что его  дерзновение  останется  при  нем,  -  пообещал
идальго.
     С последним словом он приблизился к Дон Кихоту,  который  в  это  время
приставал к сторожу, чтобы тот открыл клетки, и сказал:
     - Сеньор кавальеро! Странствующим рыцарям подобает искать только  таких
приключений, которые подают надежду на  благополучный  исход,  а  не  таких,
которые решительно никакой надежды не подают,  ибо  смелость,  граничащая  с
безрассудством, заключает в себе более безумия, нежели  стойкости.  А  кроме
всего прочего, львы и не помышлют о том, чтобы  на  вашу  милость  совершить
нападение: их посылают в подарок его величеству, и не должно задерживать  их
и преграждать им дорогу.
     - Это вы, сеньор идальго, подите расскажите своей  ручной  куропатке  и
свирепому хорьку, а в чужие дела не вмешивайтесь, - заметил Дон Кихот. - Это
мое дело, я сам знаю, натравили на меня этих сеньоров львов или нет.
     И, обратясь к сторожу, крикнул:
     - Эй ты, такой-сякой, мерзавец из мерзавцев! Если  ты  сей  же  час  не
откроешь клеток, я вот этим самым копьем пришпилю тебя к повозке!
     Возница, видя,  что  это  вооруженное  пугало  преисполнено  решимости,
молвил:
     - Государь мой! Будьте настолько любезны,  сжальтесь  вы  надо  мной  и
велите выпустить львов не прежде,  чем  я  распрягу  мулов  и  отведу  их  в
безопасное место, а то если львы их  растерзают,  то  мне  тогда  всю  жизнь
придется терзаться: ведь мулы и повозка - это все мое достояние.
     - О маловер! - вскричал Дон Кихот. - Слезай, распрягай  мулов,  словом,
поступай, как знаешь, - сейчас ты увидишь, что напрасно хлопочешь и что  все
старания твои ни к чему.
     Возница спешился и, нимало не медля, распряг мулов, а сторож между  тем
заговорил громким голосом:
     - Призываю во свидетели всех здесь присутствующих, что я против воли  и
по принуждению открываю клетки и выпускаю львов и  объявляю  этому  сеньору,
что за весь вред и ущерб от этих зверей отвечает он, и он же  возместит  мне
мое жалованье и то, что я имею  сверх  жалованья.  Вы,  сеньоры,  спасайтесь
бегством, прежде нежели я открою, а насчет себя я уверен, что звери меня  не
тронут.
     Идальго опять стал отговаривать Дон Кихота от подобного  сумасбродства:
затевать  такое  дурачество  -  это   значит,   мол,   испытывать   господне
долготерпение. Дон Кихот же ему на это ответил, что он сам  знает,  как  ему
поступить. Идальго посоветовал Дон Кихоту хорошенько подумать, ибо, по  его,
дескать, крайнему разумению, Дон Кихот ошибается.
     - Вот что, сеньор, - объявил Дон Кихот, - если ваша милость  не  желает
быть зрителем этой, на ваш взгляд, трагедии, то дайте шпоры вашей  кобыле  и
спасайтесь.
     Тут Санчо со слезами  на  глазах  взмолился  к  Дон  Кихоту,  чтобы  он
отказался от этого предприятия, в сравнении с коим приключение  с  ветряными
мельницами и ужасающее приключение с сукновальнями, а равно и  все  подвиги,
которые он на своем веку совершил, это, дескать, только цветочки.
     - Поймите, сеньор, -  говорил  Санчо,  -  тут  нет  колдовства,  ничего
похожего тут нет, сквозь решетку я разглядел  коготь  всамделишного  льва  и
заключил, что ежели у этого льва такой коготь, то сам лев, уж верно,  больше
горы.
     - Со страху он тебе и с полмира мог показаться, - возразил Дон Кихот. -
Удались, Санчо, и оставь меня. Если же я  погибну,  то  ведь  тебе  известен
прежний наш уговор: поспеши к Дульсинее, все прочее сделается само собой.
