стился  в  кресло  и,  как  бы  в  глубоком
раздумье, подпер щеку ладонью.
     Видя, что в доме переполох, я решился, заметят меня или  нет,  покинуть
место моей засады и в случае, если меня заметят, пойти  на  столь  отчаянный
шаг, чтобы в наказании, коему я вознамерился подвергнуть не  только  лживого
дона Фернандо, но и потерявшую сознание ветреную изменницу,  явно  для  всех
означился правый гнев, овладевший моею душой. Однако ж волею судеб, которые,
по-видимому, хранили меня для горших бед (если только может быть  что-нибудь
горше того, что я уже перенес), я был тогда в полном разуме,  -  это  уж  он
потом мне тут изменил. Вот почему, раздумав мстить лютейшим моим  врагам  (а
отомстить мне им ничего не стоило - так далеки они  были  от  мысли,  что  я
здесь), надумал я отомстить самому себе и подвергнуть самого себя наказанию,
коего заслуживали они, и, может быть, даже более суровому, чем то, какому  я
собирался подвергнуть их, - а я собирался  их  умертвить,  -  ибо  внезапная
смерть мгновенно прекращает страдания, тогда как медленная смерть под пыткою
убивает всечасно,  но  жизни  не  лишает.  Словом,  покинул  я  этот  дом  и
отправился туда, где оставил мула. Я  велел  седлать  его,  затем,  даже  не
попрощавшись с хозяином, сел верхом  и,  подобно  Лоту,  покинул  город,  не
дерзнув оглянуться назад. Но как скоро я очутился в поле,  один  на  один  с
самим собою, и меня объяла ночная тьма, а ночная тишь побудила к ропоту, то,
не смущаясь и не боясь, что меня могут услышать и узнать, я дал волю  голосу
моему и устам послать Лусинде и дону Фернандо столько проклятий, как если бы
этим мог отомстить за зло, которое они мне причинили. Я называл ее жестокою,
бесчеловечною, лживою и неблагодарною, чаще же всего корыстолюбивою, ибо  не
что иное, как богатство недруга моего, ослепило очи ее любви, дабы отнять ее
у меня и вручить баловню и любимцу Фортуны.  Но,  бросая  упреки  и  изрыгая
проклятия, я  в  то  же  время  оправдывал  ее:  нет  ничего  удивительного,
рассуждал я, что девушка, находившаяся под присмотром родителей, привыкшая и
всегда готовая им повиноваться, решилась исполнить их волю, тем более что  в
мужья они прочили ей столь знатного, богатого и любезного кавальеро, и  если
б она его отвергла, то можно было бы подумать, что она не в своем уме или же
что она к кому-нибудь  другому  питает  склонность,  каковое  обстоятельство
бросило бы тень на ее честь и доброе имя. Но я тут  же  возражал  себе,  что
если б она назвала своим супругом меня, то родители  признали  бы,  что  она
сделала неплохой выбор, и оправдали ее, - ведь до  того,  как  дон  Фернандо
попросил ее руки, они сами, если только их желания сообразовались со здравым
смыслом, вряд ли могли желать своей дочери лучшего мужа, чем я, так что  она
смело могла бы, прежде чем пойти на этот вынужденный и  безрассудный  шаг  и
отдать дону Фернандо свою руку, объявить, что она уже отдала ее мне, а я, со
своей стороны, пришел бы ей на помощь и подтвердил все, что ей удалось бы  в
сем случае измыслить. В конце концов я пришел к заключению, что  по  причине
своего непостоянства, взбалмошности, крайнего тщеславия и жажды почестей она
позабыла те слова, коими она меня завлекала, коими она  питала  твердые  мои
надежды и укрепляла меня в честных моих намерениях.
