окно  захлопнулось.  Случай  этот  поразил  и
обрадовал нас, по-арабски же мы не разумели, и,  как  ни  велико  было  наше
желание узнать, что это письмо в себе заключает, однако ж найти кого-нибудь,
кто бы нам его прочитал,  было  весьма  затруднительно.  В  конце  концов  я
решился открыться одному вероотступнику родом из Мурсии:  он  неукоснительно
изъявлял мне свою преданность, а я был посвящен в такие его  дела,  что  он,
думалось мне, не осмелится выдать мою тайну. Надобно  знать,  что  некоторые
вероотступники,  имеющие  намерение  возвратиться  в   христианские   земли,
обыкновенно запасаются письмами от знатных пленников, в которых  пленники  в
той или иной  форме  удостоверяют,  что  такой-то  вероотступник  -  человек
порядочный, что с христианами он всегда обходился хорошо и собирался  бежать
при первой возможности. Иные достают эти свидетельства с хорошей целью, иные
же - на всякий случай и не без задней мысли:  в  то  время  как  они  грабят
христианские земли, им случается заблудиться и попасть в плен, и вот  тут-то
они и предъявляют свидетельства и говорят, что  по  этим  бумагам  видно,  с
какою целью они сюда прибыли, - их цель, дескать,  остаться  у  христиан,  и
ради этого они-де и прибыли к нам  на  турецком  корсарском  судне.  Это  их
спасает от расправы, и, нимало не пострадав, они мирятся с церковью, но  при
малейшей возможности возвращаются в Берберию и становятся тем же,  чем  были
прежде. Есть среди них  и  такие,  которые  запасаются  и  пользуются  этими
письмами с добрыми  намерениями  и  остаются  у  христиан.  Одним  из  таких
вероотступников был мой приятель: у него хранились  письма  от  всех  нас  с
самыми похвальными отзывами, так что если бы мавры нашли у него эти  бумаги,
они сожгли бы его живьем. Я знал, что он отлично умеет не  только  говорить,
но и писать по-арабски. Однако ж, прежде чем поведать ему все, я сказал, что
случайно обнаружил в щели моего барака письмо и прошу мне его прочитать.  Он
развернул его, а затем долго разглядывал и разбирал, что-то бормоча себе под
нос. Я спросил, понимает  ли  он,  что  тут  написано,  -  он  ответил,  что
великолепно понимает и что если мне угодно, чтобы он перевел мне его слово в
слово, то чтобы я принес ему перо и чернила: так-де ему удобнее. Мы принесли
ему и то и другое, он засел за перевод и, кончив,объявил:
     "Вот буквальный перевод на испанский язык того,  что  содержит  в  себе
арабское это письмо, - предуведомляю вас, что  Лела  Мариам  всюду  означает
владычица наша Дева Мария".
     Письмо было следующего содержания:

     "Когда я была маленькая, невольница моего отца  научила  меня  на  моем
родном языке христианской салаат и много мне  рассказывала  о  Леле  Мариам.
Христианка эта умерла, и я знаю, что душа ее попала не в огонь, но к аллаху,
ибо она мне потом дважды являлась и велела мне ехать к христианам и повидать
Лелу Мариам, которая очень меня любит, а я  не  знаю,  как  это  сделать.  Я
видела из окна много христиан,  но  одного  тебя  я  почитаю  за  настоящего
дворянина. Я молода и красива и  могу  захватить  с  собой  много  денег,  -
подумай, не можешь ли ты поехать вместе со мной, и там,  если  захочешь,  ты
станешь моим мужем, а если не захочешь, то и это не беда: Лела Мариам найдет
мне жениха. Подумай, кому дать прочесть  мое  письмо,  только  не  доверяйся
маврам, ибо все они коварны. Это меня очень  тревожит,  и  лучше  бы  ты  не
открывался никому, потому что, если мой отец про это узнает, он бросит  меня
в колодец и закидает камнями. Я прикреплю к тростинке нитку, а ты привяжи за
нитку ответ. Если  же  у  тебя  нет  никого,  кто  бы  мог  написать  письмо
по-арабски, то объяснись знаками, - Лела Мариам  сделает  так,  что  я  тебя
пойму. Да хранят тебя она, и аллах, и еще этот крест, который я целую  много
раз, как мне велела невольница".

