лучше  было  бы
уведомить Ансельмо. Но ведь я же намекала ему на это в письме,  посланном  в
деревню, и, думается мне, если он не  поспешил  предотвратить  опасность,  о
которой я  его  извещала,  то,  очевидно,  потому,  что  его  благородная  и
доверчивая душа не могла и не хотела допустить, чтобы  его  испытанный  друг
замыслил нечто такое, что задевало бы его честь. Да я и сама потом долго  не
придавала этому значения и так и  не  придала  бы,  если  б  не  настойчивые
уверения, роскошные дары и потоки слез, в коих безмерная его  наглость  себя
обнаружила. Но к чему все эти речи? Ужели смелое решение нуждается в совете?
Разумеется, что  нет.  Так  берегись  же,  измена,  сюда,  отмщение!  Входи,
предатель, подойди ближе, погибни, умри, а там будь что будет! Чистою отдала
я себя под начало того, кто небом был  мне  дарован  в  супруги,  чистою  же
должна я  выйти  из-под  его  начала,  -  более  того:  я  выйду,  омытая  в
собственной невинной крови и в грязной крови коварнейшего из  друзей,  каких
когда-либо видела дружба на свете.
     Все это она говорила, расхаживая  по  комнате  с  обнаженным  кинжалом,
сопровождая свою речь порывистыми и неестественными движениями и  необычайно
бурно выражая свои чувства, так что, глядя  на  нее,  можно  было  подумать,
будто она лишилась рассудка  и  будто  это  не  мягкосердечная  женщина,  но
злодей, решимости отчаяния преисполненный.
     Ансельмо, стоя за ковром, все это видел и  всему  дивился,  и  ему  уже
начинало казаться, что виденное и слышанное могло бы и  более  основательные
подозрения рассеять, и, боясь какого-либо неожиданного происшествия, он  уже
хотел, чтобы опыт с приходом Лотарио не состоялся. И он готов был объявиться
и выйти, дабы обнять и успокоить свою  супругу,  но,  увидев,  что  Леонелла
ведет за руку Лотарио, невольно остановился, и  как  скоро  Камилла  увидела
Лотарио, то провела перед собой кинжалом черту на полу и сказала:
     - Лотарио! Слушай, что я тебе скажу: если ты осмелишься переступить вот
эту черту или хотя бы приблизиться к ней, в то же  мгновенье,  едва  лишь  я
замечу, что ты намереваешься это сделать, я вонжу  себе  в  грудь  вот  этот
самый кинжал. И прежде чем ты проронишь хоть слово  в  ответ,  я  хочу  сама
сказать  тебе  несколько  слов,  а  потом  уже   ты   ответишь,   как   тебе
заблагорассудится. Во-первых, Лотарио, я хочу, чтобы ты мне  сказал,  знаешь
ли ты моего мужа Ансельмо и какого ты о нем мнения,  а  во-вторых,  я  хочу,
чтобы ты мне сказал, знаешь ли ты меня. Отвечай же, не  смущайся  и  ответов
своих не обдумывай, ибо вопросы мои нетрудны.
     Лотарио был достаточно проницателен для того, чтобы  с  самого  начала,
когда еще Камилла велела ему спрятать Ансельмо, догадаться, что она намерена
предпринять; и потому, сразу попав ей в тон, он отвечал  умно  и  находчиво,
так что благодаря искусной игре их обоих нельзя было не принять эту ложь  за
совершенную правду; ответил же он Камилле вот что:
     - Я не предполагал, прелестная  Камилла,  что  ты  позвала  меня,  дабы
расспрашивать о  вещах,  столь  далеких  от  цели  моего  прихода.  Если  ты
вознамерилась отсрочить обещанную награду, то лучше бы уж  с  самого  начала
ничего мне не сулить, ибо тем сильнее томит желанное, чем больше надежды  на
обладание им. Но, дабы ты не подумала,  что  я  не  хочу  отвечать  на  твои
вопросы, я тебе отвечу на них: да, я знаю супруга твоего Ансельмо,  с  малых
лет мы знаем друг друга, и я не стану говорить тебе о нашей дружбе,  которая
тебе хорошо известна, дабы самому не сделаться свидетелем зла, которое я ему
сделал по наущению любви, неизменно оправдывающей величайшие заблуждения.  Я
и тебя знаю, и дорога ты мне так же, как  и  ему:  ведь  когда  бы  не  твои
достоинства, ни за что не изменил бы я долгу  дворянина  и  не  поступил  бы
вопреки священным законам истинной дружбы, ныне мною попранным и  нарушенным
по наущению любви, этого мощного недруга.
