(я знал наверное, что арнаут Мами  его  ближайший
друг) и что ищу я всевозможных трав  для  салата.  Далее  он  спросил  меня,
выкупной я или нет и сколько просит за меня мой хозяин. В то время как мы  с
ним разговаривали, прекрасная Зораида, давно уже меня заметившая,  вышла  из
дому. А как  мавританки,  повторяю,  не  стесняются  показываться  на  глаза
христианам и не избегают их, то она почла  вполне  приличным  направиться  к
нам. Более того: едва лишь отец увидел, что она медленно направляется к нам,
так сейчас же окликнул ее и велел подойти.
     Я не имею довольно слов, чтобы  описать  дивную  красоту  и  стройность
любезной моей Зораиды, а также изящество и  пышность  наряда,  в  каком  она
представилась моим глазам, - скажу лишь, что на прекраснейшей ее шее, в ушах
и в волосах у нее жемчуга было больше, нежели волос на голове. На щиколотках
ее ног, по обычаю той страны обнаженных, были надеты две  чистейшего  золота
каркаджи  (так  называются  по-мавритански  ножные  кольца  или   браслеты),
усыпанные таким количеством бриллиантов, что отец Зораиды, как  я  узнал  от
нее впоследствии, оценивал эти каркаджи в десять тысяч дублонов,  и  столько
же стоили ее запястья. На ней было много жемчуга,  и  притом  великолепного,
ибо мавританки почитают крупный и мелкий жемчуг предметом наивысшей  роскоши
и щегольства, вот почему ни у одного  народа  нет  столько  жемчуга,  как  у
мавров, а про отца Зораиды говорили, что он обладатель  не  только  большого
количества лучшего в Алжире жемчуга, но  и  более  двухсот  тысяч  испанских
эскудо  чистыми  деньгами,  и  что  распоряжается  ими  та,   которая   ныне
распоряжается мною. Показалась ли она мне прекрасной в этом уборе  или  нет?
Поглядев, какова она в обносках, оставшихся у нее после всех  испытаний,  вы
можете судить, какова она была во времена  благоденствия.  Известно,  что  у
красоты иных женщин есть свои дни и своя пора, и от какой-нибудь случайности
они дурнеют или хорошеют, и  вполне  естественно,  что  душевные  потрясения
действуют на них таким образом, что  они  становятся  более  или,  напротив,
менее красивыми, чаще же всего уродуют их. Словом сказать, тогда  она  вышла
ко мне вся разубранная и необыкновенно прекрасная, - по  крайней  мере,  мне
показалось, что такой красоты я никогда еще не  видал.  И,  вспомнив  в  эту
минуту, чем я ей обязан, я невольно подумал, что это  божество,  сошедшее  с
небес на землю ради моего счастья и  ради  моего  спасения.  Как  скоро  она
приблизилась, отец сказал ей на их языке, что я невольник его друга  арнаута
Мами и что я пришел набрать трав для салата. Тогда она также приняла участие
в разговоре и на том смешанном языке, о котором  я  уже  упоминал,  спросила
меня, дворянин ли я и по какой причине я до  сих  пор  себя  не  выкупил.  Я
ответил, что я уже выкуплен и что по цене можно  судить,  как  дорожил  мною
хозяин: я принужден был уплатить ему за себя тысячу пятьсот султанов {2}. На
это она мне сказала:
     "Если б ты был невольником моего отца и ему давали за тебя вдвое больше
- право, я уговорила бы его не соглашаться: вы, христиане, лжете  на  каждом
шагу, вы прикидываетесь бедняками и обманываете мавров".
     "Может, иной раз так и бывает, сеньора, - заметил я, -  однако  ж  я  с
моим хозяином поступил по совести, и так я всегда поступал и буду  поступать
с кем бы то ни было".
     "А когда ты уезжаешь?" - спросила Зораида.
     "Думаю, завтра, - отвечал я, -  завтра  снимется  с  якоря  французское
судно, и я рассчитываю уехать на нем".
     "А не лучше ли, - возразила  Зораида,  -  подождать  испанские  суда  и
уехать с ними? Ведь французы вам не друзья".
     "Нет, - отвечал я,  -  если  бы  вести  об  испанском  судне  оказались
неложными, то я бы, конечно, его подождал, но вернее всего  я  уеду  завтра,
ибо так сильно во мне желание возвратиться на родину и увидеть  милых  моему
сердцу людей, что я не стану откладывать свой отъезд до другого  раза,  хотя
бы потом мне представился более удобный случай".