     Остаток ночи я провел в пути, все так же громко  ропща  и  все  так  же
терзаясь, а на рассвете подъехал к горам, и в горах  я  проплутал  еще  трое
суток, без пути, без дороги, пока наконец где-то  неподалеку  отсюда  глазам
моим не открылись луга, и тут я спросил пастухов, с какой  стороны  особенно
дик этот горный хребет. Они мне сказали, что с этой. Тогда я направился сюда
с намерением кончить здесь свой век,  и  в  одной  из  этих  теснин  пал  от
истощения мой обессилевший мул, а скорее всего он просто пожелал сбросить  с
себя столь ненужное бремя, за каковое он, верно, меня почитал. И  остался  я
пеший, изнемогающий от усталости, мучимый голодом, один-одинешенек и даже не
зная, где искать помощи. Не могу сказать, как долго я лежал на земле,  затем
встал, уже не чувствуя  голода,  и  увидел  перед  собой  козопасов,  -  без
сомнения, это они и накормили меня. Они рассказали мне, в каком состоянии  я
находился, когда они меня  увидали,  и  какие  дикие  и  несуразные  вещи  я
говорил, из чего они заключили, что я тронулся. Да  я  и  сам  вспоследствии
стал замечать, что не всегда я в здравом уме: порою мой  ум  повреждается  и
помрачается, и тогда я прихожу в неистовство, рву на  себе  одежды,  оглашаю
воплями безлюдные эти места, проклинаю судьбу свою и  вотще  твержу  дорогое
мне имя - имя врагини моей, и одна у меня  тогда  мысль  и  одно  желание  -
кончить дни мои, взывая к Лусинде. Опомнившись же,  я  чувствую  себя  таким
усталым и таким разбитым, что с трудом могу двигаться.
     Обыкновенно я располагаюсь на ночлег в  дупле  дуба,  -  там  есть  где
укрыться жалкому моему телу. Пастухи,  пасущие  в  горах  коз  и  коров,  по
доброте своей кормят меня, - оставляют мне пищу на дорогах  и  скалах,  где,
как им кажется, я скорее всего могу, случайно проходя мимо, ее обнаружить. И
даже когда я бываю не в себе, само естество  мое  наводит  меня  на  пищу  и
заставляет алкать ее и принимать. Иной раз, когда я бываю в здравом уме, они
мне сообщают, что я выхожу на дорогу и отнимаю пищу у пастухов, которые идут
из селений к загонам, хотя они делятся ею со мной добровольно. Такую  жалкую
и мучительную жизнь веду я в надежде, что по  воле  неба  мне  самому  скоро
придет конец или же моей памяти, и я позабуду о красоте и об измене  Лусинды
и о зле, причиненном мне доном Фернандо. И вот если  небо  устроит  это,  не
лишая меня жизни, то мысли мои примут естественное свое направление. Если же
нет, то мне останется лишь молиться о том, чтобы  моя  душа  была  взята  на
небо, ибо самому исторгнуть тело мое  из  той  жалкой  доли,  на  которую  я
добровольно его обрек, у меня нет ни сил, ни мужества.
     Такова, сеньоры, горестная повесть о  моем  несчастье,  -  скажите  же,
можно ли сопровождать ее менее сильными движениями чувства, нежели те, коими
я на ваших глазах ее сопровождал, и не трудитесь уговаривать меня  и  давать
советы, которые, как подсказывает вам здравый смысл, могут помочь  мне,  ибо
пользы мне от них ровно столько,  сколько  больному  от  лекарства,  которое
прописал знаменитый врач,  но  которое  больной  принимать  не  желает.  Без
Лусинды мне не надобно здоровья, и  коль  скоро  она  пожелала  принадлежать
другому, хотя принадлежала и должна была  принадлежать  мне,  то  я  пожелал
горевать, хотя мог  бы  радоваться.  Своею  изменчивостью  она  намеревалась
погубить меня навеки, - я же вознамерился  погибнуть,  дабы  исполнилось  ее
желание, и поздние потомки скажут обо мне, что у меня было отнято то, в  чем
никто  из  несчастных  нужды  не  терпит:  обыкновенно  их   утешает   самая
невозможность утешения, а мне это служит причиною еще  больших  страданий  и
мук, ибо я начинаю думать, что и смерть их не прекратит.
     На этом кончил Карденьо длинную  и  грустную  историю  своей  любви,  и
священник уже приготовился сказать несколько утешительных  слов,  но  в  это
самое время слух его был поражен неким жалобным голосом, говорившим о том, о
чем будет идти разговор в  четвертой  части  настоящего  повествования,  ибо
третью часть мудрый и благоразумный историк  Сид  Ахмед  Бенинхали  на  этом
оканчивает.


     1  ...времен  короля  Вамбы...  -  то  есть  в  незапамятные   времена;
соответствует русскому: во времена  царя  Гороха.  Вамба  -  готский  король
(672-680).
     2 Марий - глава народной партии в Риме и главный противник Суллы,  семь
раз переизбирался консулом (106-86 до н.э.).
     3  Катилина  -  организатор  заговора   против   сенатской   олигархии,
поддержанный демократическими слоями. Заговор был раскрыт Цицероном в 63  г.