     - Коли ты сознаешься в этом, существо, истинной  любви  недостойное,  -
сказала Камилла, - то с какими же глазами осмеливаешься ты  предстать  перед
тою, кто, как тебе известно, являет собой зеркало, в которое смотрится  тот,
на кого не мешает почаще смотреть тебе, дабы увидеть, сколь незаслуженно  ты
его оскорбляешь? Но как же я несчастна! Ведь нетрудно сообразить, из-за чего
не сообразовался ты с велениями долга:  должно  думать,  это  некая  с  моей
стороны  вольность,  -  я  не  могу  сказать:  нескромность,   ибо   заранее
обдуманного намерения тут не было, а была какая-нибудь  оплошность,  которую
женщины  обыкновенно  допускают  по  рассеянности,  когда  они  знают,   что
опасаться им некого. В самом деле, скажи, изменник: ответила ли  я  на  твои
мольбы хотя единым словом или же знаком, который мог  бы  в  тебе  пробудить
тень надежды на исполнение гнусных твоих желаний? Был ли когда-нибудь  такой
случай, чтобы  я  своими  речами  не  уничтожила  и  со  всею  суровостью  и
строгостью не осудила любовных твоих речей? Поверила ли  я  хотя  одному  из
щедро расточаемых тобою слов и приняла ли я хотя единый из еще более  щедрых
твоих даров? И все же мне  представляется,  что  нельзя  в  течение  долгого
времени находиться в плену у  любовной  мысли,  если  только  ее  не  питает
надежда, а потому ответ за твое безрассудство хочу держать я, ибо, уж верно,
какая-нибудь с моей стороны  невнимательность  все  это  время  питала  твое
особое внимание ко мне, - вот я и хочу себя наказать и  пострадать  за  твою
вину. И дабы ты уразумел, что коли я так бесчеловечна по отношению  к  самой
себе, то и по отношению к тебе я не могу быть иною, я  хочу,  чтобы  ты  был
свидетелем жертвы, которую я намереваюсь  принести  поруганной  чести  моего
честнейшего супруга, которого ты постарался оскорбить,  как  только  мог,  и
которого оскорбила и я недостаточною решительностью, с какою я избегала - и,
по-видимому, так и не избежала - случая поддержать и  поощрить  дурные  твои
намерения.  Повторяю:  меня  больше  всего  мучает   подозрение,   что   моя
неосторожность поселила в твоей душе нелепые эти мечты, и вот  за  нее-то  я
больше всего и хочу себя  наказать  своими  собственными  руками,  ибо  если
кто-нибудь другой будет моим палачом, то  вина  моя,  по  всей  вероятности,
примет огласку. Но я хочу не только умереть самой, но и умертвить  и  увлечь
за собою того, чья смерть утолит мою жажду мести, - мести, которую я лелею и
ношу в себе, ибо  в  отмщении,  как  бы  оно  ни  свершилось,  я  вижу  кару
беспристрастного правосудия, и ее не  отвратить  тому,  кто  довел  меня  до
такого отчаяния.
     И  тут  она,  взмахнув  кинжалом  и  приняв  необычайно  грозный   вид,
стремительно ринулась на Лотарио с явным намерением пронзить ему грудь,  так
что у него даже мелькнула мысль, все ли это  у  нее  деланное,  или  же  это
искренне, ибо ему понадобились  вся  его  ловкость  и  сила,  дабы  помешать
Камилле нанести удар. Она же вела необыкновенную эту игру в  высшей  степени
непринужденно и так увлеклась сама, что, дабы окрасить выдумку  эту  в  цвет
истины,  решилась,  видимо,  обагрить  ее  собственной  своею  кровью,  ибо,
уверившись, что не может заколоть Лотарио, или же сделав вид, что не  может,
она сказала:
     - Судьбе не угодно, чтобы мое законное желание осуществилось до  конца,
но как она ни всемогуща, а все же она не воспрепятствует мне осуществить его
хотя бы отчасти.
     С последним словом она вырвала у Лотарио свою руку и,  направив  острие
кинжала на самое себя, но так, чтобы рана была не глубокой, вонзила его себе
в левый бок, чуть ниже плеча, и, как бы без чувств, упала на пол.