     "Верно, ты оставил на родине жену,  -  заметила  Зораида,  -  и  теперь
мечтаешь свидеться с нею?"
     "Нет, я не женат, - отвечал я, - но я дал  слово  жениться,  как  скоро
приеду на родину".
     "И она красива - та, с которой ты связан словом?" - спросила Зораида.
     "Чтобы воздать должное ее красоте,  -  отвечал  я,  -  я  могу  сказать
только, что она очень похожа на тебя".
     Тут отец Зораиды засмеялся довольным смехом и сказал:
     "Клянусь аллахом, христианин, уж верно, она очень красива, коли походит
на мою дочь: ведь моя дочь  -  первая  красавица  во  всем  королевстве.  Не
веришь, так приглядись к ней, и ты увидишь, что я говорю правду".
     В течение почти всего этого разговора  отец  Зораиды,  как  наиболее  в
разных языках сведущий, служил нам переводчиком, ибо хотя она и говорила  на
том ублюдочном языке, который, как я уже сказал, в тех краях принят,  а  все
же изъяснялась более знаками, нежели словами. Мы еще не кончили  беседовать,
как вдруг прибежал мавр и громко крикнул, что четыре турка  перелезли  через
забор в сад и рвут еще неспелые плоды. Старик испугался, и Зораида также,  и
это был страх вполне естественный, обычный  страх  мавров,  находящихся  под
пятою турок, ибо те, в особенности же турецкие солдаты,  ведут  себя  нагло,
помыкают ими и поступают с ними хуже, нежели с рабами. Итак, вот что  сказал
Зораиде отец:
     "Дочь моя! Ступай домой и запрись, а я пойду поговорю с этими собаками,
ты же, христианин, набери трав - и счастливого тебе пути, и да поможет  тебе
аллах благополучно возвратиться на родину".
     Я поклонился ему, а он пошел к туркам, оставив меня вдвоем с  Зораидой,
Зораида же сделала вид, что идет домой, как приказал отец, но едва  лишь  он
скрылся за деревьями, как она вернулась  ко  мне  и  со  слезами  на  глазах
молвила:
     "Тамши, христианин, тамши?" (Что означает: "Ты уезжаешь, христианин, ты
уезжаешь?")
     Я же ответил ей:
     "Да, сеньора, но без тебя - ни за что. Жди меня в ближайшую джуму {3} и
не пугайся, когда нас увидишь. Мы непременно уедем к христианам".
     Я все растолковал ей так, что ничего неясного во всей нашей беседе  для
нее не осталось, и, обвив мне шею рукой, она неверными шагами направилась  к
дому, и это чуть  было  не  кончилось  для  нас  дурно,  когда  бы  небо  не
распорядилось иначе, а именно: идем мы с нею, как я уже сказал, обнявшись, а
ее отец прогнал турок, возвращается, смотрит - мы тут с нею прогуливаемся, и
мы тоже видим, что он на нас смотрит, однако же находчивая и сообразительная
Зораида не отняла руки, - напротив того, она еще теснее  прижалась  ко  мне,
склонила голову ко мне на грудь и чуть согнула колени,  ясно  и  определенно
давая этим понять, что ей нехорошо, а я всем  своим  видом  показываю,  что,
мол, вынужден ее поддержать. Отец подбежал к нам и, видя, в каком  состоянии
дочь, спросил, что с нею, и, не получив ответа, сказал:
     "Вне всякого сомнения, она испугалась набега этих  собак,  и  ей  стало
дурно".
     Тут он отторг ее от моей груди и прижал к своей,  а  она  вздохнула  и,
приоткрыв еще влажные от слез глаза, молвила:
     "Амши, христианин, амши!" ("Уходи, христианин, уходи!")
     Отец же ей на это сказал:
     "Христианину незачем уходить, дочка, он тебе ничего дурного не  сделал,
а турки ушли. Не бойся, - право же, тебе нечего бояться: ведь я тебе сказал,
что турок я попросил подобру-поздорову убраться".
     "Именно они ее и испугали, как вы сами  изволили  заметить,  сеньор,  -
сказал я, - но коли она велит мне уйти, то я не стану ей докучать. Счастливо
вам оставаться. Когда понадобится, я, если позволите, опять приду  к  вам  в
сад за травами для салата, - хозяин мой говорит, что таких хороших трав ни в
одном саду нет".