     К этому дон Кихот прибавил много такого, что отняло у окружающих всякую
надежду отговорить его от столь  нелепой  затеи.  Всадник  в  зеленом  плаще
охотно бы ему противостал, но он видел, что  Дон  Кихот  вооружен  лучше,  и
оттого почел  безрассудным  связываться  с  сумасшедшим,  а  что  перед  ним
сумасшедший - в этом он был теперь совершенно уверен; коротко говоря,  в  то
время как Дон Кихот снова приступил к сторожу с угрозами, идальго  пришпорил
свою кобылу, Санчо - своего  серого,  возница  -  своих  мулов,  и  все  они
старались как можно дальше отъехать от повозки, прежде чем  львы  выйдут  из
заточения. Санчо заранее оплакивал гибель своего господина, ибо на  сей  раз
нимало не сомневался, что быть ему  в  когтях  львиных;  он  проклинал  свою
судьбу и тот час, когда ему вспало на ум снова поступить  на  службу  к  Дон
Кихоту; впрочем, жалобы и слезы не мешали ему нахлестывать серого, чтобы  он
быстрее удалялся от повозки. Когда же сторож наконец уверился,  что  беглецы
далеко, он опять начал молить и заклинать Дон Кихота так же точно, как молил
и заклинал, прежде, но Дон Кихот ему сказал, что он это  уже  слышал  и  что
пусть, дескать, сторож более себя не утруждает просьбами и заклинаниями, ибо
все это напрасно, а пусть лучше, мол, поторопится.  Пока  сторож  возился  с
первой клеткой, Дон Кихот обдумывал,  как  благоразумнее  вести  сражение  -
пешим или же на коне, и, поразмыслив, решил, что -  пешим,  ибо  львы  могли
испугать Росинанта. Того ради он соскочил с коня, бросил копье, схватил щит,
обнажил меч и, исполненный изумительной отваги и бесстрашия, важною поступью
двинулся прямо к повозке, всецело поручая себя сначала богу, а потом госпоже
своей  Дульсинее.  Надобно  заметить,  что,  дойдя  до  этого  места,  автор
правдивой этой истории восклицает: "О могучий и выше всяких похвал  отважный
Дон Кихот Ламанчский, зерцало, в которое  могут  глядеться  все  удальцы  на
свете, новый, второй дон Мануэль  Львиный  {1},  краса  и  гордость  рыцарей
испанских! Где мне взять слова для описания столь страшного подвига, какие я
должен подобрать выражения, дабы поздние потомки мне поверили? Есть ли такие
похвалы, которые бы тебе не подобали и не подходили, будь они  гиперболичное
любых гипербол? Пеший, одинокий, бесстрашный,  великодушный,  с  одним  лишь
мечом, да и то не слишком острым, без "собачки" {2}, и со щитом, да и то  не
из весьма блестящей и сверкающей стали, ты  ожидаешь  и  высматриваешь  двух
самых хищных львов, каких  когда-либо  выращивали  дебри  африканские.  Нет,
пусть  собственные  деяния  прославляют  тебя,  доблестный  ламанчец,  я  же
предоставляю им говорить самим за себя, ибо  не  имею  довольно  слов,  дабы
превознести их".
     На  этом  кончается  вышеприведенное  восклицание  автора,  и,   связав
прерванную было нить повествования, он продолжает: едва сторож  увидел,  что
Дон Кихот уже наготове и что, из боязни навлечь на себя гнев вспыльчивого  и
дерзкого кавальеро, ему не миновать выпустить  льва,  он  настежь  распахнул
дверцу первой клетки, где, повторяем, находился лев величины, как оказалось,
непомерной, - чудовищный и страховидный лев. Прежде всего лев  повернулся  к
своей клетке, выставил лапы и потянулся всем  телом,  засим  разинул  пасть,
сладко зевнул и языком почти в две пяди длиною протер себе глаза  и  облизал
морду; после этого он высунулся из клетки  и  горящими,  как  угли,  глазами
повел во все стороны; при этом вид его и движения могли бы, кажется, навести
страх на самое смелость. Дон Кихот, однако, смотрел на него в упор, -  он  с
нетерпением ждал, когда же наконец лев спрыгнет с повозки и вступит с ним  в
рукопашную, а он изрубит льва на куски.
     Вот до какой крайности дошло  его  доселе  невиданное  безумие.  Однако
благородный лев, не столь дерзновенный, сколь учтивый, оглядевшись, как  уже
было сказано, по сторонам и не обращая внимания на Дон-Кихотово ребячество и
молодечество, повернулся и, показав Дон Кихоту  зад,  прехладнокровно  и  не
торопясь снова вытянулся в клетке; тогда Дон  Кихот  велел  сторожу  ударить
его, чтобы разозлить и выгнать из клетки.