     Глядя на Камиллу, распростертую на полу и залитую  кровью,  Леонелла  и
Лотарио  недоумевали  и  давались  диву:  они  все  еще  не  могли   понять,
притворство это или нет. Лотарио, от испуга с трудом переводя дух,  бросился
к Камилле, но, увидев,  что  рана  нимало  не  опасна,  успокоился  и  снова
подивился сметливости, находчивости и большому уму  прелестной  Камиллы;  и,
памятуя о том, как должно ему держать себя,  начал  он  протяжный  и  унылый
плач, как если б Камилла была покойница, и принялся осыпать  проклятиями  не
только себя, но и того, кто довел его до беды. А как ему  было  ведомо,  что
его друг Ансельмо слышит все, то говорил он такие вещи, что всякий,  кто  бы
его ни послушал, пожалел бы его еще больше, нежели  Камиллу,  хотя  бы  даже
почитал ее за умершую. Леонелла взяла ее на руки и перенесла на кровать; она
умоляла Лотарио найти врача, который согласился бы втайне от  всех  вылечить
Камиллу, и просила посоветовать ей и  надоумить  ее,  что  сказать  Ансельмо
относительно  раны  ее  госпожи  в  случае,  если  он  возвратится   до   ее
выздоровления. Лотарио сказал, чтобы она  отвечала,  как  ей  вздумается,  -
он-де сейчас не в состоянии дать хороший совет, он только просит ее поскорее
унять кровь, потому что сам он удаляется прочь  от  людей,  -  и  с  сильным
движением скорби и душевной муки вышел из комнаты. Когда же он очутился один
и в таком месте, где никто его не мог видеть, он  стал  усердно  креститься,
дивясь хитрости Камиллы и той естественности, с какою держала себя Леонелла.
Он был убежден, что Ансельмо теперь уподобляет  свою  супругу  самой  Порции
{1}, и ему хотелось с ним повидаться, дабы вместе отпраздновать самую полную
победу лжи над правдой, какую только можно себе представить.
     Итак, Леонелла остановила  кровь  своей  госпоже,  -  крови  между  тем
вытекло ровно столько, сколько надобно было  для  того,  чтобы  выдумка  эта
показалась правдоподобной, - а затем промыла рану вином и с крайним  тщанием
перевязала ее; при этом она говорила такие слова, что если б никаких  других
слов здесь раньше не было произнесено, то этого оказалось бы довольно, чтобы
уверить Ансельмо, что супруга  его  -  олицетворение  добродетели.  К  речам
Леонеллы присовокупила свои речи и Камилла, - она называла себя трусливой  и
малодушной, ибо твердость духа покинула ее, мол, в ту  самую  минуту,  когда
она в ней особенно нуждалась для того, чтобы покончить все счеты с  постылою
жизнью. Она спросила свою служанку,  стоит  ли  рассказывать  о  случившемся
любезному ее супругу; та отсоветовала ей, ибо он, дескать, почтет за должное
отомстить Лотарио, что сопряжено с большим для него самого риском, доброй же
супруге не пристало подбивать мужа на  ссоры,  -  напротив,  она  должна  по
возможности удерживать его. Камилла сказала, что этот совет  ей  по  сердцу,
что она ему последует,  но  что  все-таки  надобно  придумать,  что  сказать
Ансельмо по поводу раны, которую он, уж верно, заметит; Леонелла  же  ей  на
это сказала, что она и в шутку не умеет лгать.
     - А я разве умею, голубка? - воскликнула Камилла. - Да если б  даже  от
этого зависела моя жизнь,  и  тогда  не  посмела  бы  я  ни  выдумывать,  ни
лжесвидетельствовать. И коли мы все равно не сумеем выпутаться, то уж  лучше
сказать всю правду, нежели быть уличенными во лжи.
     - Не горюйте, синьора, - возразила Леонелла, - до  завтрашнего  утра  я
придумаю, что сказать, да и рана у вас  в  таком  месте,  что  он  ее  и  не
заметит, и сострадательные небеса окажут содействие нашим законным и честным
намерениям. Успокойтесь, госпожа моя, и постарайтесь  унять  волнение,  дабы
мой господин не застал вас в тревоге, а в остальном положитесь на меня и  на
бога, который вечно споспешествует благим желаниям.