     "Можешь приходить, когда тебе вздумается, - сказал Хаджи Мурат,  -  моя
дочь сказала так не потому, чтобы ей было неприятно видеть тебя или  же  еще
кого-нибудь из христиан, - это она туркам хотела сказать: уходите, а сказала
тебе, а быть может, она подразумевала, что тебе пора идти за травами".
     Тут я с ними обоими простился. Зораида, у которой, должно думать,  душа
разрывалась, пошла с отцом, а я под видом  сбора  трав  не  спеша,  как  мне
только хотелось, обошел весь сад: высмотрел все входы  и  выходы,  проверил,
сколь крепки засовы и что может способствовать  успеху  нашего  предприятия.
Затем я дал подробный отчет обо всем отступнику и моим товарищам  и  уже  не
чаял, как дождаться минуты, когда можно будет беспрепятственно упиваться тем
счастьем, которое в лице прекрасной и чудной  Зораиды  судьба  мне  послала.
Время шло, и наконец настал долгожданный день  и  час,  и,  следуя  плану  и
замыслу, который был нами одобрен лишь по зрелом размышлении и после долгого
и многократного обсуждения, мы достигли желанной цели: на другой день  после
моего разговора с Зораидой в саду, а именно в пятницу,  вероотступник,  чуть
только смерклось,  бросил  якорь  почти  против  самого  дома  прекраснейшей
Зораиды.
     Христиане, коим предстояло грести, уже предуведомленные, попрятались  в
разных местах неподалеку от дома. Они ждали меня с радостным нетерпением, их
подмывало напасть на фелюгу, до которой от них было рукой подать:  ведь  они
ничего не знали о нашем уговоре  с  отступником,  -  они  полагали,  что  им
придется своими руками завоевать себе свободу и перебить всех находящихся  в
фелюге мавров. И вот, как скоро я с моими товарищами  здесь  появился,  они,
завидев  нас,  выбежали  навстречу.  Городские  ворота  в  это   время   уже
закрывались, и на берегу не было ни души.  Тут  все  мы  стали  думать,  что
лучше: идти прямо к Зораиде  или  же  захватить  врасплох  мавров-мореходов,
сидевших на веслах. И мы все еще раздумывали, когда к нам подошел  отступник
и  спросил,  отчего  мы  медлим:  пора,  мол,  мавры  в  фелюге  ничего   не
подозревают, а многие уже спят. Мы поделились с ним своими сомнениями, он же
на это сказал, что самое важное - захватить сначала фелюгу,  тем  более  что
сделать это чрезвычайно легко  и  что  тут  нет  никакого  риска,  а  потом,
дескать, пойдем к Зораиде. Мы с ним согласились и,  не  задерживаясь  более,
под его предводительством двинулись к фелюге, - он первый прыгнул в  нее  и,
выхватив саблю, крикнул по-мавритански:
     "Ни с места, иначе вам всем конец!"
     В это время почти все христиане были уже на борту.  Слова  арраиса  {4}
напугали малодушных мавров, и,  так  и  не  взявшись  за  оружие,  которого,
впрочем, почти ни у кого из них не было,  они  молча  дали  христианам  себя
связать, христиане же, пригрозив маврам, что, только посмей они пикнуть,  их
тут же всех перережут, связали их с поспешностью чрезвычайною.  После  этого
половина христиан осталась сторожить мавров,  прочие  под  предводительством
того же самого отступника направились к дому Хаджи Мурата и уже хотели  было
ломать ворота, как вдруг по счастливой случайности они отворились  сами,  да
так легко, точно не были  заперты.  И  вот,  в  полной  тишине  и  молчании,
оставшись незамеченными, приблизились мы к самому дому.
     Прелестнейшая Зораида ждала нас  у  окна  и,  заслышав  шаги,  спросила
вполголоса, не низарани {5} ли мы,  то  есть  не  христиане  ли.  Я  отвечал
утвердительно  и  попросил  спуститься  к  нам.  Узнав  меня,  она  уже   не
колебалась, - ни слова не говоря, мгновенно спустилась вниз, отперла дверь и
предстала пред нами столь прекрасною и в  таком  богатом  уборе,  что  я  не
берусь ее описать. Увидев ее, я сейчас же схватил ее руку и  стал  целовать,
за мною отступник и два моих товарища, да  и  остальные  последовали  нашему
примеру, - правда, они не были посвящены в нашу тайну, но  им  было  понятно
одно - что мы ее благодарим  и  почитаем  нашею  избавительницею.  Отступник
спросил ее по-мавритански, дома ли ее отец. Она ответила, что дома и что  он
спит.