до н.э.
     4 Сулла  -  римский  диктатор,  боровшийся  с  демократической  партией
(138-78 до н.э.).
     5 Хулиан - по преданию, граф Хулиан, желая отомстить королю Родриго  за
насилие, учиненное последним над его  дочерью  (или  женой)  Кавой,  призвал
мавров и те покорили Испанию.


        "ГЛАВА ХХVIII,"
     повествующая о новом занятном происшествии, случившемся со  священником
и цирюльником в тех же самых горах

     Блаженны и благословенны времена, когда начал  странствовать  по  свету
отважнейший рыцарь Дон Кихот Ламанчский,  ибо  благодаря  великодушному  его
решению попытаться воскресить и возвратить  миру  уже  распавшийся  и  почти
исчезнувший орден странствующего рыцарства, ныне, в наш век,  нуждающийся  в
веселых развлечениях, мы наслаждаемся  не  только  прелестью  правдивой  его
истории, но и вкрапленными в нее повестями и эпизодами, в большинстве  своем
не менее занятными, замысловатыми и правдоподобными, чем  самая  история,  -
история же эта, вновь принимаясь за  свою  чесаную,  крученую  и  намотанную
нить, гласит, что, как скоро священник  приготовился  утешать  Карденьо,  до
слуха его долетел печальный голос, говоривший такие слова:
     - О боже!  Ужели  я  сыскала  наконец  место,  могущее  служить  тайною
гробницей для тяжкого бремени моего тела - бремени, которое  я  против  воли
своей влачу? Да, сыскала,  если  только  безмолвие  окрестных  гор  меня  не
обманывает. О я, несчастная! Насколько же благоприятнее  для  моего  замысла
общество этих утесов и дебрей, ибо они не помешают мне  жаловаться  небу  на
горькую мою судьбину, нежели присутствие человеческого существа, ибо нет  на
свете такого человека, который способен был бы  рассеять  сомнения,  утолить
печали и избавить от мук!
     Священник и его спутники расслышали и уловили эти слова,  и  показалось
им - да так оно и было на самом деле, - что говорят где-то совсем близко  от
них, а потому они двинулись на поиски произносившего эти слова человека,  но
не прошли они и двадцати шагов, как за утесом, под сенью  ясеня,  глазам  их
представился одетый по-деревенски юноша, которого лицо, по той причине,  что
он, наклонившись, мыл в  ручье  ноги,  им  сперва  не  удалось  рассмотреть;
подошли же они так тихо, что он их не слыхал, да  к  тому  же  он  был  весь
поглощен омовением ног, а  ноги  у  него  были  точно  два  белых  хрусталя,
сверкающих среди других камней того же ключа.  Белизна  и  красота  его  ног
поразили путников, - казалось, эти ноги не созданы  ступать  по  вспаханному
полю или брести за плугом  и  волами,  несмотря  на  то,  что  одежда  юноши
свидетельствовала о другом, и вот, удостоверившись, что он их  не  замечает,
священник, шедший впереди, сделал знак обоим своим  спутникам  спрятаться  и
притаиться за обломками скал, и те так и сделали и стали внимательно следить
за юношей. На нем было серое двубортное полукафтанье,  перетянутое  у  пояса
белой косынкой, панталоны, серого сукна гамаши и серый же суконный берет  на
голове;  гамаши  он  засучил,  и  голени  его  смело  можно  было  уподобить
алебастру. Омыв прекрасные свои ноги, он тот же час,  достав  из-под  берета
головной платок, их вытер; но, доставая платок,  он  поднял  голову,  и  тут
глазам тех, кто на него взирал,  на  мгновение  явилась  такая  несравненная
красота, что Карденьо шепотом сказал священнику:
     - Если это не Лусинда, то, значит, это не человек, но ангел.