     С величайшим вниманием слушал и смотрел Ансельмо, как  играют  трагедию
гибели его чести, лицедеи же играли ее  с  такою  необыкновенною,  подлинною
страстью, что казалось, будто они перевоплотились в тех, кого изображали. Он
с нетерпением ждал вечера, чтобы выйти из дому,  свидеться  с  добрым  своим
другом Лотарио и  вместе  порадоваться  драгоценной  жемчужине,  которую  он
нашел, подвергнув  испытанию  целомудрие  своей  жены.  Камилла  и  Леонелла
позаботились о том, чтобы предоставить  ему  удобный  случай  и  возможность
выйти из дому, и он  этой  возможности  не  упустил  и,  выйдя,  поспешил  к
Лотарио;  встреча  наконец  состоялась,  и  язык  человеческий  не  в  силах
изобразить, как он его обнимал, как изъявлял свою радость и как  превозносил
Камиллу.  Лотарио   слушал   его   без   восторга,   ибо   воображению   его
представлялось, сколь низко обманут был его друг  и  сколь  незаслуженно  он
причинил ему зло; но Ансельмо,  хоть  и  видел,  что  Лотарио  не  радостен,
объяснял это тем, что  Лотарио  бросил  Камиллу  раненую  и  что  виновником
несчастья он почитает себя; поэтому Ансельмо, между прочим, сказал  Лотарио,
чтобы он о Камилле не  беспокоился,  ибо  рана,  вне  всякого  сомнения,  не
опасна, коли ее намерены скрыть от него, - следственно,  бояться  нечего,  а
должно  радоваться  вместе  с  ним  и  веселиться,  ибо   хитрость   его   и
посредничество возвели Ансельмо на  самый  верх  блаженства,  и  теперь  он,
Ансельмо, ничем иным не желает заниматься, кроме как писанием стихов в честь
Камиллы, дабы она жила в памяти поздних потомков. Лотарио одобрил благую его
мысль и сказал, что и он примет участие в  воздвижении  столь  великолепного
памятника.
     Так презабавнейшим образом был обманут Ансельмо;  он  сам,  думая,  что
вводит к себе в дом орудие своей славы, ввел  в  него  полную  гибель  своей
чести. Камилла встречала Лотарио с недовольным лицом, но с  душою  ликующею.
Обман этот длился несколько месяцев, а затем Фортуна повернула наконец  свое
колесо, вследствие чего низость, до тех пор столь искусно скрываемая,  вышла
наружу, и Ансельмо поплатился жизнью за безрассудное свое любопытство.


     1 Порция - жена Марка Брута. Желая доказать Бруту, что  она  достаточно
мужественна и отважна и поэтому достойна быть посвященной в  заговор  против
Юлия Цезаря, Порция тяжело ранила себя в присутствии мужа. Позднее, узнав  о
его смерти на поле брани, она покончила с собой.


        "ГЛАВА XXXV,"
     в коей речь идет о жестокой и беспримерной битве Дон Кихота с бурдюками
красного вина и оканчивается повесть о Безрассудно-любопытном

     До конца повести  оставалось  совсем  немного,  когда  из  чулана,  где
отдыхал Дон Кихот, с криком выбежал перепуганный Санчо Панса:
     - Бегите, сеньоры, скорей и помогите моему господину, -  он  вступил  в
самый жестокий и яростный  бой,  какой  когда-либо  видели  мои  глаза.  Как
рубанет он великана, недруга сеньоры принцессы Микомиконы, так голова у того
напрочь, словно репа, вот как бог свят!
     -  Что  ты,  братец  мой,  говоришь?  -  прерывая  чтение,   воскликнул
священник. - Да  ты  в  своем  уме,  Санчо?  Как  могла  случиться  вся  эта
чертовщина, когда великан находится за две тысячи миль отсюда?
     В это время в чулане поднялся превеликий шум и  послышались  крики  Дон
Кихота:
     - Ни с места, вор, разбойник, трус! Теперь ты  в  моих  руках,  и  твой
ятаган тебе не поможет.
     При этом он, видимо, что было мочи ударил  мечом  по  стене.  Санчо  же
сказал:
     - Нечего вам  стоять  и  слушать,  -  либо  разнимите  дерущихся,  либо
поддержите моего господина. Впрочем, нужды в этом уже нет,  потому  великан,
понятно, уже убит и теперь дает ответ богу за всю свою дурно прожитую жизнь.
Я видел, как лилась кровь и как отлетела в сторону его  отрубленная  голова,
здоровенная, что твой бурдюк с вином.
     - Убейте меня, - вскричал тут хозяин  постоялого  двора,  -  если  этот
чертов Дон Кихот не пропорол один из бурдюков с красным вином, которые висят
над его изголовьем, а этот простофиля, уж верно, принимает за кровь вытекшее
вино!