     "Что ж, придется разбудить его и увезти с собою, - объявил отступник, -
а также все ценное, что есть в этом великолепном доме".
     "Нет, - сказала она, - моего отца никак нельзя трогать, а  все  ценное,
что есть в нашем доме, я беру  с  собой,  и  этого  вполне  довольно,  чтобы
обогатить и удовлетворить вас всех: погодите, увидите сами".
     И тут она, сказав, что сейчас вернется и чтобы мы  не  двигались  и  не
шумели, вошла в дом. Я спросил отступника, о чем он  с  ней  говорил,  и  он
ответил на мой вопрос, тогда я ему сказал, что ни в чем не  должно  нарушать
волю Зораиды, а Зораида между тем уже возвращалась с ларцом, полным золотых,
коих было так много, что она еле его несла. Нужно  же  было  случиться  так,
чтобы в это самое время проснулся отец Зораиды  и  услышал  доносившийся  из
сада шум. И, высунувшись в окно, он  тотчас  узнал,  что  это  христиане,  и
громко и дико закричал по-арабски: "Христиане, христиане! Воры, воры!" Крики
эти повергли нас в  превеликое  смятение  и  трепет,  однако  же  отступник,
представив себе, какая грозит нам опасность, и решив, что необходимо с  этим
покончить,  прежде  нежели  в  доме   начнется   переполох,   с   величайшею
поспешностью бросился к Хаджи Мурату, а за ним  кое-кто  из  нас,  я  же  не
решился оставить Зораиду, которая почти замертво упала в мои объятия. Словом
сказать, те, что поднялись  по  лестнице,  выказали  такое  проворство,  что
мгновение спустя они уже вели Хаджи Мурата со связанными за спиной руками  и
с платком во рту, чтобы он не мог выговорить ни слова,  и  они  еще  грозили
ему, что одно, мол, слово -  и  прощайся  с  жизнью.  Зораида  закрыла  лицо
руками, чтобы не смотреть на отца, отец же ее, не подозревавший, что она  по
своей доброй воле предалась в наши руки, пришел  в  ужас.  Однако  мы  могли
надеяться теперь только на свои ноги, а потому быстрым  и  торопливым  шагом
двинулись к фелюге, где нас с нетерпением ждали, ибо уже  начинали  бояться,
не случилось ли с нами недоброе.
     Еще не было двух часов ночи, а мы все уже собрались в фелюге, и тут  мы
развязали отцу Зораиды руки и вынули у него изо рта платок, однако отступник
еще раз повторил, что если он скажет хоть слово, то его убьют.  Он  же,  как
скоро увидел здесь свою дочь, начал тяжко вздыхать, особливо когда  заметил,
что я сжимаю ее в объятиях, а она не противится, не ропщет и не  уклоняется,
- что она спокойна. И все же он молчал,  боясь,  что  мы  приведем  страшную
угрозу отступника в исполнение. Между тем  Зораида,  видя,  что  она  уже  в
фелюге и что мы собираемся отчаливать, а ее отец  и  прочие  мавры  связаны,
попросила отступника передать мне,  чтобы  я  сделал  ей  милость:  отпустил
мавров и освободил ее отца, ибо легче-де ей броситься в море, нежели  видеть
пред собою отца, который так горячо ее любит и которого из-за  нее  везут  в
плен. Отступник мне это передал, и я ответил согласием, но он возразил,  что
это не дело, ибо если их отпустить, то они кликнут клич и поднимут  на  ноги
весь город, и тогда в погоню за фелюгой снарядят корветы, и нам и на суше  и
на море все пути к спасению будут отрезаны, - единственно, что  можно  было,
по его  мнению,  сделать,  это  выпустить  их,  как  скоро  мы  очутимся  на
христианской земле. На том мы и  порешили,  и  Зораида,  которой  объяснили,
почему мы не можем сей же  час  исполнить  ее  просьбу,  объяснениями  этими
удовольствовалась. И вот могучие наши  гребцы  в  безмолвном  восторге  и  с
радостною живостью взялись за весла, и, всецело поручив себя воле божией, мы
легли на курс Майоркских островов, ибо то была ближайшая к нам  христианская
земля. Но тут подул северный ветер, море стало неспокойным, и  держать  курс
прямо на Майорку оказалось невозможным - пришлось идти в виду берега,  держа
курс на Оран, что было  весьма  огорчительно,  ибо  нас  могли  заметить  из
Сарджела, гавани,  расположенной  на  том  же  побережье,  что  и  Алжир,  в
шестидесяти милях от него. А еще боялись мы повстречать в этих водах один из
тех галиотов, которые обыкновенно возвращаются с грузом товаров из  Тетуана.