     Юноша снял берет,  тряхнул  головой,  и  вслед  за  тем  рассыпались  и
распустились по плечам  его  кудри,  которым  даже  Фебовы  кудри  могли  бы
позавидовать. И тут все уразумели, что это переодетая хлебопашцем женщина, и
притом изящная, более того, - прекраснейшая из всех женщин,  каких  кто-либо
из них видел, в том числе и Карденьо;  впрочем,  Карденьо  знал  и  созерцал
Лусинду, но он сам утверждал впоследствии, что только красота Лусинды  могла
бы  поспорить  с  этой.  Роскошные  золотистые  волосы,  длинные  и  густые,
закрывали не только плечи, - они вились вдоль всего ее стана, так что  видны
были одни лишь ноги. Гребень ей заменяли собственные ее руки, и если ее ноги
в воде походили на хрусталь, то руки, подбиравшие волосы, напоминали  плотно
слежавшийся снег;  и  чем  дальше  смотрели  на  нее  все  трое,  тем  более
восхищались,  и  желание  узнать,  кто  она,  усиливалось  в  них  с  каждым
мгновеньем.  Того  ради  положили  они  объявиться;  когда  же  они  сделали
движение, чтобы встать, прелестная девушка подняла голову и,  обеими  руками
откинув с лица волосы, поглядела в ту сторону, откуда донесся шорох; и, едва
завидев их, она вскочила, быстрым движением подняла лежавший подле нее узел,
как видно, с одеждой, и, босая, с распущенными волосами, в смятении и страхе
бросилась бежать; однако нежные ее  ноги  не  вынесли  прикосновения  острых
камней, и, пробежав всего лишь несколько шагов,  она  упала.  Тут  все  трое
приблизились к девушке, и первым заговорил с ней священник:
     - Кто бы вы ни были, сеньора, ни шагу далее, ибо  единственное  желание
тех, кого вы видите перед собою, - это помочь  вам.  Напрасно  вы  опрометью
бросились от нас бежать, - все равно ваши ноги не вынесут  этого,  да  и  мы
этого не допустим.
     Недоумевающая и смущенная, она не отвечала ни слова. Тогда они  подошли
к ней еще ближе, и, взяв ее за руку, священник снова заговорил:
     - Что скрыло от нас ваше, сеньора,  одеяние,  то  выдали  ваши  волосы,
наглядно доказывающие, что немаловажные  должны  были  быть  у  вас  причины
облечь красоту вашу в столь недостойные одежды и завести ее в  такую  глушь,
где, однако же, нам посчастливилось встретиться с вами, и если мы  бессильны
прекратить ваши муки, то, во всяком случае, мы можем дать вам совет, а  ведь
как бы ни было велико горе и как бы оно ни терзало, страждущий, пока он жив,
должен, по крайней мере, выслушать того, кто  из  добрых  побуждений  желает
дать ему совет. Итак, моя сеньора, или же  сеньор,  как  вам  будет  угодно,
преодолейте страх, который мы вам внушили своим появлением, и поведайте  нам
счастье свое или же злосчастье, и во всех нас, вместе взятых, и в  каждом  в
отдельности вы встретите сочувствие вашему горю.
     Между тем переодетая девушка, будто зачарованная, глядела на  всех,  не
шевеля губами и не произнося ни слова, точь-в-точь как  деревенский  парень,
которому неожиданно показали что-нибудь диковинное,  доселе  невиданное.  Но
как священник клонил все к одному и тому же, то в конце концов она,  глубоко
вздохнув, прервала молчание и сказала:
     - Коли эти пустынные  горы  бессильны  меня  укрыть,  а  распущенные  и
нечесаные мои волосы не позволили моим устам солгать, то тщетно стала  бы  я
теперь притворяться, ибо если даже вы и сделали бы вид, что поверили мне, то
скорее из вежливости,  а  не  по  какой-либо  другой  причине.  После  этого
предисловия я могу вам сказать, сеньоры, что ваше предложение, за которое  я
вам  так  благодарна,  обязывает  меня  удовлетворить  вашу  просьбу,  хотя,
впрочем, я опасаюсь, что рассказ о моих невзгодах не только  вызовет  у  вас
сострадание, но и огорчит вас, ибо  вы  не  найдете  ни  лекарства,  которое
прекратило бы мои муки, ни слов утешения, которые облегчили бы их. Но  чтобы
у вас, уже знающих, что я женщина, и встретивших меня, такую юную, одну,  да
еще в этом наряде, не создалось превратного представления о  моих  правилах,
ибо подобные обстоятельства, вместе взятые и каждое из  них  в  отдельности,
способны очернить любую добрую славу, я принуждена поведать вам  то,  о  чем
хотела бы умолчать, если б только могла.