     - Этого я делать не стану,  -  возразил  сторож,  -  ведь  коли  я  его
раздразню, так он первым делом разорвет в клочки меня. Пусть  ваша  милость,
сеньор кавальеро, удовольствуется уже  сделанным,  ибо  по  части  храбрости
лучшего и желать невозможно, испытывать  же  судьбу  дважды  не  годится.  В
клетке у льва дверца отворена: он волен выходить или не выходить,  но  ежели
он до сей поры не вышел, стало быть, и до вечера не выйдет.  Твердость  духа
вашей милости уже доказана, - от самого храброго бойца, сколько  я  понимаю,
требуется лишь вызвать недруга на поединок и ожидать его на поле брани, если
же неприятель не явился,  то  позор  на  нем,  а  победный  венок  достается
ожидавшему.
     - И то правда, - молвил Дон Кихот,  -  закрой,  приятель,  дверцу  и  в
наилучшей форме засвидетельствуй все, что здесь на твоих глазах произошло, а
именно: как ты открыл льву, как я его ждал, а он не вышел, как я  его  снова
стал ждать, а он опять не вышел и снова улегся.  Мой  долг  исполнен,  прочь
колдовские чары, и да поможет господь разуму, истине и истинному  рыцарству,
ты же закрой, повторяю, клетку, а я тем временем знаками подзову бежавших  и
отсутствовавших, дабы они услышали из твоих уст о моем подвиге.
     Сторож так и сделал, а Дон Кихот, нацепив на острие копья платок,  коим
он вытирал лицо после творожного дождя, стал  звать  беглецов,  которые  все
еще, предводительствуемые идальго, мчались и поминутно оборачивались; как же
скоро Санчо увидел, что Дон Кихот машет белым платком, то сказал:
     - Убейте меня, если мой господин не одолел этих диких зверей,  ведь  он
нас кличет.
     Все остановились и уверились, что делает знаки не кто иной, как сам Дон
Кихот; это их несколько ободрило, они осторожно двинулись обратно, и  вскоре
до них уже явственно донеслись крики Дон Кихота, который их  звал.  В  конце
концов они приблизились к повозке, и тогда Дон Кихот сказал вознице:
     - Запрягай, братец, своих мулов и трогайся в путь, а ты,  Санчо,  выдай
ему два золотых, один - для него, другой - для сторожа, за то, что я  у  них
отнял время.
     - Выдать-то я им с великим удовольствием выдам, - сказал Санчо,  -  но,
однако же, что сталось со львами? Живы они или мертвы?
     Тут сторож обстоятельно  и  с  расстановкою  принялся  рассказывать  об
исходе схватки, преувеличивая, как мог и  умел,  доблесть  Дон  Кихота,  при
одном виде которого лев якобы струхнул и не пожелал и  не  посмел  выйти  из
клетки, хотя дверца долгое время оставалась открытою; и  только  после  того
как он, сторож, сказал этому кавальеро, что дразнить льва и силком гнать  из
клетки значит испытывать долготерпение божие, а кавальеро,  дескать,  именно
добивался, чтобы льва раздразнили, он  неохотно  и  скрепя  сердце  позволил
запереть клетку.
     - Что  ты  на  это  скажешь,  Санчо?  -  спросил  Дон  Кихот.  -  Какое
чародейство устоит против истинной отваги? Чародеи вольны обрекать  меня  на
неудачи, но сломить мое упорство и мужество они не властны.
     Санчо выдал деньги, возница запряг мулов, а сторож поцеловал Дон Кихоту
руки за оказанное благодеяние и обещал рассказать  о  славном  этом  подвиге
самому королю, когда приедет в столицу.
     - Буде же его величество спросит, кто этот подвиг совершил,  скажите  -
что Рыцарь Львов, ибо я хочу, чтобы прежнее мое прозвание, Рыцарь Печального
Образа, изменили, переменили, заменили и сменили на  это,  и  тут  я  следую
старинному обычаю странствующих рыцарей,  которые  меняли  имена,  когда  им
этого хотелось или же когда это напрашивалось само собой.
     Повозка двинулась своею дорогою, а Дон Кихот, Санчо и всадник в зеленом
плаще - своею.