Впрочем, каждый из нас и все мы, вместе взятые,  склонны  были  думать,  что
коли повстречается нам галиот с  товаром,  если  только  это  не  корсарский
галиот, то мы не только не погибнем, но завладеем судном и уже с меньшим для
себя риском сможем окончить наше путешествие. Зораида  как  опустила  голову
мне на руки, так, дабы не видеть отца, во все время плавания и не  поднимала
ее, и я слышал, как она молила о помощи Лелу Мариам.
     Мы прошли добрых тридцать миль, когда наконец занялась заря, при  свете
которой мы обнаружили, что находимся на расстоянии трех аркебузных выстрелов
от берега, берег же в этот час был пустынен, никто не мог нас  заметить,  но
со всем тем мы дружными усилиями вывели судно в море, которое к тому времени
утихло, а пройдя в открытом море  около  двух  миль,  мы  предложили  грести
посменно, чтобы гребцы имели возможность перекусить, в провианте  же  у  нас
недостатка не  было;  гребцы,  однако  ж,  объявили,  что  сейчас  не  время
отдыхать, - пусть, мол, покормят их те, кто не гребет, они же ни за  что  не
выпустят весел из рук. Так мы и сделали, и в это самое время подул пассатный
ветер, вследствие чего мы принуждены были, оставив весла, поднять  паруса  и
взять курс на Оран, ибо идти куда-либо еще не было никакой возможности.  Все
это было совершено с поспешностью чрезвычайною,  и  под  парусами  мы  стали
делать более восьми миль в час, не опасаясь  уже  ничего,  кроме  встречи  с
корсарскими судами. Маврам-гребцам мы дали поесть, а  отступник  утешил  их,
сказав, что они не пленники - что их отпустят при первом случае. То же самое
было объявлено отцу Зораиды, и он на это сказал:
     "Чему угодно я готов, христиане, поверить, и чего угодно мог ожидать от
вашей доброты и от вашего великодушия, но чтобы вы меня освободили, - нет, я
не так прост, как вы полагаете. Вы не стали бы с такой для  себя  опасностью
лишать меня  свободы  для  того,  чтобы  теперь  столь  великодушно  мне  ее
возвратить, особливо зная, кто я таков и сколь великий выкуп  можете  вы  за
меня получить. Если же  вы  соизволите  назначить  сумму  выкупа,  то  я  не
колеблясь отдам вам все, что вы ни потребуете за меня самого и за несчастную
дочь мою, или же за нее одну, ибо она  есть  большая  и  лучшая  часть  моей
души".
     Тут он горько заплакал, так что все мы прониклись к  нему  жалостью,  а
Зораида невольно на него взглянула и, уверившись, что  он  плачет,  до  того
растрогалась, что вскочила с моих колен и бросилась его обнимать, и тут  они
оба, прижавшись друг к другу лицом, столь жалобный подняли плач, что  многие
из присутствовавших начали им вторить. Однако ж, увидев на  ней  праздничный
наряд и множество драгоценных камней, отец сказал ей на их языке:
     "Что это значит, дочь моя? Вечор,  перед  тем  как  случиться  ужасному
этому несчастью, на тебе было простое домашнее платье, - между тем у тебя не
было времени переодеться, и ты не получила  никакой  радостной  вести,  ради
которой следовало бы наряжаться и прихорашиваться, и вдруг сегодня  я  вижу,
что на тебе лучшее из платьев, какое я только знаю и какое я только мог тебе
подарить, когда судьба была еще к нам  благосклонна.  Отвечай  же,  ибо  это
приводит меня в еще большее изумление и недоумение,  нежели  свалившееся  на
меня несчастье".
     Все, что мавр говорил своей дочери, нам переводил отступник, а  она  не
отвечала ни слова. Когда же мавр увидел у борта  ларец,  в  котором  Зораида
хранила свои драгоценности, - а он был уверен, что Зораида  оставила  его  в
Алжире и не взяла с собой в загородный дом, - то удивление его  возросло,  и
он спросил, каким образом ларец попал к нам в руки и  что  в  нем  спрятано.
Отступник же, не дожидаясь ответа Зораиды, ответил за нее:
     "Не трудитесь, сеньор, задавать дочери вашей Зораиде столько  вопросов,
- я отвечу сразу на все. Итак, да будет вам известно, что она