     Все это красавица девушка проговорила, не переводя дыхания, и  складные
ее речи и ум, а равно и неясный ее  голос  привели  путников  в  не  меньший
восторг, чем ее красота. Когда же они снова начали предлагать ей свои услуги
и просить исполнить данное ею обещание,  то  она  не  заставила  себя  долго
упрашивать, - строго соблюдая приличия, обулась, подобрала волосы,  села  на
камень и, как скоро трое путников расположились вокруг  нее,  неторопливо  и
внятно, еле сдерживая  выступавшие  на  глазах  слезы,  начала  рассказывать
историю своей жизни:
     - У нас в Андалусии есть такой  город,  от  которого  происходит  титул
некоего герцога, одного из так называемых  испанских  грандов.  У  него  два
сына: старший, наследник его титула, должно полагать, унаследовал  и  добрый
его нрав, младший же вряд ли что-нибудь унаследовал, кроме коварства Вельидо
и  лживости  Ганелона.  Мои  отец  и  мать  -  вассалы  герцога.  Роду   они
безвестного, но зато весьма богаты, так что если б их происхождение было  не
ниже их достатка, то им и желать было  бы  нечего,  а  мне  нечего  было  бы
опасаться беды, которая ныне со мною стряслась, - ведь  все  мое  несчастье,
быть может, и состоит в том, что родители мои не имели счастья  родиться  от
людей родовитых. Правда, род их не столь уже низок, чтобы надобно  было  его
стыдиться, но и не настолько высок, чтобы поколебать мою уверенность в  том,
что горе мое проистекает от его безвестности. Словом, они  хлебопашцы,  люди
простые, ни с каким нечестивым племенем  ничего  общего  не  имеющие,  самые
настоящие, что называется - чистокровные христиане, но они очень богаты,  ни
в чем себе не отказывают и, в сущности, теперь уже мало  чем  отличаются  не
только от идальго, но даже и от кавальеро. Однако ж все свое богатство и всю
именитость свою полагали они в том, что у них  такая  дочь,  как  я.  А  как
других наследниц  или  наследников  они  не  имели,  родители  же  они  были
чадолюбивые, то я была одною из самых балованных дочек в мире. Я была опорой
их старости, зеркалом, в которое они  смотрелись,  предметом,  к  коему  они
устремляли богоугодные свои желания, столь благие, что  они  не  могли  идти
вразрез с моими. Будучи владычицею их душ, я была хозяйкою  у  них  в  доме:
сама нанимала и  отпускала  работников,  вела  счет  всему,  что  сеялось  и
убиралось,  крупному  и  мелкому  скоту  и  пчелиным  ульям,  наблюдала   за
маслобойками и давильнями. Словом, все, чем  только  мог  владеть  и  владел
такой богатый сельчанин, как мой отец, было  у  меня  на  учете,  я  была  и
домоправительницею  и  госпожою,  и  рачительности  моей,   а   также   того
удовольствия, которое я этим доставляла моим родителям, я не в силах должным
образом описать. Отдав надлежащие  распоряжения  надсмотрщикам,  пастухам  и
поденщикам, я проводила время за работою, столь же приличною девушкам, сколь
и необходимою, например, за иглою и пяльцами, частенько - за прялкой.  Когда
же я, чтоб развлечься,  эти  занятия  оставляла,  то  меня  тянуло  почитать
душеспасительную книгу или же поиграть на арфе, ибо я  знала  по  себе,  что
музыка успокаивает беспокойный дух и умеряет волнения  праздной  мысли.  Вот
какую жизнь вела я в родительском доме, и описываю я ее столь подробно не из
тщеславия, не из желания похвалиться своим  богатством,  а  единственно  для
того, чтобы показать, как хорошо жилось  мне  прежде  и  в  каком  плачевном
состоянии я, ни в чем не повинная, нахожусь ныне.
     Дело состоит  в  том,  что,  неустанно  трудясь  и  живя  в  уединении,
монастырскому затвору подобном, я полагала, что меня никто, кроме  прислуги,
не видит, ибо я и в церковь ходила ранним утром и  непременно  с  матерью  и
служанками, закутанная и укрытая, так что очи мои не  видели  ничего,  кроме
того клочка земли, на который ступали мои ноги, и со  всем  тем  очи  любви,
или, лучше сказать, очи праздности, с коими и рысьим глазам  не  сравниться,
благодаря стараниям дона Фернандо -  так  зовут  младшего  сына  герцога,  о
котором я уже упоминала, - меня заметили.
     Стоило рассказчице произнести имя дона  Фернандо,  и  с  лица  Карденьо
мгновенно сбежала краска, а на лбу у него выступил пот, так что священник  и
цирюльник, заметив охватившее его необычайное волнение, со страхом подумали,
не припадок ли это умоисступления, а они слыхали, что такие припадки  с  ним
время от времени случаютс