     Вы не должны удивляться, сеньоры, тому, как удивило  и  обрадовало  нас
это письмо. И так велики были наше восхищение и наша радость, что  отступник
догадался, что не случайно найдено было это письмо, а что оно в  самом  деле
написано одному из нас, и  стал  умолять,  если  только,  мол,  догадки  его
справедливы, довериться ему и поведать все, а он-де пожертвует  жизнью  ради
нашего освобождения. Тут он снял с  себя  металлический  крест  и,  проливая
обильные слезы, поклялся изображенным на этом кресте богом, в  которого  он,
будучи-де грешником и злодеем, искренне  и  твердо,  однако  же,  верит,  не
изменить нам и  сохранить  в  тайне  все,  что  нам  благоугодно  будет  ему
поведать, ибо он полагал, и почти был уверен, что  с  помощью  той,  которая
написала это письмо, мы, а вместе с нами и он, обретем свободу,  и  сбудется
наконец заветная его мечта - возвратиться в лоно святой нашей матери-церкви,
от коей он, точно гниющий член, по неведению своему и грехам  был  удален  и
отсечен. При  этом  он  так  горько  плакал  и  так  искренне,  по-видимому,
раскаивался, что мы все сошлись на том, что надобно сказать ему всю  правду,
и точно; мы ему поведали все без утайки.  Мы  показали  ему  окошко,  откуда
спускалась тростинка, и он заметил этот дом  и  обещал  приложить  особые  и
чрезвычайные старания, чтобы выведать, кто  там  живет.  Порешили  мы  также
непременно ответить на письмо мавританки, и  как  теперь  у  нас  было  кому
написать ей, то я немедленно продиктовал ему письмо, коего содержание я могу
вам сейчас передать слово в слово, ибо ни одна из существенных  подробностей
этого происшествия не изгладилась из моей памяти и не  изгладится  до  конца
моих дней. Так вот какой ответ составлен был мавританке:

     "Да хранит тебя, госпожа моя, правый аллах, а с  ним  и  благословенная
Мариам, истинная матерь божья, из любви к тебе вложившая в твое сердце мысль
отправиться в христианские  земли.  Молись  ей,  да  внушит  она  тебе,  как
исполнить ее повеление, - милосердие ее велико, и она тебе внушит. От своего
имени, а равно и от имени всех христиан, находящихся вместе со мною,  обещаю
сделать для тебя все,  что  возможно,  и  если  нужно  -  умереть  за  тебя.
Непременно напиши и сообщи мне, что ты намерена предпринять, а я не  замедлю
ответом, ибо великий аллах послал нам пленного  христианина,  который  умеет
говорить и писать на твоем языке, о чем ты можешь судить  по  этому  письму.
Итак, ты безбоязненно можешь уведомлять меня обо всем. Ты пишешь, что хотела
бы, прибыв в христианскую  страну,  стать  моею  женою,  я  же,  как  добрый
христианин, тебе это обещаю, а да будет тебе известно, что христиане  держат
свое слово лучше, чем мавры. Да хранят тебя, госпожа моя, аллах и матерь его
Мариам".

     После того как письмо это было  написано  и  запечатано,  мне  пришлось
ждать целых два дня, - наконец банья снова  опустел,  и  тогда  я  вышел  на
крыльцо, на  свое  обычное  место,  и  стал  поглядывать,  не  покажется  ли
тростинка, и тростинка не замедлила появиться. Как скоро я ее  заметил,  так
сейчас же, хотя мне и не было видно, кто ее держит,  показал  письмо,  давая
этим понять, что прошу спустить нитку. Нитка, однако, была уже прикреплена к
тростинке, и я привязал письмо,  а  немного  погодя  вновь  показалась  наша
звезда с белым флагом мира в виде  платка.  Платок  упал,  я  поднял  его  и
обнаружил в узелке более пятидесяти эскудо в различной серебряной и  золотой
монете, каковые в пятьдесят раз  увеличили  нашу  радость  и  укрепили  нашу
надежду на освобождение. В ту же ночь возвратился отступник  и  сказал  нам,
что, по его сведениям, в этом доме живет тот самый мавр, о котором  мы  были
наслышаны, что зовут его Хаджи Мурат, что у этого сказочно богатого человека
есть  дочь,  единственная  наследница  его  достояния,  которую  весь  город
почитает первой красавицей  во  всей  Берберии,  и  что  многие  вице-короли
приезжали просить ее руки, но она так ни за кого и не вышла. И еще отступник
узнал, что была у нее невольница-христианка и что она умерла. Все это вполне
соответствовало тому, что нам было известно из письма.
     Мы  тут  же  стали  держать  совет  с  отступником,  как  нам  похитить
мавританку и как нам всем пробраться в христианские земли, и в конце  концов
уговорились подождать вторичного уведомления от Зораиды (так звали  ту,  что
ныне желает зваться Марией), ибо мы отлично понимали, что без нее  нам  всех
трудностей не преодолеть. Когда же мы на  том  порешили,  отступник  сказал,
чтобы мы не беспокоились, - он-де  сам  погибнет,  а  уж  нас  освободит.  В
течение четырех дней в остроге было полно народу, вследствие чего в  течение
четырех дней тростинка не появлялась, а на пятый день, как скоро  в  остроге
снова стало тихо, показалась вновь, да еще с  весьма  заметно  округлившимся
узелком, сулившим наисчастливые  роды.  При  моем  приближении  тростинка  с
платком спустилась, и я обнаружил в нем письмо и сто эскудо только в золотой
монете. Отступник находился тут же, мы отвели его в наш барак, и он  перевел
нам ее письмо:

     "Я не знаю, господин мой, как нам пробраться в Испанию, и  Лела  Мариам
ничего мне не сказала, хотя я  ее  и  спрашивала;  вот  что,  однако,  можно
сделать: я тебе спущу из окна как можно больше золотых монет, ты же выкупишь
на них себя и своих друзей, и тогда пусть кто-нибудь  из  вас  отправится  к
христианам, купит фелюгу и вернется за  остальными,  а  меня  вы  найдете  в
загородном доме моего отца, что у Бабассунских ворот, близко от моря, -  там
я с отцом и слугами буду проводить  лето.  Ночью  вы  меня  беспрепятственно
оттуда похитите и отведете к фелюге; только, смотри, женись на мне, а не  то
я пожалуюсь Мариам, и она тебя накажет. Если ты никому  не  можешь  доверить
покупку фелюги, то выкупи себя и поезжай один, - я уверена,  что  ты  умеешь
держать  свое  слово  лучше,  чем  кто-либо  другой:  ведь  ты  дворянин   и
христианин. Постарайся отыскать наш загородный дом, а когда я увижу, что  ты
здесь гуляешь, я пойму, что в банья никого нет, и передам тебе много  денег.
Да хранит тебя аллах, господин мой".

     Вот что заключало в себе и гласило  это  второе  письмо,  по  прочтении
коего мы  все,  как  один,  объявили  о  своем  желании  быть  выкупленными,
вызвались поехать за фелюгой и обещали в срок возвратиться, в том числе и я,
чему отступник, однако же, воспротивился, сказав, что он ни в коем случае не
допустит, чтобы кто-нибудь один вышел на свободу раньше других: он, дескать,
знает по опыту, что освободившиеся плохо  исполняют  обещания,  которые  они
дали в плену, ибо  знатные  пленники  не  раз  прибегали  к  этому  способу:
выкупали кого-нибудь из  товарищей  и,  наделив  его  деньгами,  посылали  в
Валенсию или же на Майорку, чтобы тот снарядил фелюгу и  вернулся  за  теми,
кто его выкупил, но  еще  не  было  случая,  чтобы  кто-нибудь  вернулся,  -
достигнутая свобода и боязнь вновь утратить ее заставляли  их  забывать  обо
всех обязательствах на свете. В виде примера он  вкратце  рассказал  нам  об
одном происшествии, недавно случившемся с некими знатными христианами, самом
необычайном из всех, что случались в этих краях, где каждую секунду творятся
такие страшные дела, что только даешься диву. Коротко говоря, по его  словам
выходило так, что деньги, переданные нам для выкупа кого-нибудь из христиан,
можно и должно отдать ему на приобретение тут же, в Алжире, фелюги якобы для
того, чтобы вести и держать  торг  с  Тетуаном  и  со  всем  побережьем,  а,
приобретя фелюгу, он-де мигом  сообразит,  как  вывести  нас  из  острога  и
посадить в фелюгу. Если  же  мавританка,  как  обещает,  даст  денег,  чтобы
выкупить всех, то тем лучше, потому что люди, выпущенные на свободу,  и  при
свете дня могут сесть в фелюгу. Главная трудность состоит, мол, в  том,  что
мавры не позволяют отступникам ни  покупать,  ни  иметь  никаких  судов,  за
исключением  больших  кораблей,  предназначенных  для  корсарства,  ибо  они
опасаются, что приобретающий судно, особливо если это  испанец,  приобретает
его не для чего-либо, а единственно для того, чтобы бежать к христиаПнам. Но
он-де  выйдет  из  этого   положения:   купит   фелюгу   пополам   с   одним
мавром-тагарином, предоставив ему равную долю в барышах, и под  видом  этого
завладеет судном, а за все остальное он, мол, ручается. И хотя  мне  и  моим
товарищам  казалось  более  благоразумным  по  совету   мавританки   послать
кого-нибудь за фелюгой на Майорку, однако ж мы не посмели  ему  перечить  из