     За все это время дон Дьего де Миранда не проронил ни звука, он лишь  со
вниманием слушал и замечал,  как  поступает  и  что  говорит  Дон  Кихот,  и
казалось ему, что это  -  здравомыслие  сумасшедшего  или  же  сумасшествие,
переходящее в здравомыслие. До него еще не дошла первая  часть  истории  Дон
Кихота; прочитав ее,  он  перестал  бы  удивляться  Дон-Кихотовым  словам  и
поступкам, - тогда ему  было  бы  известно,  какой  именно  вид  умственного
расстройства  овладел  Дон  Кихотом,  но  он  этого  не  знал  и   по   сему
обстоятельству принимал его то за здорового, то за сумасшедшего, ибо говорил
Дон Кихот связно, красиво и вразумительно, меж тем  как  действовал  нелепо,
безрассудно и неумно. И идальго сам с  собой  рассуждал:  "Это  ли  не  верх
безумия - надеть на голову шлем с  творогом  и  вообразить,  что  волшебники
размягчили тебе мозг? И что может быть безрассуднее и нелепее, чем  возыметь
охоту во что бы то ни стало сразиться со львами?" Дон Кихот же, прервав  его
размышления и беседу с самим собою, сказал:
     - Уж верно, ваша милость, сеньор дон Дьего де Миранда, почитает меня за
человека вздорного  и  помешанного?  Впрочем,  в  этом  не  было  бы  ничего
удивительного, ибо поступки мои дают к тому довольно оснований. Но  со  всем
тем я бы хотел, чтобы ваша милость признала, что я  не  такой  помешанный  и
полоумный, каким, должно думать, кажусь. Любо глядеть, как на широкой  арене
в  присутствии  самого  короля  смелый  рыцарь  наносит  разъяренному   быку
смертельный удар; любо глядеть, как рыцарь, в блестящие доспехи  облаченный,
перед взорами дам следует к месту веселого состязания; любо глядеть на  всех
рыцарей, которые военными и прочими тому подобными упражнениями развлекают и
потешают двор своего государя и служат, так сказать, к его  чести,  но  выше
всех рыцарь странствующий, который в пустынях, в  дебрях,  на  распутьях,  в
лесах и на горах - всюду ищет опасных приключений в надежде на их счастливый
и благополучный исход, единственно ради того, чтобы стяжать славу громкую  и
непреходящую. Повторяю: странствующий рыцарь, в каком-нибудь безлюдном месте
подающий руку помощи вдовице, выше придворного рыцаря, ухаживающего за девою
городскою. У каждого рыцаря свои обязанности: пусть рыцарь придворный служит
дамам, своим нарядом придает двору своего короля еще больше блеску,  рыцарей
бедных потчует роскошными яствами, затевает  состязания,  поощряет  турниры,
обнаруживает великодушие и щедрость, показывается во всем своем великолепии,
а самое главное - пусть он будет добрым христианином, и  тогда  он  исполнит
непременный свой долг; рыцарь  же  странствующий  пусть  проникает  в  самые
глухие уголки  мира,  блуждает  в  непроходимых  дебрях,  показывает  чудеса
храбрости, в пустынных местах, в разгар лета,  терпит  жгучие  лучи  солнца,
зимою - бешеный ветер и жестокий  мороз;  да  не  пугают  его  львы,  да  не
устрашают  чудища,  да  не  ужасают  андриаки,  ибо  главная  и  прямая  его
обязанность в том именно и состоит, что за первыми он должен  охотиться,  на
вторых нападать и одолевать всех без изъятья. А как и  мне  тоже  выпало  на
долю вступить в ряды рыцарства странствующего, то и не могу я  не  совершать
всего того, что, по разумению моему, входит в круг моих обязанностей, и  вот
почему нападение на львов, на которых я ныне напал,  я  почел  прямым  своим
долгом, хотя и сознавал, что это из ряду вон  выходящее  безрассудство,  ибо
мне хорошо известно, что такое храбрость, а именно: это  такая  добродетель,
которая находится между двумя порочными крайностями, каковы суть трусость  и
безрассудство. Однако ж наименьшим злом будет,  если  храбрец  поднимется  и
досягнет до безрассудства, чем если он унизится и досягнет  до  трусости,  и
насколько легче расточителю стать щедрым, нежели скупцу, настолько же  легче
безрассудному превратиться в истинного храбреца, нежели трусу возвыситься до
истинной храбрости. И вы мне поверьте, сеньор дон Дьего: коли  дело  идет  о
приключениях, то уж тут лучше пересолить, чем недосолить, ибо гораздо  лучше
звучит: "Такой-то  рыцарь  безрассуден  и  дерзновенен",  нежели:  "Такой-то
рыцарь малодушен и труслив".