     С этими словами он вошел в чулан, а за ним все остальные, и  глазам  их
явился Дон Кихот в  самом  удивительном  наряде,  какой  только  можно  себе
представить. Был он в одной сорочке, столь короткой, что она едва прикрывала
ляжки, а сзади была еще  на  шесть  пальцев  короче;  длинные  его  и  худые
волосатые ноги были далеко не первой чистоты; на голове у него  был  красный
засаленный ночной колпак, принадлежавший хозяину; на левую руку  он  намотал
одеяло, внушавшее Санчо отнюдь не безотчетную неприязнь, а в  правой  держал
обнаженный меч, коим он тыкал во  все  стороны,  произнося  при  этом  такие
слова, как если б он, точно, сражался с великаном. А лучше всего, что  глаза
у него были закрыты, ибо он спал, и это ему  приснилось,  что  он  бьется  с
великаном;  воображению  его   так   ясно   представлялось   ожидавшее   его
приключение, что  ему  померещилось,  будто  он  уже  прибыл  в  королевство
Микомиконы и сражается с ее недругом; и, полагая, что он наносит удары мечом
великану, он пропорол бурдюки, так что все помещение было залито вином.  Тут
хозяина взяло такое зло, что он бросился на Дон Кихота с кулаками и так  его
стал тузить, что если б не Карденьо и священник, то войну  с  великаном  Дон
Кихоту пришлось бы прекратить навеки, а  между  тем  бедный  рыцарь  все  не
просыпался; наконец  цирюльник  сходил  на  колодец,  принес  большой  котел
холодной воды и обдал его с головы до ног, после чего Дон Кихот  пробудился,
но спросонья не заметил, в каком он виде. Доротея же,  обратив  внимание  на
его короткую и легкую одежду, не решилась присутствовать при сражении  между
ее другом и ее ворогом.
     Санчо по всему полу искал голову великана и, так  и  не  обнаружив  ее,
сказал:
     - Знаю я этот домик - не дом, а сплошное  наваждение.  Прошлый  раз  на
этом самом месте неведомо кто надавал мне зуботычин и тумаков, - так  я  его
до сих пор и не видел, -  теперь  пропала  голова,  а  ведь  я  собственными
глазами видел, как ее отсекли: кровь била фонтаном.
     - Какая там кровь и какой фонтан, враг ты господень и  всех  святых?  -
вскричал хозяин. - Разве ты не видишь, мошенник, что бурдюки крови хлещут из
проткнутых фонтанов, - то есть я хотел сказать наоборот, - и что  все  здесь
плавает в красном вине, чтоб у того душа в аду  плавала,  кто  умудрился  их
проткнуть!
     - Ничего не понимаю, - отвечал Санчо, - знаю только, что  разнесчастный
я буду человек, коли не сыщу этой головы, потому графство мое тогда растает,
как соль в воде.
     Бодрствующий Санчо был еще хуже спящего Дон Кихота - так ему  запали  в
душу обещания его господина. Хозяина бесило буйство Дон Кихота и спокойствие
оруженосца, и он клялся, что теперь они  так  легко  не  отделаются,  как  в
прошлый раз, когда они съехали со двора, не заплатив, - теперь особые  права
рыцарства им не помогут, они рассчитаются и за то и за это  и,  кроме  всего
прочего, возместят стоимость заплат для прорванных бурдюков.
     Священник держал Дон Кихота за руки, а тот,  полагая,  что  приключение
окончилось и что перед ним принцесса Микомикона, опустился перед священником
на колени и сказал:
     - Отныне, ваше величие, благородная и достославная сеньора,  вы  можете
быть уверены, что это гнусное существо не  причинит  вам  более  зла.  Я  же
отныне могу почитать себя свободным от  данной  мною  клятвы,  ибо  милостью
всемогущего бога и под покровом той, ради которой  я  живу  и  дышу,  я  как
нельзя лучше ее сдержал.
     - А что я вам говорил? - послушав такие речи, вскричал Санчо. - Ведь не
пьян же я был, в самом деле. Солоно пришлось великану  от  моего  господина,
можете мне поверить! Одним словом, дело идет на  лад,  графство  мое  не  за
горами!
     Кто  бы  не  посмеялся  бредням  обоих  -  господина  и  слуги?  Все  и
засмеялись, кроме хозяина,  который  сулил  им  черта.  Наконец  священнику,
Карденьо и цирюльнику ценою немалых трудов удалось уложить изнемогавшего  от
усталости Дон Кихота в постель, и тот  уснул.  Предоставив  ему  возможность
выспаться, они вышли на крыльцо утешить Санчо  Пансу,  так  и  не  нашедшего
голову великана. Впрочем, еще труднее было им  умилостивить  хозяина,  коему
скоропостижная кончина его бурдюков причинила  неизбывное  горе.  А  хозяйка
между тем вопила и причитала:
     - Не в добрый час и не в пору  явился