боязни, что если мы его не послушаемся,  то  он  всех  нас  выдаст,  а  если
откроется наш уговор с Зораидой, за которую мы готовы  отдать  жизнь,  то  и
жизни нашей придет конец. Того ради положили мы  предаться  в  руки  господа
бога и в руки отступника, и в ту же секунду  был  составлен  ответ  Зораиде,
гласивший, что мы неуклонно будем исполнять все ее советы, ибо она  все  так
умно придумала, словно ей это внушила сама Лела Мариам, и что теперь от  нее
одной зависит, отложить это предприятие или же немедленно  осуществить.  При
этом я еще раз дал слово на ней жениться. А на другой  день  банья  на  наше
счастье снова опустел, и Зораида в несколько приемов с помощью  тростинки  и
платка передала нам две тысячи золотых и письмо, в котором было сказано, что
в ближайшую джуму, то есть в пятницу, она переезжает в загородный дом своего
отца и до отъезда передаст нам еще денег и что если этого  недостаточно,  то
наше дело об этом уведомить, а она передаст нам, сколько мы попросим:  у  ее
отца столько денег, что он, мол, не обратит внимания, а все ключи  у  нее  в
руках. Мы тот же час  вручили  отступнику  пятьсот  эскудо  на  приобретение
фелюги, а восемьсот эскудо я дал за себя одному валенсийскому купцу, который
тогда находился в Алжире, - он выпросил меня у  короля  под  честное  слово,
обещав внести выкуп, как скоро прибудет корабль из Валенсии, а то если б  он
тут же внес за меня выкуп, это внушило бы королю  подозрение,  что  выкупные
деньги уже давно находятся в Алжире, а купец из выгоды об этом  помалкивает.
Словом сказать, хозяин мой был столь недоверчив, что я не отважился уплатить
ему сразу. В пятницу прелестная Зораида должна была отправиться в загородный
дом, а в четверг она передала нам еще тысячу эскудо, уведомила о  завтрашнем
переезде и попросила меня, в случае если  меня  отпустят,  поскорее  изучить
местоположение загородного дома,  под  любым  предлогом  туда  проникнуть  и
повидаться с нею. Я в кратких словах ответил ей, что так, мол,  и  сделаю  и
прошу ее поручить нас Леле Мариам и прочитать все те молитвы, коим  пленница
ее научила. Затем был внесен выкуп за трех моих  товарищей,  -  сделано  это
было для того, чтобы облегчить им выход из острога и чтобы они, видя, что  я
выкуплен, а они нет, хотя деньги есть, не  возмутились  и  чтобы  дьявол  не
подстрекнул их в чем-либо навредить Зораиде. Правда, зная их, я мог этого не
опасаться, и все же не хотелось мне подвергать  риску  наше  предприятие,  а
потому я их выкупил тем же самым способом, что и себя,  то  есть  дал  денег
купцу, чтобы тот совершенно спокойно и безбоязненно мог взять их на  поруки,
однако же нашего заговора и нашей тайны мы  ему  не  открыли,  ибо  это  нам
представлялось опасным.


     1 Фратино - то есть Монашек,  прозвище  итальянского  инженера  Джакомо
Палеаццо, руководившего при Карле V и Филиппе II укреплениями на Гибралтаре.
Он выступает также  как  один  из  персонажей  в  пьесе  Сервантеса  "Удалой
испанец".
     2 Гасан Ага - правитель Алжира.  Принято  считать,  что  Сервантес  тут
упоминает Гасана Ага вместо Гасана-паши, который правил в Алжире до 1580 г.,
то есть до освобождения Сервантеса из рабства.
     3 ...неким Сааведра... - Речь идет о самом Сервантесе, который пять лет
пробыл в алжирском плену и неоднократно предпринимал попытки к бегству.
     4 Аль-Бата - крепость, расположенная в двух милях от Орана.