     - Должен признаться, сеньор Дон Кихот, - заговорил дон Дьего, - что все
слова и поступки вашей милости  взвешены  на  весах  самого  разума,  и  мне
думается, что если бы установления и законы  странствующего  рыцарства  были
утрачены, то их можно было бы  сыскать  в  сердце  вашей  милости,  будто  в
нарочно для этого созданном хранилище и архиве. Ну, а теперь прибавим  шагу,
ведь уж поздно, и поедемте прямо ко мне в имение, и в  моем  доме  вы,  ваша
милость, отдохнете после затраты если не телесных, то душевых  сил,  затрата
же таковых сил подчас влечет за собою усталость телесную.
     - Предложение ваше, сеньор дон Дьего, я почитаю  за  великую  для  себя
милость и честь, - отвечал Дон Кихот.
     Тут они пришпорили коней своих и  к  двум  часам  пополудни  прибыли  в
имение дона Дьего, которого  Дон  Кихот,  заметим  кстати,  прозвал  Рыцарем
Зеленого Плаща.


     1 Дон Мануэль Львиный - рыцарь из романа  Переса  де  Ита  "Гражданские
войны  в  Гранаде",  бесстрашно  вошедший  в  клетку  со  львами,  куда  его
возлюбленная по неосторожности уронила  перчатку.  На  этот  сюжет  написана
баллада Шиллера "Перчатка".
     2 "Собачка" - фабричное клеймо знаменитого толедского оружейника XVI в.
Хульяна дель Рей.


        ГЛАВА XVIII
     О том, что случилось с Дон Кихотом в  замке,  то  есть  в  доме  Рыцаря
Зеленого Плаща, равно как и о других необыкновенных событиях

     Дом дона Дьего де Миранда, куда заехал  Дон  Кихот,  был  по-деревенски
невелик; однако хотя и из грубого камня, а все же над воротами  был  высечен
герб, вo дворе виднелся амбар, у самого входа винный погреб, а  вокруг  него
множество бочек, которые, будучи  родом  из  Тобосо,  напомнили  Дон  Кихоту
заколдованную и подмененную Дульсинею, и, не думая, что и  где  говорит,  он
произнес со вздохом:

     О сладкий клад {1}, что я обрел на горе!
     Как ты отраден мне когда-то был!

     - О тобосские бочки! Вы воскресили в моей памяти сладкий  клад  великой
моей горечи!
     Слова эти услышал студент-поэт, сын дона Дьего, - он вместе  с  матерью
вышел приветствовать Дон Кихота, - и необыкновенный  вид  гостя  поразил  их
обоих; Дон Кихот же, сойдя с Росинанта,  с  отменною  учтивостью  направился
поцеловать хозяйке руку, а дон Дьего сказал:
     - Окажите, сеньора, присущее вам гостеприимство находящемуся перед вами
Дон Кихоту Ламанчскому; это странствующий рыцарь,  самый  отважный  и  самый
просвещенный, какой только есть на свете.
     Сеньора, которую звали доньей Кристиной, встретила  Дон  Кихота  крайне
радушно и крайне любезно, Дон Кихот же ответил ей весьма остроумно и в самых
изысканных выражениях.  Почти  такими  же  учтивостями  обменялся  он  и  со
студентом,  который,   послушав   Дон   Кихота,   нашел   в   нем   человека
рассудительного и остроумного.
     Здесь автор подробно описывает  дом  дона  Дьего,  описывает  все,  чем
обыкновенно бывает полон дом  богатого  дворянина-землевладельца,  однако  ж
переводчик этой истории почел за нужное опустить эти и прочие мелочи, ибо  к
главному предмету они никакого  отношения  не  имеют,  между  тем  вся  сила
истории в ее правдивости, а не в сухих перечислениях.
     Дон Кихота провели в особый покой, Санчо снял с него доспехи, и остался
Дон Кихот в шароварах и камзоле  из  верблюжьей  шерсти,  усеянном  грязными
пятнами от доспехов; брыжи у него были, как у студента:  ненакрахмаленные  и
без кружевной  отделки;  поверх  желтых  полусапожек  он  надел  провощенные
башмаки. Препоясался он добрым своим мечом, висевшим на перевязи из тюленьей
кожи (по слухам, Дон Кихот много лет страдал почками) {2}, и накинул на себя
доброго серого сукна накидку; прежде всего, однако, он вылил себе на  голову
и на лицо не то пять, не то шесть котлов воды (по  части  количества  котлов
показания расходятся), но даже и последняя вода приобрела цвет сыворотки,  а
все из-за того, что лакомка Санчо купил этот чертов творог,  который  придал
голове его господина ангельскую белоснежность. И вот в вышеописанном  уборе,
с видом независимым и молодцеватым вошел Дон Кихот