        "ГЛАВА XLI,"
     в коей пленник все еще продолжает свой рассказ

     Не прошло и двух  недель,  как  вероотступник  уже  обзавелся  отличной
фелюгой, в  которой  могло  поместиться  свыше  тридцати  человек.  А  чтобы
обезопасить свое предприятие и  чтобы  оно  имело  благовидный  предлог,  он
вознамерился совершить и в  конце  концов  совершил  на  ней  путешествие  в
Сарджел, который находится в тридцати милях от Алжира в сторону Орана и  где
идет крупная торговля сушеными фигами. Несколько раз ездил он туда вместе  с
тагарином, о котором я уже упоминал. Тагаринами в Берберии  называют  мавров
арагонских, а гранадских - мудэхарами, в Феццанском же королевстве мудэхаров
называют эльчами, и войско феццанского короля  состоит  главным  образом  из
них. Так вот, по пути отступник неизменно становился на  якоре  в  маленькой
бухте, на расстоянии менее двух арбалетных выстрелов от того дома,  где  нас
ожидала Зораида. Останавливался он, разумеется, умышленно и иной раз  вместе
с гребцами-маврами творил здесь салаат, а бывало, в виде упражнения, как  бы
в шутку проделывал то, что в скором времени намеревался проделать взаправду,
именно: заходил в дом Зораиды и просил фруктов, и отец  Зораиды  хотя  и  не
знал его, а все же  не  отказывал.  Вероотступник  мне  после  говорил,  что
сколько ни старался он вступить с Зораидою в переговоры и объявить  ей,  что
отвезти ее к христианам я поручил ему  и  что  она  может  быть  спокойна  и
довольна, это ему так и не удалось,  ибо  мавританки  ни  с  маврами,  ни  с
турками обыкновенно не видятся, разве им прикажет отец или муж, тогда как  с
христианскими пленниками они  позволяют  себе  общаться  и  беседовать  даже
больше, чем следует. А мне было бы неприятно, если бы он  с  нею  заговорил:
может  статься,  она  встревожилась  бы,  видя,  что  ее  судьба   в   руках
вероотступника. Как бы то ни было, господь  не  захотел,  чтобы  это  благое
желание  отступника  исполнилось,  отступник  же,  удостоверившись,  что  он
беспрепятственно может ездить в Сарджел и обратно и бросать якорь где, когда
и как ему заблагорассудится, что его товарищ татарин находится  в  полном  у
него подчинении, а я уже выкуплен, и, следственно, остается  лишь  подыскать
среди христиан гребцов, сказал мне, чтобы я подумал, кого еще взять с  собой
помимо выкупленных, и условился с ними на ближайшую  пятницу,  ибо  на  этот
день был назначен наш отъезд. Я подговорил двенадцать испанцев, именно  тех,
которые  беспрепятственно  могли  покинуть  город,  и  притом   великолепных
гребцов, а подыскать столько  людей  было  не  так-то  легко,  ибо  двадцать
корсарских судов уже вышли на промысел, забрав всех гребцов, так  что  я  не
нашел бы и этих, когда бы хозяин их не  остался  на  лето  в  гавани,  чтобы
закончить постройку галиота, стоявшего на верфи. И  вот  этим  двенадцати  я
сказал только, чтобы в ближайшую пятницу, вечером, они тайком  и  поодиночке
вышли из города и возле дома Хаджи Мурата меня подождали. Это наставление  я
дал каждому из них  в  отдельности  и  наказал  ничего  не  говорить  другим
христианам, которых они могут встретить, кроме того, что  я  велел-де  ждать
меня здесь. Уладив это, я гораздо охотнее принялся за другое: мне  надлежало
дать знать Зораиде, как обстоят дела, чтобы она, получив эти сведения,  была
наготове и не испугалась, если мы на нее нападем неожиданно, раньше, чем, по
ее предположениям, фелюга может возвратиться от христиан.  Итак,  я  порешил
идти к ней и попытаться с нею поговорить. И вот  накануне  моего  отъезда  я
отправился туда будто бы для сбора трав, и первый, кого я там встретил,  был
ее отец: он заговорил со мной на языке, который принят во  всей  Берберии  и
даже в Константинополе у  пленных  и  у  мавров,  на  языке  ни  мавров,  ни
кастильцев, ни какого-либо другого племени, но представляющем собою смешение
всех языков и всем нам понятном, - так вот  на  этого  сорта  наречии  он  и
спросил меня, чего мне надобно в его саду и кто я таков. Я  ответил,  что  я
невольник арнаута Мами {1}